Закон жизни лох запомнил

      В нашей жизни все бывает:

И под солнцем лед не тает,

И теплом зима встречает.

      Тревога о нависшей судьбе и не проигранной вине густая, приторно-сладкая притаилась мокрым бесом на плечах. Ни прогнать беса, ни договориться не выходит, даже молитва – вскипающее в груди отчаяние – что успел выучить по бормотаниям Толича, не помогла, хотя Кольщик старался, зажмурившись, укрывшись колючим одеялом с головой, минувшей ночью. Выводил мысленно слова скомканно, спешно — не верил. Осталось только смириться с тяжестью невыносимой на крепких плечах и задабривать его сигаретным дымом, да острым морозцем, искусавшем давно не бритые щеки.       — Чего смурнóй? — Толич опустился на хлипкую лавку рядом, бережно помня о травмированом и напрочь глухом ухе. Выдохнул пар в февральский мороз и раскрыл молнию телогрейки.       Ближе к теплу тела закопошился, заворчал облезлый лагерный кот, побеспокоенный внезапной прохладой. Лохматую морду припорошило валящим снегом. — Ну чего ты занервничал... — теплой ладонью провел по жесткой шерсти и прижал кота ближе.       Его так и звали — Кот. Никому не нужен, даже псам, что дремлят у ног смотрящих. Никому. Пожалуй, кроме Толича, что с шерстяным теплом растается изредка, лишь, когда заканчивается столь желанная прогулка.       — Да... — отмахнулся и протянул другу сигарету, что почти истлела. — О жизни думаю. О том, какой я идиот, блять... Какой хуйни за жизнь наворотил, лопатой, блять, не разгребешь. Не грузись, короче, браток. — смотрел на белое полотно февраля и на мелькающие спины в черных одинаковых телогрейках. — Я так устал... — голос болезненно понизил.       Устал от плесени под окном, от камерной вони, от пустых разговоров, от конвойных псин, что брешут безжалостно, стоит мелькнуть, попасться на собачьи поблескивающие глаза.       Устал от бесконечной тяжести неподъемной, покоящейся на плечах.       Устал от жизни.       Украдкой надеялся, что она кончится поскорее и больше ничего не останется: ни вибрации воздуха, ни беса, поселившегося в груди. Тайно верил, что колония сгорит к чертям собачьим, а он – Кольщик – окажется в эту минуту в самом сердце жгучего пламени.       Затянулся — отлегло.

Лаванда, горная лаванда...

Наших встреч с тобою синие цветы.

Лаванда, горная лаванда...

Сколько лет прошло, но помним я и ты.

      — Знаешь... — Толич затянулся дымом поглубже, задержал его в груди на лишнюю секунду и неспешно выдохнул, чуть вскинув подбородок. Наслаждался. — Мы на прогулку шли, а я заметил: было так тихо-тихо, светло-светло, будто время остановилось. Я это почувствовал, стоило взглянуть на небо. Ты заметил, какое оно ясное сегодня?.. И погода благостная!       — Обычная погода. Как всегда. — пожал плечами и разделил сигарету, затянувшись с тем же рвением, стоило коснуться еще влажного от губ фильтра. Голову вскинул к небу и усмехнулся. Ничего благостного не заметил. Валил крупный снег. Всего-то.       — Нет же. Солнце сегодня особенное, воздух другой совсем, живой что ли, не заметил?.. — все интересовался с надеждой. — Я смотрю на людей, а сердце радуется: с неба будто на каждого луч попадает. Освещает... У меня ощущение возникло такое яркое всего на секунду! Знаешь, будто монахи идут на послушание... Мимолетное, но такое яркое ощущение. Не знаю, Егор, понимаешь ли, чувствуешь ли ты значение слов "смирение" и "надежда". А я сегодня понял! Понял... Почувствовал вот тут... — коснулся собственной груди, а Кот потянулся за ладонью, толкнувшись макушкой напористо, требовательно.       — Ой-ё-ё-ёй... — протянул Хасанов, едва ли не захохтал, сдержался деликатно, кашлянув в кулак. — Че тебя так кроет-то... Монахи, блять, тоже мне... Эта быдло-братия – зверинец, а ты все бога найти пытаешься. И где? В зэковских рожах?..       — Глупости. Бог не в рожах, Егор, нет... В людях Он, в душах, в мыслях, в солнечных лучах. Вот в нем даже... — тепло улыбнулся и кивнул в сторону лохматой макушки, проведя ладонью между прижатых ушей.       — В облезлом коте твой бог?.. Тогда я с этим согласен. — передал сигарету и с недоверием покосился на кошачью морду.       Толич давно заметил, что друга тащит по дну, тащит в самую бездну. Старался изо всех сил поймать ускользающую ледяную ладонь — не получалось совсем, но попыток не оставлял. Встраивал в мрачную картину мира Кольщика свое тепло настойчиво, старательно, а он отбивался безжалостно, превращая жизнь в истлевшие окурки.       Свет в Егора глазах угасал, тлел за ресницами и, кажется, распалить его вновь не удастся. Смех все реже слетал с губ, казалось, будто замер — жив вроде, но сил больше нет. Бесы, от которых прятался всю юность, нагнали, загнав в угол. Больше не таскает по улицам и подворотням с закрытыми боями, а значит настало время ответить самому себе за все, что пинками загнал подальше в сердце.       В разговоры Хасанов вступал все реже, сузив круг близких людей лишь до семейника. Даже на провокации больше не вёлся – притих.       — Я Бога вижу во всем: в любви, Егор. Только Он помогает мне помнить о том, что эти душные стены мы в конечном итоге сменим на тепло дома, на семью. Непременно сменим, ведь...       — У меня нет дома. — отмахнулся Егор, прервал друга на полуслове и затянулся в последний раз. — Нихуя у меня нет. — окинул мрачным взглядом жалкий окурок.       — Жизнь – сложная штука, дружище... — Толич плечом подтолкнул хасановское плечо.

Только нам луна светила,

Нам двоим на земле.

Но куда ушло все это,

Не было и нет ответа

      — Жизнь – злобная сука. — Егор вскинул взгляд к небу и стянул шапку-ушанку, позволяя холодным снежинкам таять на разгоряченной татуированной коже.       Пожалуй, единственным, с кем говорил Кольщик без вспыхивающего в груди раздражения и злобы, был Толич. Только с ним в эти тяжелые годы душа не горела. Только с ним в этой бетонной коробке, что шумела и копошилась неистово, было спокойно — голос мягкий, мысли и слова крепкие, надежные. С ним лететь наперекор всему не страшно, по крайней мере, пересчитав всех внутренних демонов Кольщика, не отвернулся.       Остался рядом.       — Я давно понял, что жизнь поступает с тобой так же, как и ты с ней. Понимаешь?.. — было страшно.       — Понимаю. — согласился Егор.       Кольщик-то с лихвой расхлебывает яд собственных решений и ошибок. Знает точно — виноват. Искренне считает себя плохим человеком, а плохой человек должен ответить за все зло, что совершил. Глупо слеп, апатично нем и планов грандиозных больше не строит.       Погасла жизнь в груди, упала на пол ваза, разбилась вдребезги.       — Что ты от жизни вот хочешь? Есть же время подумать – что такое любовь, Бог, свобода, и где её потолок. Я вижу, что ты разбит, руки опускаешь, а так нельзя ведь. Вижу, Егор...       — От жизни ничего больше, Толь, не хочу.       Ощущал себя запертым в потертом, грязном картоне, проваливаясь в уныние. Дни летели один за одним, как окурки, а почувствовать себя живым все не выходило.              — Да быть так не может. Нельзя ведь. Нельзя вот так... Без желаний. — пожал плечами, а на губах блеснуло подобие улыбки.       — Секса хочу, братан. Больше ничего не хочу. Яйца дымятся, а выебать некого. — горько усмехнулся, обнажив поредевший еще в юности ряд зубов, последствия пропущенных ударов. — Ничего больше не хочу.       — Дурак ты, Егорик... — Толич по-товарищески пихнул Хасанова в бок и мотнул головой.       — Дурак. — согласился Егор и сгреб снег, накопившийся на лавке, в кулак. Холод приятно обжег ладонь.              Спрятать нежелание обнажать душу за привычной словесной грязью удалось всецело. Толич сдался в попытках наставлений, а Кольщик избавил себя от диалога, казавшегося бесконечным, о Боге, концепцию которого парнишка совсем не понимал.

Лаванда, горная лаванда...

Наших встреч с тобою синие цветы.

Лаванда, горная лаванда...

Сколько лет прошло, но помним я и ты.

      Казалось, по сотому кругу звучал голос Ротару. Егор ненавидел ее всем сердцем, ведь каждый вечер мать на стареньком магнитофоне включала приторные мотивы не менее приторным голосом. Считал выбор музыки на зэковских прогулках — злой иронией вечно насмехающейся судьбы.       — Затрахала меня эта песня. — закатил глаза и, зажав очередную сигарету в зубах, чиркнул спичкой. Засмотрлся на желтое тепло, нагнувшись к подрагивающему огоньку.       — Домой так охота... — Толич прижал Кота поближе к груди и, нагнувшись, коснулся губами лохматой макушки.       В ответ Хасанов лишь усмехнулся и выдохнул горький дым. Сказать нечего, напоминание о доме больно резануло по сердцу.       Дом — что это?       Есть ли он?       Сомневался.       Считал домом улицу, а теперь, стоило привычному устою жизни рухнуть, совершенно потерял ориентир. Не знал, куда идти. Не понимал, кому верить. Потерял в собственной душе понимание того, что путь тернистый завершится, а стен непроходимых нет.       Ярость, толкающая вперед, рассыпалась, тлела из последних сил за ребрами. Забыл собственную установку: "Один — в поле воин" и не знал совсем, как вырваться из слоев черной руды, что накрыла безжалостно с буйной головой.       В глазах белая пелена, а в бритой черепушке ворох мыслей, грехи, давящие камнем. Сил не осталось.       — Тебе встряхнуться надо, браток, совсем поник!       — Да в норме я. — отмахнулся Хасанов и встал, хрустнув шеей. — Домой пора. Вон бугор, бля, чешет.

Лаванда, горная лаванда...

Сколько лет прошло, но помним я и ты.

      Вечер опускался на территорию колонии, раскрывался поблескивающими папиросными угольками, что мелькали от губ до ладоней. Расползался разговорами, шумом кипящей воды на чай, шелестом карт и ворохом разговоров о жизни. О планах и о минувшем, о любви и ненависти. О судьбах, переплетенных намертво.       Хасанов ждал его, как манну небесную. Ждал с той силой, сравнимой, пожалуй, с бродячим голодным-голодным псом, что надеется на хлеба краюху.       В последние недели тягучей зимы, что никак не отпускала из цепких лап, в семейнике само собой родилось обыкновение, негласный ритуал. Картрайт, хрустнув книжным корешком, прерывая все прочие разговоры, принимался читать. Хочешь – вслушивайся, а коли не хочешь, то не мешай тем, кому, загнанное в духоту камеры, просвещение отчего-то интересно.       Егор слушал. Всегда. В особенно острые моменты даже прищуривался, откладывая сигарету.       "Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой... всемогущий, всепонимающий... разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, – ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих слов: Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный!": Картрайт читает с выражением, негромко.       — Это про че?.. — Ева свесился со своей шконки и провел ладонью по голове, задумавшись. Искренне не понимал.       — От ты лох, Ева!.. — Засмеялся Картрайт и стукнул по-товарищески ладонью по макушке. Звонко. От души.       — Ответить сложно или ты самый умный?! — возмутился и отмахнулся от ладони.       — Тебе в книжке уже все сказали: "он уже больше не пытался думать. Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву", вот и ты не пытайся думать. У тебя все равно выходит так себе. — отчего-то включился в спор Отец.       Обсужднние закрутилось жарко, наполненно, вот только Кольщик не слушал вовсе, все крутил в черепушке слова. Переносил их на себя, сев удобнее. Наконец, осознал, что тонет. Окончательно тонет в минувших грехах и несказанных фразах, что были так чудовищно важны.       Строптивый серый волк задремал в груди – наконец, почувствовал. Разобрался, что в восприятии собственной жизни не так.       Проснется ли?..       Проснется ли — немой вопрос, застрявший в глотке болезненным комом.       Проснется ли серый волк жестокий-жестокий, озорно безжалостный, сбросив апатии дрему — сам не знал. Верил, украдкой касаясь собственных ребер, обтянутых татуированной кожей. Вздымаются еще, поддаются на касания горячих рук — значит, проснется.       Совершенно точно проснется.