Закон жизни лох запомнил

Казань/ 1991 (конец февраля)

      — Мам, не волнуйся, дома буду вовремя. — Кирилл провел ладонью по бритой голове, взглянув на отражение мельком. На губах блеснула едкая ухмылка. — Я же тебе обещал.       Обещал... Конечно, обещал: и самому себе, и матери, а главное — ему, конечно. Обманывал. Бесстыдно врал, скрывая собственное сердце за коркой льда, где-то там — за ребрами.       "Прости, один не донесу...": огорчён, недоволен, напуган так, что сердце, кажется, больше не бьётся.

🕷

      — Хромова Евгения Арсеньевна.       Отчеканила юная девушка, совсем недавно выпускница, сейчас же "белый воротничок". Настоящий следователь, вот только истиной, поблескивающей стали в характере ещё не хватало, зато в груди колотилось искреннее сердце.       Нежный росток, но и топором перерубить его не выйдет.       Улыбка приветливая, черни в ней ни капли, а в душевной цинке патронов немеренно.              Решилась, наконец, появиться в родном районном отделе. Нервничала, не спала всю ночь и встретила рассвет с головной болью. Жгуче-приторной, но быстро отмахнулась от нее, стоило только переступить порог отдела кадров.       — Как?.. Хромова?.. — вскинул кадровик усталый взгляд. Рассвет, подобно Жене, встречал с той же болью. — Боже... Арсеневна?       В кабинете повис запах алкоголя. Запах праздника.       — Хромова, да. Ар-сень-е-вна. С мягким знаком. Будьте внимательны. — согласилась Женя и многозначительно-шумно выдохнула, ожидая пока заполнят личное дело. — Ильдар Юнусович сказал, что ему срочно нужны печати здесь, здесь и вот тут — у фотографии. — требовательно-раздраженные нотки блеснули в голосе.       — Всем все нужно срочно! — пробурчал и, наконец, сжалился над девушкой. Поставил печати и протянул желтоватую папку.       Шершавая наощупь — приятная.       — Спасибо. — коротко отозвалась Женя и удалилась в кабинет к вынужденному наставнику.       С каждым шагом нервничала все сильнее. Причину волнения назвала бы едва ли, но под строгим, казалось порой, отеческим взглядом зеленых глаз сердце трепетало.       — Принесла? Умница. — подобие улыбки блеснуло на губах, стоило девушке появиться в кабинете.       — Принесла. — согласилась Женя и шершаво-желтая папка опустилась на стол. — Когда я могу приступать к работе? — несмотря на бессонную ночь, энергии и дикого-дикого стремления в ней было, хоть отбавляй.       Юность и неукротимое желание быть значимой частью общества, незаменимой деталью, превышали и усталость, и волнение, и, казалось, все на свете.       — Те, что поменьше, на доследование, другие — в архив. — Ильдар кивнул на две едва ли равные стопки на подоконнике. — Не торопись, Женя, войди в колею сперва... — на губах вновь блеснуло подобие улыбки, в интонации читалось "делай, что хочешь, только не мешайся под ногами, ради всего святого!".       — Я всю практику провела в архиве... — дерзкая попытка возразить не увенчалась успехом.       — Стопочки на подоконнике, мое сокровище. — бросил саркастично и более любезничать не стал, встал из-за стола и удалился из кабинета.       Видимо, курить.       Видимо, надолго.       Женя шумно выдохнула и покосилась на стопки, прикинула, что тащить бóльшую по лестнице выйдет так себе, а ходить туда-сюда не слишком-то и хочется. Девчоночья хитрость вынудила использовать весь свой очаровательно-бронебойный арсенал.       — Ты мне поможешь? — обратилась она к молодому коллеге. Видела его, когда проходила практику, кажется, застала его недавний опыт: был неуклюж и робок. Значит, не ошибалась.       — С чем? — не отрываясь от монитора проговорил он. Стоило наставнику покинуть кабинет, быстренько свернул все важные-важные вкладки и принялся щёлкать мышкой по пиксельным монстрам мерзковатого вида.       — С делами. — улыбнулась и покрутила на пальце кончик старательно зеплетенной косы. Длинной, упругой, пахнущей мятой и чабрецом — мамин рецепт для блеска и чарующей мягкости. Поймала на себе мимолетный взгляд и очаровательно взмахнула ресничками.       — С делами?.. — провел ладонью по короткому, забавно-влажному ёжику. — А чего с ними? — во взгляде едва ли просматривался упругий интеллект.       — Одна не унесу. Помоги отнести в архив. — слегка вскинула бровь, но добивать его очарованием не переставала.       Удалось добиться совместного плхода в архив с трудом: коллега, представившийся Семёном, то ли не догонял, что от него требуется, то ли искусно притворялся и просто не хотел ни отрываться от компьютерной игрушки, ни куда-то вышагивать с утра пораньше.       — Я бы без тебя не справилась, Семён. — с усмешкой подметила Женя, весьма бодро следуя за ним.       — Ага. — отозвался без особенного энтузиазма.       В архиве пахло сыростью и, кажется, проклевывающейся плесенью, еще не успевшей атаковать ценные бумаги безжалостно и всецело. Женя огляделась, не заметила ничего нового, устало выдохнула. Дела было решено оставить на подоконнике. Перевязали неприятной наощупь верёвкой, оставили бумажную бирочку, подписав спешно "ф-ль, 91" — нехитрое дело.       "Интересно, а то дело здесь же, или Ира его забрала?..": аккуратно заглянула в коробку, что успела покрыться солидным слоем пыли. Никто не трогал, никому не нужны те, у кого бумажный вихрь жизни помечен красным и сухо-канцелярским "з а к р ы т о".       — Я могу идти? — не терпелось снова погрузиться в мрачновато-пиксельные стрелялки.       — Иди. — отмахнулась Женя, копошась в пыльной коробке. — Спасибо, Сень.       — Сём.       — Что?.. — не поняла Женя, увидев, наконец, то, что искала.       — Ну... Ты сказала "Сень", а надо — "Сём". Я Сёма, а не Сеня. — принялся объяснять коллега.       — Извини. — подобие улыбки, отделаться от него все не выходило. Ладонью смахнула с обложки пыль и развязала полипропиленовый желтоватый шпагат. Не тугой, спешный бантик поддался быстро, обнажая шершавый страницы.       — Зачем тебе? — кивнул на дело.       — А зачем спрашиваешь? — бессмысленность диалога раздражала, едва ли сдерживалась, отказывала в удовольствии драматично закатить глаза.       — Да... Просто спросил. Так, беседу поддержать. — пожал плечами. — А кто это? — неуклюже забрал из девичьих рук бумаги. — А-а-а... — звучно протянул и рассмотрел фотографию. — Знаю такого...       Со страницы дела на него глядел мальчишка с перебитым носом и ядовито-злорадной улыбкой. Улыбался поредевшим зубным рядом: вот, видимо, выбитый клык и сломанный почти под корень соседний премоляр. В глазах лишь вызов и неукротимая огненная страсть: то ли жизненное рвение, то ли напрочь отлетевшая голова. Глядит с бумаги резво, нахально. Черно-белый, казалось, ненастоящий, а в памяти все вспыхивали синие-синие глаза, запечатленные на видеозапись допроса-пытки. Не отделаться от него — можно и не стараться.       — А кто им занимался?..       — Это было мое первое дело! — горделиво вскинув подбородок, ответил Семён, стыдливо умолчав — в качестве стажера. — Мы вели втроем: я, Василий Маратыч и старлей один, но он уже на пенсии что ли... Ещё двое ребят из отдела на допросе были. Интересное дело, конечно, сам, представляешь, во всем сознался. Ну тут написано все. Хочешь — изучи.       — Изучу. — коротко ответила Хромова. — Непременно. — живой, неподдельный интерес загорелся в сердце. Не остановить, не заглушить его ничем.       — Допрашивали его в кабинете. Борзый такой оказался, ну ничего, все равно все выложил. — был явно горд собой, говорил с упоением, довольно улыбаясь.       — А здесь не приветствуются гуманные методы допроса? — иронично подметила Женя.       — Чего?.. — искренне не понял Семён.       — Нет-нет, не бери в голову, я так — лишь размышляю.        "Все, машина закрутилась, блять! Тебя точно, сука, посадят! Вопрос — на сколько, блять! Десять, блять, двадцать, а может и пожизненно, блять, уедешь!" — снова звонкий удар — "Ты хочешь пожизненно сидеть?!": вдруг вспыхнуло в памяти видео, на которое наткнулась совершенно случайно. Смотрела прямо в глаза, скользила взглядом от самодовольной улыбки до ямочки на пухлых щеках. На видео сотрудники не светились, но Женя чётко понимала, что голос допрашивающего и голос Семёна — бескомпромиссно равны. И представить не могла, что пухлощекий румяный мужчина перед ней и жестоко хлещущий по лицу за кадром — один человек.       — Интересная система... — едва слышно, одними губами проговорила Женя, задумавшись.       Отец, конечно, наставлял, предупреждал в некторой степени, но изо всех сил стремилась к своим собственным ошибкам, к собственному, да пусть и горькому, оплату. Решила твердо, что жизнь лишь её одной, а значит и путь она выбирает самостоятельно.       "Интересно, а если здесь так, то как он сидит там?..": вдруг задумалась, а из памяти все не выходили синие-синие глаза и голос с надломленной хрипотцой.       Голос с надломленной хрипотцой...

🕷

      Колючий холод, пронизывающий до самых костей, не дававший и возможности спать без стука зубов и затравленного подрагивания. Вынимал душонку и измвывался медленно-медленно. Изматывал, оставалось лишь проваливаться в полусон-полукому и стараться не обращать внимание на трясущуюся шконку и стенающего сверху. Сменился он теперь, казался, адским пеклом: батареи, наконец, заменили и небольшая камера превратилась в филиал ада на земле.       Небольшая камера не проветривалась, а шесть десятков мужиков едва ли выживали...       Маячащее утро, пробиравшееся сквозь тугой снегопад, давало мнимую надежду на свежесть прогулки, на возможность впустить в слипшиеся и наверняка почерневшие от дешёвых сигарет и самокруток с привкусом клея, хоть крупицу надежды.       Хасанову казалось, что он не заснул, а впал в тяжелейшую кому, кажется, где-то в адском пекле: душа только-только успокоилась, а сосед с верхней шконки - товарищ по несчастью Толич — наконец, перестал ерзать, скрипя и вечно ворча, захрапел, а значит возможность диалога испарилась. Ночь, тревожная и густая, угомонила склоки, уговорила картежников разойтись по шконкам и подарила долгожданную тишину, иногда вспыхивающую шелестом одеял, храпом и сонными монологами балбесов-полуночников.       Егор, сонно шмыгнув перебитым не единожды носом, отвернулся лицом к стене, погрузившись сон глубже. Казалось, ничего не омрачит эту трогательную картину: крепкие плечи подрагивают от сбивчивого дыхания, а по татуированной бритой голове степенно ползёт муха, что чудом выжила в этом аду, ловко уворачиваясь от газеты, тапка или Библии.       Проснулась, воскресла, почувствовав желанное тепло.       Кольщик и не догадывался, что за спиной его горели бешеным огнём шакальи глаза, блеснув от спичечного огонька, внимая сигаретному тлеющему шелесту, лишь мирно спал, все глубже и глубже погружаясь в безопасность. Цируль смотрел не отрываясь, не моргая, казалось, даже не дышал. Поведение его с первой встречи заметно поменялось: подстрекательства и провокации прекратились внезапно, даже больше не цедил сквозь зубы проклятия и угрозы.       Добился — Кольщик привык к спокойствию.       Попался прямо в удавку.       Удалось заглушить бдительность, а, значит, месть будет сладкой-сладкой.       Значит, кровь вспыхнет ярче огня.       Раб-свита спит, спрятавшись в полукоме от бехжалостной духоты. Мирное время, такое что удается поймать лишь единожды. В один определенный ночной час, когда разговоры стихли, а дружные сопения, казалось, не разорвешь ничем, как ни старайся.       — Я же говорил, гнида, что ты за брата моего ответишь... Говорил... — говорил едва слышно. Докурил, затушил окурок ботинком и потянулся к груди, тайному кармашек под робой у самого сердца.       Тихий. Невидимый, словно призрак.       Тихий. Невидимый, словно и не было его никогда. Движения молниеносные, осознанные. Продуманные — осечки нет. Быть не может.       В степенную тишину барака вонзился неистовый рёв и скрип пружин шконки, по которой метался, не успевший осознать произошедшее, Кольщик, среди едва ли человеческого удавалось вычленить лишь "пидор" и, кажется, "ухо". Первым на вой раненого зверя отреагировал Ева, соскочил со своей верхней шконки напротив: схватил товарища, неистово метавшегося не в силах унять боль и помочь себе, и тут же одернул руку, ощутив ладонью влажное, горячее, успевшее пропитать майку.       — Пиздец... — шепнул он, увидев, стоило свету в бараке вспыхнуть. Вскинул взгляд за спину Кольщика. Заметил.       — Держи его, мужики! — гаркнул Отец, отмахнувшийся от сна, схватив парня за плечи сзади, усадив его ровно, не давая и возможности навредить себе ещё больше. — Кто, падлы, сделал?! Пока кум не пришёл говорите, все равно узнаю, гады!       Взгляд уставших, но словно сияющих, глаз, испещренных морщинами, вонзился в ухо Кольщика. Кровь и самодельная заточка, всаженная с невероятной силой, остервенением, и явно за несколько ударов — серьёзный беспредел, что ещё предстояло решить.       Ответа не последовало. Цируль, как все проснувшиеся и неравнодушные, оказался рядом в проходнике. Уверен был — не видел никто, вот только не заметил слепо серые глаза, что смотрели не отрываясь.       — Сиди спокойно! — гаркнул Отец, жёстко заведя руки Кольщика за спину.       — Отпусти! — казалось, рычал сквозь зубы. — Отпусти, сука! — извивался, боль застилала глаза, а горячая кровь заливала плечо, капала крупными каплями на пол.       Цируль смотрел на капли крови с плохо скрываемым удовольствием. В глазах бесы, а на душе спокойствие — смоет кровь брата не меньшей кровью.       В покое не оставит.       Не отступит и на шаг.