Закон жизни лох запомнил

Казань/ 1991 (конец февраля)

             Животный страх.       Ощущение неукротимой опасности не оставляло, пробирало до мурашек, казалось, будто шерсть встает дыбом. Будто окунули в ледяную воду, тело сковано намертво, выбраться невозможно. Вдохнуть предательски трудно, выдохнуть — невыносимо больно.       Сердце колотилось где-то в горле. Кирилл касался прохладными пальцами разгоряченной шеи, в попытках унять тревогу — не получалось.       Воздуха не хватало, а ноги совершенно не хотели идти.       "И нахер я Турбо понадобился сегодня...сейчас?..": прекрасно понимал, зачем, вот только сознание нещадно боролось с удушающим страхом. Сознание старалось пригладить шипы подступающей тревоги, не выходило. Сердце колотилось все неистовее, а ладони вспотели.       До качалки всего ничего: остановка, старенький ларек, да поворот за гаражи. Знает дорогу наизусть, пройдет ее и с закрытыми глазами. Наощупь.       Наверное, есть шанс сбежать.       Наверное, есть шанс умереть прямо здесь — под подрагивающим фонарем. Вдруг повезет и сердечный приступ настигнет раньше, чем встреча с некогда товарищами. Будет больно, конечно, но желание умереть возрастало с каждым шагом.       Суматохин давно понял, что его походы в кабинет Красовской держать в тайне выйдет едва ли. Не ошибся, конечно, но слепо просчитался, дав волю эмоциям на минувшей дискотеке.       Впервые ощущал себя загнанным зверем.       Зверем, у которого из шансов лишь петля, затянутая на горле потуже. Усмехнулся, зажмурившись от едкого, жутко крепкого сигаретного дыма. Вспомнил, а кожа отозвалась мурашками, детскую песенку скрипучим голосом. Слышал её через стенку, пытаясь уснуть, — мать дремала под стрекот телевизора.       

      Я верёвочку сучу,

Я удавочку кручу,

Крепкую, пеньковую

На бошку бедовую.

Я верёвочку скручу

Я обиду отплачу...

      Слова, знакомые с детства, теперь не давали покоя, закрадывались ледяными червями тревоги в самое сердце. По его ли душу?..       Воздух, казалось, закончился.       Крупицы надежды еще теплились за ребрами. Вруг, это рядовая встреча — лишь общий сбор. Может, сегодня ему повезёт?.. Бесконечные "может" беспощадно и бессмысленно закрутились в короткостриженной черепушке. Кажется, удалось, выдохнуть.       Февраль, на удивление, выдался ласковым: снег кружил степенно, нежно касаясь разгоряченных щек. Даже без шапки было совсем нехолодно, напротив, лицо, казалось пылало. Кирилл коснулся прохладными пальцами горячего лба и усмехнулся — вот бы, как в детстве, остаться дома, сославшись на температуру, боль в горле.       Да на что угодно!       В голове крутилась дурацкая песня про удавочку, что непременно найдёт свою шею. Горький дым, обжигал лёгкие. Спешно взглянул на часы — всего полчаса до встречи.       Полчаса до раскола.       Сердце колотилось где-то в горле, а ледяные пальцы нащупали в кармане аккуратно сложенное и прочитанное не единожды письмо, написанное неаккуратным спешным почерком. Определял наощупь уверенно, не сомневаясь и секунды. Наспех развернул листок и пробежался по насмешливым строчкам, искал то, что стрелой попало в неспокойное сердце.       "Ну и чего тут плохого? О̶т̶о̶ш̶ь̶ю̶т̶ Пошлют тебя да и х̶у̶й̶ бы с ними. Получить по роже явно лучше чем жить среди этих уродов. Я тебе точно говорю": спешно и эмоционально высказывался Хасанов. Вычеркивал особенные слова, выучил, что одобрит администрация, а что — нет. Каждый имеет право на слово, вот только у заключённых вместе со свежестью майского воздуха и тепла касания отобрали и возможно высказать все то, что истинно на душе.       Суматохин спотыкался на каждом написанном слове, касался мажущих пастой букв и пытался утащить себе чуточку хасановской уверенности хотя бы через желтоватый клетчатый листок. Ощущал себя полным дураком, трудом, что не может унять ни дурацкое сердце, ни собственные мысли.       "И легче никому тут ни разу не стало! Не скули все на мази будет. Обещаю!": слова друга ржавым сверлом входили в черепушку. Жёстко, бескомпромиссно, так, как может только он — Хасанов Егор. Человек, что медленно исчезал из жизни, слетал с пацанских языков, растворялся в цепком мраке тюремной жизни.       На письма Хасанов отвечал все реже, свои и вовсе писать перестал. Отчего-то больно скреблось в душе Суматохина: неужели забыл?!       Неужели больше не важно...       Неужели мальчишеские жизни больше не переплетены?..       Бесчисленные вопросы вереницей пронеслись в беспокойном сознании. Осознание того, что жизнь летит камнем в пропасть больно отразилось в трепещущей душонке.       Невыносимо тошнило.       "Наверное, ему там сейчас не так уж и плохо!": обидой отразилось в мыслях Кирилла.       Суматохин смял письмо и отправил обратно в карман. Швыряло его неистово: то было невыносимо жарко, то её менее — холодно. Дышать трудно, а смахнуть навалившееся наваждение более невозможно. "Перед смертью не надышишься!": отчего-то вспомнились материнские наставления, руки предательски дрогнули. Мальчишка вновь затянулся сигаретой и шумно выдохнул.       Совсем рядом маячил гараж, переиначенный под качалку. Совсем рядом...       — Кирюша, давай быстрее! — голос Турбо, уже завидевшего, звучал, казалось, громогласно и обманчиво задорно.       — Иду я... — едва слышно, одними губами проговорил Суматохин и добил несчастную сигарету, безжалостно втоптав её в снег.       — Да заходи ты, че, как не родной! — ехидничал Туркин, стоило парнишке подойти ближе. В два крупных шага преодолел оставшееся расстояние и приобнял товарища за плечи.       Бежать больше некуда.       "Надеюсь, Егору хотя бы чуть легче, чем мне... Иначе зачем это все?..": последнее, что успело пронестись в потоке мыслей.

      🕷

      — Ты как?.. Угомонился?.. — Картрайт опустил тёплую подрагивающую ладонь на плечо. — Лучше хоть немного?..       Безумие в глазах Кольщика постепенно растаяло, а буйный нрав, наконец, удалось усмирить. Перестал неистово вырываться и рычать что-то ненавистно-невнятное, сколько ни вслушивайся. Умудрился даже врезать Толичу, слепо не замечая, чьи руки держат собственные плечи, а чей голос звучит будто под водой. Не видел ничего вокруг — пелена ярости застлала все, а нестерпимая боль только подначивала, пульсируя в висках.       — Лучше. — сквозь зубы процедил и дёрнул собственным запястьем на пробу, и едва слышно цокнул языком.       Высвободиться не получалось, спиной ощущал спину Толича, который сидел на противоположном краю шконки, лишь бы другу было удобнее. Ощущал сбивчивое дыхание, а отрезвевшее сознание, наконец, вырисовало удар по лицу — стремительный, ошалелый, тяжёлый. Наверное, было больно. Безмерно жаль.       Скрутили его с боем: держали вдвоём, прижав коленом крепкое тело к ледяному полу. Кольщик не переставал ругаться, проклиная всех вокруг, брызжа слюной, даже, когда щека оказалась прижата к бетону, а крепкая ладонь давила на голову сильнее. Не переставал извиваться, когда чье-то острое колено больно впивалось меж лопаток, а руки заломали до скрежета костей. Двое "скрутили" руки, сведя запястья вместе, а Толич, извинившись, казалось, сотню раз за причиненную боль, намертво связал запястья собственной порванной простыней.       — Да ты не дергайся. Сиди спокойно, будет хуже иначе. — голос Отца звучал жёстко, бескомпромиссно.       Мужчина ковырялся в своей тумбе, бормоча. Собрал целую аптечку, мало ли что. Дочь с воли посылала какие-никакие медикаменты, удалось даже бинт раздобыть. Жутко гордился ею, пошла по стопам матери и теперь доктор в поликлинике. Мысль эта грела душу, позволяла жить достойно.       — Не слышу нихуя... — больше Хасанову сказать нечего.       — А ты брыкайся больше, Егор! Сумасшедший ты. Дикий! — Отец подобие аптечки поставил шконку, а прохладными пальцами обхватил подбородок, повернув голову. — Беда... — смотрел на рану внимательно, тяжело вздохнув. Заточка вошла ещё глубже, прежде чем удалось паря схватить и её вытащить.       Конечно, никому нет дела до вспыхнувшего беспредела в камере: конвойный лишь стукнул дубинкой по решётке и приказал "завалить хлебальники", да пригрозил спущенной с поводка собакой. Показал мнимый авторитет, да ушёл восвояси, проигнорировал и крики внутри барака, и жалкую просьбу Толича о медицинской помощи.       Все приходилось решать собственными силами: конфликты, раны, собственные израненные жизни вытягивать со дна.       — Да больно мне, блять! — шипел сквозь Хасанов, вытерпев лишь едкое пузырение перекиси в кровоточащем ухе, прочие манипуляции терпеть больше не было сил.       — То ли ещё будет... — усмехнулся Отец.       — Все пройдет... — сдавленно бормотал Толич, прижимаясь спиной к саине. Все, что мог сделать, лишь бы поддержать, лишь бы сделать хоть что-то.       — Радуйся, что только ухом отделался. За твой язык поганый тебе и под ребро запросто заточку всадят. Я тебя предупреждал, нет?!       — Да хуйня это все, бля... Гнида мне мстит за пидора одного, я тебе, бля, голову на отсечение дам. Скка... — жмурился совсем по-мальчишески, сжав зубы, больше не сопротивлялся манипуляциям крепких рук.       — Слушай, Егор. — начал было Отец, бинтуя рану. Кровь остановить удалось, а вот поток желки из хасановской пасти — едва ли. Оглянулся, убедился, что слышат лишь свои. — Если ты надумаешь это решать как-то, отеческий совет: оставь. Оставь, ради бога. На воле окажешься, делай, что хочешь. Сейчас не руби с плеча, думай холодной головой. Тебе сидеть всего ничего осталось, можно и досрочное попробовать. А глупостью своей ты все перечеркнешь. Понимаешь?.. — смотрел в синие-синие глаза с мутноватой поволокой, понимал прекрасно, что донести здравые мысли выйдет едва ли.       Ответить Хасанову было нечего, ярость все еще полыхала в груди, а боль и нестерпимый звон где-то вглубине черепушки не давали мыслить хоть сколько-то.       — Вот и молодец. — отозвался Отец и тепло-тепло хлопнул по плечу. Искренне переживал. — Развяжи. — кивнул Картрайту на руки, заведенные за спину.       Хотелось остаться в полном одиночесве, без никого.       Без адского жара батарей, без чужой спины за своей собственной, без треклятой простыни, связывающей руки.       Без боли, что сковывала намертво.       В конце концов — без вороха непростительных ошибок и стенаний дурацкого сердца.       "Надеюсь, Кириллу хотя бы чуть легче, чем мне... Иначе зачем это все?..": последнее, что успело пронестись в потоке мыслей. Не осознавал и на секунду, что связаны. Судьбы переплетены намертво.

🕷

      "Мам, не волнуйся, дома буду вовремя...": сколько ей обещал, но в этот раз соврал, хоть сам и не понял. Соврал, но искренне не хотел — берег свой картонный домик. Соврал, но помнил мамины глаза каких-то пару часов назад — верила.       На снегу крупные алые капли: разбита голова. Холодное мальчишеское тело находится в покое. Тишина.       Звенящая тишина, а вокруг лишь отголоски жаркого запала: вот совершил ошибку, ответив на удар; вот упал, не устояв на снегу; вот удары мальчишеских ног смешались в единый ком жгучей боли, превратили мир вокруг в могильный променад. Били жестоко, ведь жутко нравился сам процесс.       Вот — оставили одного сгоряча, перепугавшись скрипа колес и резко ворвавшегося свиска. И зачем сюда залез?..       "Прости, не могу...": сердце, кажется, больше не бьётся. Застанет рассвет, но дома не будет.Не будет вовремя.              Крыло нежно, мертвенным послéдованием снежной каторги.