Закон жизни лох запомнил

1991 (январь)

      Шум швейных машин смешивался с бесконечными разговорами, соединялся с сигаретным дымом. Разговоры кругом не разобрать, остаётся лишь изо всех сил вслушиваться, что говорит сосед по рабочему месту. Улавливать каждое слово, перекрикивать шум, лишь бы обменяться парой фраз — острая необходимость.       Кольщику нравилось работать: время летело быстро, кормили тех, кто откатал смену, больше, а главное — было тепло. В камере шкура промерзала до костей, не помогали ни телогрейка, напяленная на телогрейку, ни тем более подобия батареи. На шесть десятков человек трудились лишь две паршивенькие, покрывшиеся насквозь ржавчиной, чугунные старушки. На обеих застывала влага, обеих безжалостно обсмеивали.       — Сегодня фильм показывать будут… — проговорил Толич, пихнув коллегу по цеху в бок.       — Ты говорил. — усмехнулся Егор и передал товарищу самокрутку, тот резво принял, кашлянув. — Дважды.       Толич сдался, поддался влиянию, потонув в бесконечном сигаретном дыму товарищей-сокамерников. Закурил. Пристрастился, жадно обжигая легкие. Травил себя нещадно.       — И ты мне ни разу не ответил.       — Я не слышал… — отмахнулся Кольщик.       — Не лепи мне горбатого! Как ты тогда мог знать, что про фильм я говорил дважды?       На губах Хасанова блеснула ухмылка, забрал свою папироску из рук товарища зубами, нагнувшись. Дни летели резво, особенно за такими тёплыми, бессмысленными беседами ни о чем, и обо всем одновременно. Кольщик всей душой прикипел к Толичу, казалось, и пассатижами отодрать не выйдет.       Сердце со скрипом, конечно, но мягчело, оттаивало. Отказывался от этих метамарфоз, активно отбрыкивался, но Отец моментально ставил на место — жестко, но доходчиво. Больно, но действенно.       «Какая ты невоспитанная гнида, Кольщик! Ну ничего, воспитаем!»: цедил сквозь зубы Отец, усмиряя очередную вспышку ярости или стычку с сокамерниками, держа извивающегося, стремящегося к драке, мальчишку крепкими, опытными руками. Деликатным подстрикателем выходил Цируль, а Егор-дурак слепо вёлся едва ли не на все провокации.       Вот-вот перевалило за двухлетний рубеж отсидки, а до сердца удавалось пробраться с немалыми усилиями. Не знал уж, что влияло: нравоучения ли старшего, доброжелательные отношения в семье, или, наконец, нагнавшее чувство спокойствия и безопасности, стоило оказаться в кругу своих.       Это на воле он — Егор-Кольщик — привык, что кругом лишь враги, а место человеческому и хоть сколько-то хорошему выкраивается едва ли.       Там — в ледяной серости Казани — он лишь быдло, гопник, алкаш, торчок, не более. Собрал ярлыки, навешав на собственную шею. Здесь — в суматохе лагерного швейного цеха и тепле бессмысленно-необходимых разговоров — бронебойные шипы, что выращивал всю сознательную жизнь так старательно и слепо, приглаживались, таяли.       Человеком — живым, настоящим — ощущал себя впервые. Дышал, несмотря на пронизывающий холод. Дышал, старательно кутаясь в мохеровый шарф.       — Предположил. — пожал плечами и подмигнул. Сдался, поддался неподдельному блеску в серых глазах.       — Мне свиданку кум скоро дать обещал… — мечтательно проговорил Толич и отпустил педаль швейной машинки. Окинул взглядом и скинул в общую с Кольщиком коробку очередную шапку-ушанку.       — Мне на свиданку ждать некого.       — А мать?       — Мать… В гробу ее видал. — свёл брови Егор.       Письма от матери он даже не вскрывал, а из передачек брал лишь сигареты. От предательства, налипшего в далеком детстве, отделаться не мог. «Ты делаешь плохие вещи, Егор! Ты врешь!»: не выходило из головы, отравляло душу.       — Вот странный ты человек, Егор… Я бы все отдал, чтобы мать увидеть! А ты… Жестокий ты.       — Да плевать мне на нее.       — Нельзя так…       — А я разве спрашивал тебя, как мне можно, а как, блять, — нет?! — отделаться от вспыхивающей в груди злобы, отделаться все никак не удавалось.       — Не пыли-не пыли. — отмахнулся от него Толич и потянулся, размяв спину. Не боялся Егора ни капли, видел в нем лишь мальчишку-дурачка, кто еще поумнеет, окрепнет, отделается от груза и группировок, и лагерей. — Всё равно мне: все понесем свое в последний путь. Каждый сам за себя пред Богом ответит, Кольщик.       — Ну, запел… — деланно-драматично закатил глаза.       — Знаешь, Кольщик, в одиночестве и смирении все мы рано или поздно приходим к Богу. Твое сердце еще тонет в злобе, непонятной мне, но я знаю — ты придешь. Обязательно придешь.       «Отбой!»: послышался голос бугра. Твердый и звучный — пора отпустить швейные педали, покинуть рабочее место.       Значит, впереди ночь.       Значит, впереди новый день перечеркнет все минувшие.       — Просьба: отстань от меня со своим богом. Прошу тебя, отстань. По-хорошему, братан, прошу. — Кольщик встал с жёсткой лавки и звучно, не скрывая удовольствия, потянулся. — Я вот сам на сам, а ты, как знаешь, хоть с богом, хоть — без!       — Кто к тебе пристаёт?! Нужен ты мне, чтобы к тебе приставать… — насупился Толич. Видно — обиделся, задели слова товарища.       — Ладно, ты это… Извини меня. — коротко отозвался Кольщик, побрезговав главным правилом минувшей жизни.       Пацаны, может, не извиняются, а люди — да. У людей есть сердц, у пацанов, конечно, — нет.

🕷

      Весь фильм Кольщик проспал, не выдержал гнета мелькающих картинок — прикрыл на секунду глаза и растолкать его удалось лишь к концу киносеанса. В камеру он возвращался, слушая обсуждения Толича и Евы, особого интереса и энтузиазма в себе не обнаружил.       В хате будто ледяной водой — удар по лицу. В отличие от служебных помещений колонии, температура здесь казалась уже бесстыдно минусовой.       — Пиздец, как собаки передохнем… — Кольщик мерзковато повел не единожды перебитым носом.       — Ничего, коня погоняем и согреемся… У меня там кусок халвы и сушки. — Картрайт коснулся подрагивающего плеча Толича. — Ты чего, братишка, замерз так сильно?       — Ерунда! — пожал плечами, тело пробирало до самой мякоти, било дрожью.       Кольщик вскинул на него встревоженный взгляд, сердце больно резануло. Опустился на свою шконку, придвинувшись к подобию подушки ближе, позволяя товарищу сесть рядом.       — Холодно пиздец… — Картрайт прижал околевшую ладонь к груди, пробравшись под робу. Есть шанс обогреть хотя бы одно жаром собственного тела. Свободной ладонью потянулся за кипятильником.       — В норме? — Егор повернулся к Толичу, тот в ответ лишь кивнул, вскинув влажные глаза.       Выглядит, вроде, нормально. Выглядит, вроде, как и обычно. Вот только… Похудел что ли?.. Кольщик требовательно смотрел в глаза, будто пытался высмотреть, что там плещется в глубине, серо-печальном омуте.       — Я вот холода не боюсь! — пожал плечами Ева, забравшись на свою верхнюю шконку. — Я в Коми, мужики, рос. Там и не такой дубарь. — улыбался. Явно гордился собой.       Действительно, на теле лишь роба, телогрейку за ненадобностью пожертвовал Кольщику — устал слушать еженочный стук зубов.        — Сыктывкарский Дед Мороз. — с усмешкой проговорил Отец, присев на подобие подоконника.       — Вот тебе, Отец, только бы поучать все… И насмехаться! — лениво потянулся и приподнялся на локтях, окинув взглядом камеру.       Раб-свита разбрелась по углам. Вечер — пожалуй, самое спокойное время. Конфликты не вспыхивают, ругань не трещит по камере. Все лениво-размеренно перебрасываются картами, обсуждают смены минувшие, некоторые, особенно разговорчивые, развлекают особенно близких товарищей.       Ева поморщился: ему не нравилось вынужденное общество. Если бы не Отец и Картрайт, пришлось бы несладко. Был благодарен, на рожон больше не лез, вот только нажитых врагов не вычеркнуть из жизни, тем более тех, кто сидит с тобой в одном лагере.       Ева — Алексей Евстратов — некогда законопослушный человек, у которого за душой ничего, кроме долгов, да вороха нерешенных проблем. Сухенький, жилистый паренек, похожий более на подростка, нежели на тридцатилетнего мужчину, нигде не приходился ко двору. Здесь же — в компании Картрайта и Отца — нашёл, наконец, пристанище.       — Мне еще годик отмотать и до-мой…       Блаженно зажмурился. Свои семь лет отмотал, набрав выговоров и административных нарушений, поэтому условно-досрочное освобождение благополучно упустил.       — Годик, блять! — отозвался Кольщик, оторвав, наконец, встревоженный взгляд от Толича. — Мне восемь отматать и все мои. — болезненно засмеялся, осознание черни, что творится вокруг, иногда сжаливалось и отпускало кровоточащую душу.       — Восемь — это много так… Сынишке моему столько. Целая жизнь. — горько заметил Толич, кашлянув.       — Запели! Хорош года ворочать! Тошно с вами! — отплюнулся Картрайт, вскипятивший воду и теперь заботливо разливающий её по жестяным кружкам. — Жути нагоняете только, а меня, один хрен, не переплюните. Семь отмотал, ещё столько же, да месяцок сверху.       — Что запазуху набрали, все унесем. — Отец предпочитал остаться немногословным.       Ночь опускалась на лагерь, подгоняемая колючей, злой пургой. Егор, на удивление, наконец, ощущал подступающую сладкую дремоту. Впервые за многие месяцы лежал спокойно, не мучаясь в бесцельных попытках, до боли сжимая глаза. Закинул руки за голову и смотрел не моргая на верхнюю, Толича, шконку.       Было бы хорошо забыть про вчера. Было бы хорошо забыть еще и про сегодня.       Наверху, влажно перебирая губами, молился Толич и теперь совершенно не раздражал своими бормотаниями и без того воспаленное сознание.       Егор прислушался, ловил каждое слово: Долготерпеливый и Многомилостивый Господи! Я — узник, который припадает к Тебе и горячо молится: как сильный Сампсон, который узнал своё бессилие, когда был под стражей, и обратился к Тебе́, всеси́льному Бо́гу, окова́нный желе́зными узами; как нечести́вый Манасси́я в пленении и тюрьме нашёл Тебя, и́стинного Бо́га; как пленённые иуде́и, которые на чужой земли́ узнали Тебя, Бо́га отцов свои́х; как блудный сы́н вспомнил отца́ своего́, когда он ушёл в далёкую страну и начал погибать от голода: так и я с этого времени только о Тебе узнаю и Тебя прилежнее молю. Отчуждён я ны́не обще́ния с людьми: но Ты́ ищешь отчуждённых. Нет со мной здесь ни отца, ни матери, ни брата, ни одного из друзей моих, которые помогут мне; не услы́шит отсю́да моего́ во́пля никто из ни́х: но Ты близ ко все́м скорбя́щим и призыва́ющим Тебя в истине. О милосе́рдный Бо́же! Если я и согрешил больше, чем на море песка, и не смею поднять глаза на высоту́ небе́сную от мно́жества грехо́в мои́х: но Ты́, непамятозло́бивый, прими меня кающегося. Перед Тобой одним я согрешил, но и перед Тобой одним я каюсь, Всемилостивый Го́споди! раньше, чем наступит конец моей гибели, спаси меня.       В сердце больно отозвалось «раньше, чем наступит конец моей гибели, спаси меня.». Егор привстал на локтях, тревога, казалось, возникшая из пустоты, теперь не отпускала.

1991/Казань (январь)

      Ночь на город опускалась ласково, даруя предвкушение праздника. Даруя возможность разгрузить голову, полностью отдавшись музыке.       Дом Культуры искрился от нарядных девчонок и заряженных пацанов, разбредшихся по кругам. Кругам, где есть место только своим.       «Не подходи! Опасно для жизни!»: кричат кружащиеся в танце спины.       — Рад видеть. — коротко отозвался Сено, — группировщик, пришившийся через месяц после Кольщика — присев рядом с Самбо. Решил передохнуть.       — Здаров. — коротко отозвался Кирилл и протянул теплую ладонь.       Поговорить с товарищем было приятно: он-то, в отличие от Турбо и Зимы, что успел возненавидеть, ничего плохого не сделал. Лишь единожды ошибся — пришел в группировку, вот только о собственной ошибке пока не догадывался.       Беспечно радовался жизни.       Беспечно беседовал, а на руках уже кровь — перешли грань, забив несчастного паренька, что неудачно подвернулся развеселой компании в неподходящий время. Тоже ошибся — блеснул часами. Расплата за ошибку настигла безжалостно: вихрем безжалостных ударов тяжелыми ботинками.       — Позже поговорим. — вдруг оборвал беседу Самбо.       Чрезмерно резко подскочил со скамейки и двинулся вглубь — к колоннам. Оставил Сено одного с ворохом вопросов.       — Ирина Сергеевна! — Самбо дышал тяжело и быстро-быстро. Нервничал.       — Здравствуй, Кирилл. — коротко отозвалась она, всматриваясь в толпу отдыхающих мальчишек и девчонок.       Этой ночью дежурила она.       — Вы обещали мне помочь. Я расклад же дал по всем вопросам. — напрочь позабыл о бдительности.       — Я говорила тебе, что это небыстрый процесс.       Голос звучал мягко, осторожно. Прекрасно понимала состояние мальчишки. Знала, что копошится в беспокойной душе. — Как только хоть что-то у меня получится, я дам тебе знать об этом.       — Два года прошло и ничего не поменялось! — мальчишеский голос болезненно дрогнул. — Я с вами работаю так долго, а ничего не изменилось…       — Пожалуйста, будь тише, Кирилл. Я делаю все возможное.       — Вы делаете недостаточно! — надлом. Алкоголь и разгоряченная голова, тонущая в страхе и бесконечном разочаровании, всегда играли злую шутку.       Слушать ее не стал, не слышал даже стук собственного сердца — лишь невыносимый звон в ушах.       — Кирилл! — прилетело в спину. Бесполезно, парень стремился покинуть ДК, как можно скорее.       Не замечал ничего.       Не слышал никого.       Пронесся мимо колонн, едва не сбив с ног человека, что притаился. Сменился ролями с самим Кириллом, что совсем недавно притаился у кабинета Ирины Сергеевны, подслушивая разговор.       Слышал все. Впитал то, о чем в группировке давно подозревали — кто-то сучит.       Слышал все.       На губах блеснула довольная улыбка.