Закон жизни лох запомнил

Казань/ 1991 (конец февраля)

      — Доброй ночи. — мрачно улыбнулась Женя, скрипнув дверью.       В руках две красные чашечки в белый горох — очаровательная. Решила, что коротать нескончаемую ночь приятнее вдвоем. Со своими бумажками разобралась, наконец, а сидеть в пустом кабинете стало невыносимо скучно. Общаться не с кем, странное чувство одиночества атаковало безжалостно.       — Доброй? Не знаю... — устало потерла переносицу Ирина Сергеевна и тяжело вздохнула, откинувшись на спинку стула.       Суточное дежурсто плелось к концу, скрипело, словно жутко старая телега, погрязшая в грязи. Вязкой и до мурашек неприятной. Время, казалось, остановилось, застряло намертво в стрелках.       — Ну ладно вам! Кофе вот. Вкусный! — присела рядом на пестро-клетчатый стул. Потертый и, наверняка, помнящий каждого: и мальчишек с нахальными искрами в глазах, и матерей, едва-едва сдерживающих слезы; и отцов, талантливо усмиривших желание всыпать сыну посильнее.       — А у меня тогда конфеты. Спасибо, Жень... — Красовская устало улыбнулась и достала из ящика, выдвигающегося с усилием, коробочку с теплыми-теплыми осенними листочками — подарок от трогательного парнишки с вечно покоцанным лицом.       — Мои любимые! — так очаровательно и совершенно по-детски воскликнула Женя. — Извините... — поймать свою порывистую юность за хвост не вышло, щеки порозовели, серьёзность слетела. Готова была стукнуть по собственному лбу за чрезмерную эмоциональность.       — Да ладно тебе... И мои тоже. — тепло усмехнулась и открыла коробочку.       Среди суровых, успевших ментально закостенеть, мужчин Красовской жутко не хватало такой вот прелестной непосредственности. Из женщин в отделе остались лишь она сама, коллега-Кира и Марина — штатный психолог. Разделить нежные переживания и поговорить, отмахнувшись от серьезности профессии и жесткости обстоятельств, было не с кем.       Разговор был стройным, таким, как нужно: грани стерались, а схожие мысли сливались в единое и трепетно-хрупкое. Неосторожное слово и разрушится, момент схлопнется, жажда испарится.       — Жень, скажи... Почему ты выбрала именно это?       — Это – работу? Мечтала быть, как дедушка! Все детство провела рядом с ним. В его кабинете. Вдохновилась. — пожала плечами.       — А я вот разочаровалась вдребезги и перешла сюда. В детскую комнату милиции... — усмехнулась. — Мне здесь спокойнее. Никто не давит человечность и не ломает принципы. Да, с ребятами порой очень сложно... Пропускаю жизни через себя — не могу иначе. А там – среди следаков – я совсем себя потеряла. Были одни лишь промахи.       — Промахи учат быть мéтче. — Женя пожала плечами и скользнула взглядом по столу.       Ничего необычного: цветочный крем для рук, красная чашечка в белый горох, кипы бумаг. Наверное, личные дела мальчишек-хулиганов. На столе стеклянное покрытие, а под ним календарик, да рукописные заметки.       "Хасанов Е.В. Характеристика.": взгляд споткнулся о уже знакомую фамилию. Выдворить его из головы не получалось, слишком сильное потрясение — о пытках в милицейских застенках она лишь слышала на уровне слухов и впервые столкнулась, глядя в измученное мальчишеское лицо и ледяные синие-синие насмешливые глаза.       — Видела его в кабинете чаще, чем маму родную, представляешь... — Красовская поймала девичий взгляд. — Он был моим первым, как только я перешла в этот отдел. Проблемный жуть, хотя сердце пылает. Так... — будто пресекла сама себя. — Давай лучше не будем об этих мальчишках! Они у меня вот уже где... — Ира усмехнулась тепло-тепло и указала на собственное горло.       Женя слушала едва ли. В памяти вновь вспыхнуло видео, которое увидела случайно. Которое кувалдой вонзилось в хрупкое темя. Больно и беспощадно. Не покидало ощущение, что она сама с собою в клетке. Там, где была душа, теперь, казалось, битые фонари.       "Тебе опять ломать надо, ты, блять?! Я добра тебе, сука, желаю! Ни у меня, ни у тебя выбора нет — все подписываешь. Признаешься сам, срок скостят! Пишешь: дебил — убил. Нехуй меня лечить! Вы, блять, группировщики — нелюди. Одного гопнул, второй невовремя подвернулся?!": разгорелось в памяти сильнее, больно резанув по сердцу.       Неужели и она станет такой?..       Неужели и в ее сердце поселится лед, а в глазах непробиваемая сталь?..       Неужели человек в ней умрет, а на смену ему придет лишь хладнокровие и ненависть, позволяющая выбивать слова даже из того, кто лежит на ледяном полу? Лежит и просит лишь об одном — поспать!       — Устала?       — А?.. — сморгнула наваждение Женя. — Задумалась просто.       Друг с другом было хорошо. Тепло-тепло. Души разглядели, то, что так важно, слово за словом.       Фонарь за окном освещал степенные снежинки, опускающиеся мягко, освещенные желтым теплом. Усталость отступала, невыносимо желание спать растворялось.       — Ира! — сердечную беседу прервал голос, кажется, патрульного, Женя не успела толком выучить всех сотрудников. — Там твоих дебилов-малолеток привезли. Иди принимай.       — Сколько можно... — устало подняла взгляд к потолку, обращаясь в пустоту. — Минута и спустимся. — Ира надела китель и мельком глянула в зеркало, проведя ладонью по идеально приглаженным в низкий пучок волосам.       Надежда на спокойное завершение дежурства испарилась окончательно.       В дежурной части привычные и до боли знакомые лица. Нахальные и дерзкие на улицах, перепуганные и взволнованные здесь — за прохладными, местами ржавыми прутьями. Ира мельком оглядела взъерошенных и влажно-разгоряченных от валящего снега и бега мальчишек.       Мысленно перебрала прозвища и фамилии, знала каждого.       — По одному давай в кабинет. — раздался голос Ильдара, лениво облокотившегося о стекло дежурки.       Приехал моментально, стоило только обозначить – в отделе те, кого он ждет всегда и с распростертыми объятиями. Тяжело выдохнул, зажал сигарету в зубах, и кивнул Хромовой следовать за ним.       — С почином, Евгения. — Ильдар усмехнулся, окинув девушку колючим взглядом, заметил вспыхнувший огонек в глазах и одобрительно мотнул головой. — План такой: я веду допрос, ты впитываешь молчком. В понедельник с утра едете с Александрóвым в больницу. Молодцы своего же отпиздили, представляешь, ничерта человеческого. К утру парнишка должен оклематься. Справишься?       — Конечно. — кивнула Женя. Сонливость исчезла окончательно, сменилась живым интересом, неподдельным стремлением.       — Вот и молодец. — чиркнул спичкой Ильдар и затянулся поглубже, поднимаясь по лестнице в кабинет. — Вот и умница...

🕷

      "Мне так холодно тут, Егор...": голос звучал, будто под толщей ледяной воды. Далекий, неосязаемый и знакомый до лютой боли.       "Я не хотел, чтобы так вышло, Миша! Прости меня! Я не успел!": попытка докричаться выходит посредственной. Кажется, будто горло разрывает от боли, а крик едва-едва слышен.       Не успел...       Не успел!       "Мне так холодно тут, Егор...": из ночи в ночь, из сна в сон одна лишь фраза, срывающаяся с бледных, почти белых, мальчишеских губ.       Отделаться от него невозможно: обманчиво манящий, приторно-ледяной. Манит на огонь, а Егор слепо плетется на едва слышный звук. Кажется, будто хромает на обе ноги. Кажется, будто мертв, растерзан безвозвратно.       "Что я могу сделать для тебя?..": синие-синие глаза гаснут, а испещренные татуровками руки тянутся к белокурому мальчишке с мертвыми белоснежными глазами.       Цвет их совсем не помнит. Зелёные? Синие? Янтарные? Пустая лишь обёртка.       "Так холодно... Мне тут очень холодно...": не глаза, нет! Могилы. И нет дна в них.       Жизни – нет.       "Ты хочешь, чтобы я шел за тобой?.. Как мне помочь тебе?.. Скажи мне! Я сделаю все! Ты только... Только скажи мне! Скажи...": пара секунд до нервного паралича.       Мальчик молчит.       Улыбается.       "Ты же так и останешься мертвецом. Оставь меня. Оставь меня, я умоляю тебя!": сил нет. Больше не осталось и капли.       Воздух пахнет мертвечиной. Вокруг искрящаяся темнота. Дремучий парк? Заросший лес? Не понимал, сколько ни вглядывайся.       "Мне так холодно тут, Егор...": звучит, кажется, в висках. Пульсирует до изнеможения.       Мир схлопывается, исчезает смысл. Все, что так мнимо-дорого сгорает, растворяется здесь – меж рядов сырых могил.       — Егор!.. — дотягивался до сознания знакомый голос.       Под ногами – битое стекло, а на собственных ладонях алая, горячая кровь. Сил шевелиться нет. Сил жить – нет.       Мальчик молчит.       Улыбка тает.       — Егор! — доносится голос все отчетливее. Пламенный салют тем, кто выжил.       Белый едкий свет ламп резанул по полузакрытым векам, больно отозвался в воспаленном сознании. Призрачные могилы рассеялись, мальчишеский голос из-под толщи воды испарился. На смену забвению, сравнимому с марафоном под грибами, пришла жгучая боль в ухе и нестерпимый звон.       — Бля... — прохрипел Егор и сел на шконке, горячей, мокрой ладонью закрыл лицо.       — Ты как?.. — Толич сел рядом, протянул заботливо самокрутку.       Переодетый в рабочее, пахнет сигаретами и пóтом – значит, далеко не подъем.       — Громче говори, не слышу нихуя...       — Как ты, говорю?!       — Нормально. — едко усмехнулся и потер переносицу. Тошнило. Под матрасом нащупал спички и спешно закурил. Затянулся, зажмурившись. Отлегло. — Время сколько?       — Половина одиннадцатого. — пересев ближе, говорил в здоровое ухо. — Там это... Кум тебе послабление дал. Сказал, сегодня можешь не работать, если хочешь. Но... Если только то, что ночью было, никуда не пойдёт. — в голосе горечь. Жалость, которую Хасанов не переваривал и не принимал, что бы ни случилось.       В ответ Егор лишь кивнул, сморгнув тягучее наваждение, окинул взглядом и шконку, и проходняк. Кровь – мнимое воспоминание о минувшей ночи. Ничего не значит теперь. По крайней мере здесь. В текущем положении.       — Куда это, бля, пойдет? Сам разберусь. — в глазах блеснула сталь. — Отработаю. Не сдохну. — выдыхал едкий дым, не выпуская самопальную сигарету из зубов.       Прекрасно осознавал, как все устроено в колонии и какие последствия будут, стоит хоть заикнуться о том, кто напал и по каким причинам. Принять и уяснить, разобраться собственными силами – единственное верное решение, которое может быть.       Ошибиться нельзя.       Нельзя. Иначе – пропáсть. Самолично подписать смертный приговор, навесив на собственную шею клеймо крысы.       — Хочешь... Я тебе помогу?.. — Толич говорил аккуратно, осознавая прекрасно, что помощь Хасанов не примет и полуживой, и под дулом пистолета.       — Ты че, ебанулся?! — вспыхнул моментально. — Я же, бля, не при смерти! — встал со шконки чрезмерно резко, но слабость больше не покажет. Достаточно.       — Мне не плевать на тебя. — выпалил Толич, вскинув на товарища искрящийся взгляд. — Не плевать. Помни об этом. — звучал твердо. — Пожалуйста...       В ответ Хасанов лишь кивнул, окинув товарища тяжелым, тягучим взглядом. "Мне не плевать на тебя.": и сам не помнил, когда слышал подобное в последний раз. Наверное, никогда.       Наверное, забыл.       Потерялся, рухнул с помоста дней.       Здесь – в невыносимой духоте с одними и теми же лицами изо дня в день – совсем забыл о чувствах, о человечности. Слепо считал, что вокруг лишь пустота, ментально умер на уготованные тюремные годы, предпочел слиться с вечностью, пропуская ночи без сна и бесконечные дни мимо. Один день кутал в сигаретный дым и бессмысленные разговоры, другой и не помнил вовсе.       — Помню. — ответил сухо, мрачно окинув взглядом. Голова невыносимо болела, а принятие спрятало все переживания.       Рабочая смена плелась невыносимо долго, сравнима была с нанесением особо тяжких. Толич не спускал с Егора встревоженного взгляда и мучал вопросами, все ли хорошо. Искренне переживал, искренне старался помочь. Хотя бы словом, хотя бы, коснувшись теплой ладонью плеча.             — Да отъебись ты, Толич, от меня. Что со мной случится? — сквозь зубы цедил, пытался отвлечься от жгучей боли, следя за стежком. Неровным, но старательным.       — Извини. — буркнул Толич и отвлекся на стрекот швейной машинки. — Нужен ты был! Доебывать тебя... — закатил глаза, недовольно мотнув головой.       Шум в крохотной каморке, именуемой швейным цехом, сменялся то новостями, скрипевшими из старенького радио, то окриками бугра, вечно торопившего, вечно недовольного. Хасанов выучил, приспособившись, и принял давно отработанную схему: четыре перекура и обед, ещё три – и можно забыть о скрипе машинки и бесконечных разговорах.       — Знаешь, Егорик, я бы на твоем месте отдохнул хоть денек. — не мог отделаться от сосущего беспокойства. Переодевался из рабочего в лагерное и задержался взглядом на вновь промокшем бинте. — Поменять бы...       — Не хочу я отдыхать. Херня все... — отмахнулся и коснулся кончиками пальцев бинта. — Поменяю. — влага осталась на пальцах.       Красная, липкая, неприятная.       — Санчасть откроется к понедельнику... — подметил Толич с горечью. Мнение о бесчеловечности условий решил оставить при себе. В противном случае рисковал вновь нарваться на грубость и непринятие жалости хоть сколько-то.       — Похуй. — спорить было бессмысленно. — Не лезь ко мне, блять, я тебя по-людски прошу. Я не могу больше слушать твое блеянее, Толич! Вот тут ты уже. — сорвался, цедя сквозь зубы, злобно указал на собственное горло. Боль становилась невыносимой, а нескончаемый звон сводил с ума.       — Как скажешь. — очередная попытка помочь разбилась вдребезги.       Вечер опускался на лагерь степенно, погружал в снежную каторгу сладко и призрачно-томно. Значит, еще один день вычеркнут из жизни. Значит, еще немного и можно надеяться на черно-бесконечную бездну.       Спокоен Хасанов был лишь внешне. Внутренне же сходил с ума, дрожа, словно подснежник. Не понимал, куда идти. Не понимал, как справиться с болью. Осознавал, что застрял сам с собою в клетке. Шансов на жизнь больше нет.       Разговоры кружились, будто далеко-далеко, Егор совсем не слушал, глядел лишь на пачку сигарет, что бесцельно крутил в руках. Совсем рядом еле-еле скрипел приемник, выдавал совершенно металлический звук, но мелодия угадывалась, песенные слова врывались в сердце.

Что не сизенький голубчик добрый молодец идeт,

Что не сизая голубка красна девица душа.

Что не сизая голубка красна девица душа.

      За оконной решеткой снег, поблескивающий в свете желтого фонаря. На окне – ворон. Черный, коренастый, раздраженно смахивающий снег, опускающийся на черную-черную голову. В глазах птичьих пустота лишь – ничего в них. Как и в их – заключенных – глазах. Вокруг лишь грязные, голодные, озлобленные тела в тюремных робах.       Одинаково одетые, одинаково запертые, одинаково озлобленные. Одинаково непонятные. Одинаково... Мертвые? Живые?       Одинаково выцветшие.

Кладу голубя на рукý – не тешится,

Переложу на другý – не ластится,

Переложу на другý – не ластится.

      Ворон и не думает улетать. Всматривается вглубь, слепо ищет хоть одну светлую душу. Не найдет – разочарование. Кому доверишь свою жизнь, а кому правду?..       Кому доверишь?!       — Тебе. — бесцветно проговорил Толич, протянув печенье. Забавное: несуразно круглое с высеченными буквами М А Р И Я. Уселся рядом. Плечом к плечу. На теле лишь майка, невыносимо душно. — Не могу так. — нахмурился, совершенно не переносил молчаливую боль тех, кто дорог.       — Спасибо. — отозвался Хасанов, сморгнув наваждение, мысленно рушились все старательно выстроенные карточные домики. — Ты это... Короче, не бери в голову. — хотел было извиниться за свой поганый язык и ершистый характер, но отмахнулся. Боль отступала, Отец выудил из своей коробочки половину таблетки. Наверное, анальгин. Наверное, пирамидон. Плевать.       Держать собственный яд под замком не умел и едва ли контролировал ярость, вспыхивающую в груди.       Держал себя в руках, как скальпеля рукоять.       — Я хочу, чтобы ты меня услышал. Понимаешь? Просто... — прикусил губу, подбирая слова. — Просто оставайся человеком. Что бы ни происходило. Вокруг тебя живые люди. Люди. Понимаешь? Не всегда рядом враги. Разгляди это, наконец, пожалуйста. — говорил , неизменно глядя в синие-синие глаза, медленно падал в бездну.              — Понимаю. — провел ладонью по бритой голове. Осознание собственной паршивости душило безжалостно.       — Что ты будешь со всем этим делать?.. — едва заметно кивнул в сторону Цируля и его семейников.       — Ничего. — бесстыдно врал, блеснувшая сталь в глазах выдвала с потрохами.       — Я, наверное, должен тебе сказать... — замялся Толич, понизив голос. Прильнул ближе к здоровому уху, убедившись, что никому нет дела до беседующих о чрезмерно важном.       — Что? — сжал скулы, а чувство невыносимой тревоги вспыхнуло где-то под ребрами.       "Кум тебе послабление дал. Сказал, сегодня можешь не работать, если хочешь.": в памяти вспыхнули утренние слова Толича.       Неужели?..       — Меня Кум вызывал с утра.       Неужели?..       Дурное сердце заколотилось сильнее, отчетливее, неистовее. Казалось секунда – выскочит из груди, разобьется вдребезги.       — И ты, конечно, не... — начал было Хасанов, понизив голос.       — Спрашивал, что случилось ночью. Спрашивал, с кем у тебя замуты были. Кто это сделал. — сглотнул Толич. — Он знает, кто, Егор. Я сказал ему. Я... — тепло плеча, казалось, теперь обжигало.       Сердце остановилось.       — Пиздец. Ты как узнал?..       — Мне сказали, да я и сам не дурак, Егор. Я Куму правду доверил, он не подведет. Не подведет.       Святая вера в людей ещё не погасла в груди Толича. Напротив, разгоралась все сильнее — пылала огнем нерушимым.       "Правду доверил...": пульсировало в висках.       Слов подобрать не мог, лишь глядел в глаза товарища с нескрываемым страхом, повернувшись. Смотрел, казалось, прямо в душу, а немой вопрос все не слетал с приоткрытых губ.       — Зачем?.. — сталь сменилась горечью.       — Я просто хотел помочь тебе, Егор...       Помочь!       "Сука!.. Сука!.. Сука!..": неистово пульсировало в висках, отзываясь вновь вспыхнувшей болью.       — Ты хоть знаешь, что будет... Ты хоть... Блять... — голос звучал затравленно, надломленно на тяжелом, казалось, жутко болезненном выдохе.       — Это правда!..       — Это беспредел. По буквам повторить? Бес-пре-дел... — расчленив прошептал Хасанов. — Ты хоть понимаешь?.. — по глазам видел: не понимает. — Если кто-то, бля, узнает. — перешел на едва-едва слышный шепот. — Станешь ты сукой подментованной, крысой не рукопожатной, Толич. Если хоть кто-то узнает...       Мелодия, звучавшая в камере, добралась до высшей точки. Вобрала в себя весь воздух, весь кислород. Оставила задыхаться. Оставила умирать. Замерла на жалкие секунды и обрушилась вниз – в пропасть, утащив за собой. Прошептала неразборчиво финальный аккорд, а вместе с ней обрушилось что-то внутри – глубоко-глубоко за ребрами.       — Это правда... Я лишь хотел тебе помочь. — не понимал.       Слепо верил в мир. Слепо верил в людей.