Закон жизни лох запомнил

Казань/ 25.02.1991/ понедельник

      Никто не говорил, что бывает так страшно.       Никто не говорил, что страх осязаем. Протянешь руку и коснешься ледяной, липкой кожи. Пожмешь руку демону, а назад пути больше нет. Дотронешься лишь и погрязнешь.       Глаза открывать совсем не хочется. Помнил — мир был огромным, а сейчас растаял. Мир скомканный теперь, ничего, кроме омерзительно желтого света лампы не осталось в нем. Выдуманный будто, не жизнь — бесконечный монолог с самим собою. Ничего в нем не важно больше.       Ни-че-го.       — Я задам тебе несколько вопросов. — голос звучал мягко. Осторожно пробирался прямо в душу.       Даже собственное сердце, едва-едва бьющееся, казалось, где-то в горле не беспокоило совсем. Нет его, да и не было никогда. Ржавые останки — наверное, так.       — Кирилл, скажи, что привело к этой драке? Ты знал тех, кто сделал это с тобой?       Семён, вынужденный напарник, зевал рядом с особенным энтузиазмом. Хотелось скорее покинуть душную, пропахшую йодом, пóтом и подгнившей раной бомжеватого мужичонки напротив. Глядя на мальчишеское лицо отчего-то был уверен, что раскрыть его легко: вот глупое сердце, а вот — отвертка к нему.       Слепо не замечал погасшую серость глаз. Лишь обыденная работа, привычный диалог, в целом привычные обстоятельства. Все просто.       Просто исчерпался человеческий ресурс. Погас в мальчишеских, еще влажных от тайных ночных слез, глазах.       — Знал. — коротко отозвался Кирилл. — Мы были друзьями. — помнил бледный на лицах мальчишеских оттенок.       — Друзьями… Такие драки просто так не возникают. — прекрасно знала, какая грязь царствует на улицах родной Казани. Скажи мне, что стало катализатором?       Неуместный смешок сорвался с губ напарника. Резанул по самому сердцу. Вспыхнул злорадно, безжалостно, ни капли людского не осталось. Не разглядеть больше.       — Залез не в свое дело, вот и подрезали нос. — шмыгнул разбитым носом и провел ладонью по бритой голове.       Взгляд затравленный — пустой. Не понимал, куда идет. На свет? На огонь? На шум? На крик? Не ответил бы и самому себе. Кажется, в лотерее жизни выпал ящик с гниющим трупом. Не повезло совсем. Ну что ж, таков путь. Понимал прекрасно.       — Послушай, Суматохин. Говорить загадками не нужно, от тебя требуется лишь рассказать все, как было, а не пудрить нам мозги. — попытка играть в серьезного дядю-милиционера. Старший ведь, упасть в глазах какой-то там новенькой нельзя. — Друзей твоих повязали давно, твоя задача написать на листочке, кто именно причастен. На этом все.       Женя окинула его недовольным взглядом, вскинув бровь. Словесно пресекать не стала, одними глазами продемонстрировала Кириллу — не стоит обращать хоть сколько-то внимания на колючие фразы, брошенные лишь бы отделаться скорее.       — Расскажи мне, пожалуйста, о том, что было той ночью. Понимаю, вспоминать детали совсем не хочется, но это необходимо. — человечность прятать за сухостью служебной речи не выходило. Наверное, еще успеет закостенеть душевно, но не сейчас.       Не сейчас…       — Да нечего мне рассказывать. — выбитые зубы объяснялись весьма красноречиво. — Отшили меня! Отпиздили. Как хотите, так и записывайте. — злоба, что долгое время пряталась за диким-диким страхом, рвалась наружу. Цедил сквозь зубы, контролировать слова не было и единого смысла.       В душе что-то надорвалось, лопнуло с грохотом — исчерпался человеческий ресурс. В глазах сверкнула ледяная сталь, а с губ сорвались обрывки уличных черных тайн, выбрались наружу скелеты, запрятанные в подворотнях, сокрытые от человеческих глаз в стоках канализаций.       Грязь неприкрытая, явная лезла пламенно, скрывать нечего. Музыка гранитных плит — тишина мальчишеских контор. Юность превращалась в дым.

Казань/ 23.02.1991/ пятница

      Никто не говорил, что бывает так страшно.       — Да заходи, Кирюша, не бойся! — прохладная, тяжелая ладонь опустилась на плечи.       Капкан захлопнулся.       — Я не боюсь. — звучал едва ли убедительно, окинул взглядом присутствующих.       Зима, Марат, Фантик, отчего-то чрезмерно довольный и розовощекий, — все возростá. Глаза дикие, озлобленные, шакальи. Поблескивают по-звериному в тускло-грязном свете несчастных ламп, что святят из последних сил. В воздухе повис запах пота, запах неизбежности. Неужели карма в сáже?       Тишина, казалось, звенит.       Смотрят друг на друга, не отрываясь. Пара затравленных глаз против десятка диких-диких. Некогда близких, некогда важных.       Эти — Зимы — всегда ловил на себе на важных собраниях. Эти глаза, что, наверное, принадлежат Марату, отчего-то влажные, а сердце пылкое за ними и не спрячешь, как ни старайся. Смотрит исподлобья, видно, боится так же. Нервничает с той же силой. Но молчит. Молчит так же, как и Суматохин молчал совсем недавно — понимающе, стыдливо, перепугано.       А где тот, что так важен сейчас? Где синие-синие глаза, в которых пляшут бесы неистово?! Нет их и теперь казалось, что выдумал сам — слепил из подручного.       Нет его.       — До пацанов информация, Самбо, дошла. — начал Адидас, скрестив руки. Не выжидает, не мучает, говорит в лоб. Словами бьет наотмашь, словно кувалдой. — Нехорошая информация. Объясниться нужно, свои все ведь, а ты воду мутишь. Правда? — не вопрос, нет, приговор.       Кирилл мочал, лишь глядел прямо в Вовины глаза. Знал, есть там в глубине человек, не погасло еще тепло.       — Ну че ты замолчал-то? Ты ж не боялся! — злорадствовал Турбо, растягивая слова, будто патоку. Укладывал в гробу.       — Рот закрой. — отрезал Адидас. — Кирилл, задай себе один вопрос: зачем сюда залез?       Под ледяным взглядом Суматохин ощущал себя голым, сырым и совершенно беззащитным, даже в трех слоях одежды. Никогда не выносил этот металлический отблеск, было в нем что-то такое животное, неосязаемое и объяснимое едва ли. Наверное, так люди и теряют себя. Наверное, так человек угасает где-то в глубоко в сердце. Лед проникал прямо под кожу, а шелест тлеющей в зубах сигареты впивался в уши невыносимо громко.       — Разделял взгляды. — отвечал коротко, а боль отзывалась в висках раскатом грома.       Взгляды... Свои? Чужие, его — Хасанова Егора? Не помнил уже, потерял в сердце эту нить, слепо отпустил. Доверял, перенимал дикие повадки. Знал одно, шакалий уличный мир — единый монолит и не соответствовать нельзя.       Мимикрировать, значит, быть своим.       Быть своим, значит, выживать.       Выживать — значит ли жить?       Вова говорил долго и много: судил об идеалах, говорил о братстве. Расплывался в улыбке, пряча дикого волка поглубже в душу. Рано явить его, рано обнажить оскал нечеловеческий. Кирилл не слушал совсем, кровь кипящая, казалось, плотно заполнила уши. Взгляд метался от одного тающего тела к другому, рвался кувырком по мрачно-зеленым стенам. Не мог сконцентрироваться ни о чем: мысли скакали, вторя утробным ударам сердца.       "Если ты ссыкло, то тебе нехуй здесь делать!": вспыхивали, отражаясь болью в висках, слова Кольщика. Кажется, именно это он сказал, когда оба впервые получили тяжелым ботинком прямо в морду.       Слова его, мысли его высечены на сердце намертво. Оставили глубокую рытвину, будто разъяренная бомба.       — Тебя видели с инспекторшей районной. Слышали, о чем вы базарили. Это правда? — больше для патоки в словах места не осталось. Голодный волк окончательно вытеснил человека, прогнал из сердца.       — Кто слышал? — вскинул подбородок с вызовом, сердце пропустило удар. Ощущал себя паршивой псиной, загнанной в угол. Подобрать слова успевает едва ли.       — Пацан наш слышал, этого достаточно. — отрезал. — Скажи, Самбо, а ты помнишь главное правило? — слова-мед, тягучая патока, скользящая по губам.       — Чужих не подпускать. — знал наизусть.       Среди пацанов прокатился мрачный шепоток. Стая знает. Стая наблюдает, навострив уши. С клыков капает кровь. Алая, еще горячая — живая-живая, ощущает Кирилл ее вкус, казалось, на собственном языке. В глазах мальчишеских-звериных ничего, кроме жгучего извращенного желания, детского восторга. Душа поймана. Душа затравлена.       Волчьи клыки головы впиться в нежную овечью шкурку.       Тяжелые мальчишеские ботинки готовы впиться в тепло живой плоти.       — А ты подпустил.       Слова, как пули. А от пуль, как известно, травмы.       Кирилл смотрел прямо в Вовины глаза, утаить тлеющую надежду в них не мог, как бы ни старался спрятаться за бравадой. Мнимой уверенностью. Страх душил, а кровь болью пульсировала в висках. Молча отсчитывал секунды, когда приговор сорвется с губ, а удары пожаром вспыхнут то тут, то там. Тогда все закончится. Тогда он сможет жить.       — Подпустил. — согласился Самбо, сердце отозвалось жгучей болью. — Потому что я не могу жить с мыслью от том, что мой друг... — запнулся, сглотнув. — Не могу жить с мыслью о том, что мой друг сидит, а я молчу! — Ходил в отдел, пацаны, вот вам мое чистосердечное! — больше не надеялся, что заденет только по касательной. — Пизде́ть не стану.       Сердце споткнулось. Наверное, даже остановилось, — не знал. Ощущение жизни испарилось, схлопнулось до смешного просто. Страх концентрированный, сравнимый с нанесением морально особо тяжких увечий собственной душе, наконец, нашел выход. Трансформировался в искрящуюся ненависть.       Ненависть к самому себе. Себе, жалкому и не способному выдавить и слово в защиту друга, только и всего. Дни, месяцы, годы, превратившиеся в одну клейкую массу, мучало одно, один вопрос не давал дышать спокойно: почему он так паршиво, так трусливо молчит и не отсвечивает?! Почему продолжает улыбаться, говорить с теми, кто давно опротивел?!       — За такое отшивают, Самбо, по-жесткому! — кажется, выкрикнул Турбо.       "По-жесткому": моментальной болью отозвалось в висках. Как это?.. Наверное, страшно. Наверное, больно. Наверное... Стыдно?..       — Откуда мы знаем, что ты про нас ничего там не напиздел?! Знаешь, как таких называют?! — не унимался Турбо. — Краса ты подментованная, Самбо!       Ответа в собственной душе не нашлось.       Мать часто говорила "жизнь перед глазами пролетела", а Кирилл все не мог понять, как это, когда обрывки проносятся перед глазами. Не верил, даже тихонько посмеивался, особенно в детстве, наивно полагая, что жить — это совершенно просто. Сейчас — в пыльной духоте, насквозь пропахшей кровью, потом и диким-диким страхом — наконец понял. Развидел, давясь тошнотой, ощущая железо на собственном языке.       Родился-вырос-выжил: мгновения одно за одним. Кружатся, доводя окружающую действительность до абсурда. Беспросветного и дико-безумного. Жизнь — лишь череда, несущихся мимо, картинок?.. Понимал одно: ищешь место под солнцем, чтоб пасть вниз, им обожженным.       — Отшивайте. — страх куда-то делся, вырвался с губ. Испарился.       Неужели все закончится? Неужели сейчас круг лжи и ненависти к собственной трусости разорвется?       — Отшивайте... — одними губами отозвался, глядя в карие глаза с горьким прищуром.       Так или иначе — всему конец. Где же судьбы заступница?       Мальчишки радостно загалдели, предвкушение щекотало поджилки, заставляло сердце скакать где-то-то в горле. Гул голосов отчего-то казался невыносимым, спасения нет и не будет, как ни моли, вскидывая глаза к потолку. От кулака до виска занавес отпускается — знал Кирилл точно, значит, страх не велик.       Значит боль закончится.       — Таким не место! — доносились до Кирилл мальчишеские слова, вперемешку с то ли оскорблениями, то ли с бессмысленными вскриками. Лишь набор букв, ничего больше.       — Ты понимаешь, что будет дальше, Самбо? — Адидас заглянул в затравленные глаза и выдохнул сигаретный дым, чуть вскинув подбородок.       — Понимаю. — кивнул Кирилл.       Закон шакальей стаи впитал, когда увидел впервые крепкие спины, кружащие над лежащим и истекающим кровью. Запомнил безоговорочно, стоило услышать сдавленный стон, вторящий глухим ударам. В памяти та ночь осталась кровоточащим рубцом и неосязаемым, но живым-живым страхом. Пониманием, что затянуло его в звериную яму, выбраться из которой безболезненно не выйдет. Осознал — мальчишки, некогда домашние, некогда трогательно-послушные, всерьез окунулись в это развеселое чародейство: превращать живых людей в мертвых, одним махом наносить увечья, наслаждаясь стонами и хрустом костей. Потому что ничего увлекательнее этого на свете и не существует! Ведь так?       Так?!

      Казань/ 25.02.1991/ понедельник

      Хромова слушала болезненные мальчишеские воспоминания, пропуская через собственную душу чрезмерно самоотверженно. Пометки в блокноте выводила спешно и вскидывала взгляд на Суматохина, вглядывалась в трепетно-влажные глаза. Кирилл, высокий, крепко сложенный, сутулился, метался взглядом по больничной палате. Слова его — чистые чувства, искрящаяся злоба без лишних примесей.       Взгляд внимательный, заискрилось в нем то, что Женя никак не могла разглядеть. Лютые холода? Беспросветное разочарование?       — Суворов, Вова который, мне ничего не делал. Он меня не бил, даже приказ такой не отдавал — они приняли такое решение, будто, самостоятельно. Понимаете? Это обыденность для них. Накинуться на живого. — горько усмехнулся, сжав край одеяла в кулак.       — А кто бил?       — Вы же знаете, разве не так? Сами же говорили, что наших... — споткнулся на слове, сглотнув. — Их всех взяли. Хотите, я назову поименно? — вновь усмехнулся, а в глазах заискрилось желание. Жгучее, несравнимое ни с чем желание.       — Мы взяли всех, кто был по адресу. Били все?              — Нет, не все. Некоторые так. Веселились. Смотрели просто. Понимаете? Когда больно — это весело. Понимаете?..       — Понимаю, конечно, Кирилл...       Фамилии, прозвища, имена замелькали неспешно. Говорил о них не стыдясь, братство в глазах Суматохина рассыпалось. А боль, вперемешку с невыносимым страхом, безвозвратно поменяла повадки.       Где была душа, теперь битые фонари.       — Они между собой говорили, я мельком слышал, что просто попугают, отошьют и свалят. Убегут. — голос предательски дрогнул. — Честно, я видел много раз, как отшивают там, участвовал, конечно... Не думал, короче, что дойдет все очень далеко. Да, отпиздят, да, может, заплюют, но... В какой-то момент я понял, что меня убьют. Он меня убьет. Понимаете?       — Он?       — Он. — согласился Кирилл, кивнув. — Валера Туркин. — замер, замолчав.       Воспоминания, еще жгуче-острые вновь отозвались, растормошили едва успокоившееся сердце.       — Кирилл?..       — Он ствол достал. Не знаю, откуда он его взял. Я просто увидел дуло, направленное на меня, и понял, что мне пиздец. Пиздец. И все... У меня ведь ствола нет, а у него — есть. И сделать я ничего не могу. Просто... Наверное, просто смириться могу. А куда мне бежать? Я даже встать не мог. Понимал, что жизнь закончится. Но он впрочем так и не пальнул, наверное, просто напугать хотел. Унизить еще сильнее хотел, показать, что я тут никто — просто жалкое дерьмо, валяющееся в крови. Смотрел и курил. Не стрелял. Наверное, он бы просто не решился... В любом случае, я только посмотрел на это дуло и закрыл почему-то сердце ладонью, как смог. До десяти, наверное, досчитал. Не помню точно. Все смотрел на пистолет. Смотрел... Смотрел... Смотрел... А в ушах звенело так сильно, дышать больно было, а в голове лишь секунды отсчитываются. И все. — Кирилл вновь словесно споткнулся, жадно касаясь губами керамической прохлады кружки, что взял на тумбочке. Пить хотелось неистово. — Он и Зималетдинов ушли до того, как менты возрастá повязали. Оставили пацанов развлекаться. Понимаете?       Суматохин говорил, Хромова записывала — идеальный тандем. Стоило запнуться, ловила переживание, заглянув в мальчишеские глаза. Кириллу так, осознавая , что его чувствуют, было проще. Он жив, а Туркин лишь поиздевался, не нажал на курок, просто насладился, чувствуя будоражащее упоение. Ведь у него ствол есть, а у Кирилла — нет.       Валера душевно слеп, наивно поверил, что парнишку удалось надломить, загнать в ловушку собственного страха. Ушел, унес пистолет с собой, оставив жалкого, как казалось, затравленного парнишку, просчитался лишь в одном.       Просчитался в том, что Самбо запомнил пистолет, наставленный в лоб, жгучее ощущение подкравшейся смерти — и навсегда перестал бояться.