Закон жизни лох запомнил

1990 (конец ноября)

      Обрывки сознания, душащие неистово, выбрались наружу. Испугали вспыхнувшим гневом и болезненной невозможностью отвлечься хоть на что-то. Вина и кровоточащая тоска — ядерная смесь. Испепеляющий страх, что скрыть больше не получалось.       Оставаться немым больше нельзя. Страшно.       Кирилл несколько раз репетировал про себя все, что скажет, стоит перешагнуть порог кабинета. Нервничал, но твердо решил, что пути назад нет и быть не может. То и дело вскидывал взгляд, отрываясь от влажного асфальта: всем сердцем надеялся, что встретить своих пацанов не придётся.       От атакующих мыслей отделался только, подойдя к потрепанной двери. Выдохнул и поднес кулак, опасаясь, прислушиваясь. Сквозь щелочку доносились голоса. Один голос до боли знакомый, тот, что касался уже едва ли не родным, единственным спасением, второй - совершенно незнакомый и юный-юный. Тот, в котором ещё поблескивают искорки интереса, живой, не успевший стать ледяным железом.       — Ирина Сергеевна, я не знаю, куда с этим обратиться. Ильдар Юнусович отправил меня разбирать старые дела в архив, а я нашла там, помимо папок, кассеты. Посмотрела. — пожала плечами.       Кирилл, ведомый вспыхнувшим любопытством, тихо-тихо приоткрыл дверь, и притаился в полумраке коридора. Он здесь — дышит едва, жадно впитывая голоса. Никто не вычислит, никому не интересен мальчишка, замерший у кабинета ПДНщицы, — пресная обыденность.       — А я чем могу тебе помочь, Жень? — устало отозвалась Ирина Сергеевна, отрываясь от бесконечных личных дел.       — Ну... Они все ушли. — усмехнулась девушка и снова пожала плечами. — Да и... Думаю, обсудить это я смогу только с вами. — мягко опустилась на стул, приставленный вплотную.       — Тебя поразили архивные кучи или пыль?       — Нет! Видеозаписи. Скажите, а в материалы дела приобщают записи, ну... прямо скажем, сомнительного содержания?       — Сомнительного — это как? — заинтересовалась, вскинув подбородок.       — Я записала!       Девушка выудила из кителя небольшой портативный кассетный диктофон. Черный, поблескивающий "Олимпус" — подарок отца, что вручен был перед началом преддипломной практики в отделе.       — Никому не говори больше, что ты записывала на диктофон что-то. — Ирина Сергеевна чуть понизила голос, взглянув на практикантку с очевидным укором. — Архивные записи — это, дорогая, серьёзно.       — Да-да... — отмахнулась Женя. — Слушайте, Ирина Сергеевна! — девушка придвинулась ближе и щелкнула кнопкой включения.       Динамик зашелестел натужно.       — Что я должна услышать? — вслушивалась, но улавливала лишь степенное девичье дыхание и шелест кителя.       — Сейчас вот будет. Я тут перематывала.       Кирилл за дверью вздохнул, замешкавшись. На секунду промелькнула мысль, как глупо он выглядит, подслушивая женские разговоры. И зачем ему это? Ерунда!       Ошибался.       — Понимаете, противоречивая картина получается: в деле написано, что человек дал признательные показания, самостоятельно, собственной рукой. Так, мол, и так — убил сам, убил двоих. А вот на кассете, что нашла просто в коробке, я увидела совсем другое. — диктофон закончил перемотку, вновь зашелестело взволнованное дыхание. — Объясните мне, пожалуйста... Так может быть? Нет, ну если есть, то может, конечно... — задумалась, замедлилась, формулируя чрезмерно резвые мысли. — Я хочу понять, почему такие записи принимают во внимание!       — В материалах дела всегда все сладко и гладко, Жень. Успеешь во многом разочароваться. Возможно всё, тем более, что есть признательные показания. Ты уверена, что и дело и кассета на одного человека?       — Уверена! Подписаны одной фамилией, более того - одной рукой. На фото в деле парень молодой, на видео он же! Нет, вы послушайте. Вот! — диктофон щелкнул.       "Я уже все вам сказал! Всю правду. Я спать хочу! Отпустите меня поспать..." — звучит хриплый, измученный голос, а сердце Самбо, притаившегося за дверью, казалось, остановилось.       "Знаю, что ты рассказал не все, знаю, что ты пиздишь! Тебе не правда нужна, а свобода! Ты о матери подумай, дурак." — отвечает второй голос — мужской, жёсткий, бодрый.       "Ты ломаешься, как целка!" - новый голос включается — "Ты хочешь, чтобы я был грубым?!" — слышится звонкий удар, кажется, ладони о, кажется, щеку.       "Я спать хочу... Не могу больше..." — в голосе звучит надлом, человек перебирает языком едва-едва.       "Все, машина закрутилась, блять! Тебя точно, сука, посадят! Вопрос — на сколько, блять! Десять, блять, двадцать, а может и пожизненно, блять, уедешь!" — снова звонкий удар — "Ты хочешь пожизненно сидеть?!"       "Нет." — хрипло, затравленно, похоже на стон.       "Я в тебе человека не вижу! Ты — животное!" — раздался первый голос — "Меня слушай, блять, животное!" — глухой удар, сдавленный кашель. Человек упал — "Встал, блять!" — человека рывком подняли.       — Тут парень рухнул, как кукла тряпичная! — пояснила Женя.       "Я спать хочу..." — шептал юный и до боли знакомый голос. Давился кашлем.       "Я тебе, блять, дам поспать, сука! Ты пойми, выбора у тебя нет — взяли тебя, мокрушника, прям за зад, сука!" — звонкий ободряющий удар по щеке. "Тебе мало было?! Ещё столько же глаз не закроешь, если выебываться будешь!"       "Нет, мне не мало..." — кивает и снова хрипло кашляет — "Пожалуйста..."       "Тебе опять ломать надо, ты, блять?! Я добра тебе, сука, желаю! Ни у меня, ни у тебя выбора нет — все подписываешь. Признаешься сам, срок скостят! Пишешь: дебил — убил. Нехуй меня лечить! Вы, блять, группировщики — нелюди. Одного гопнул, второй невовремя подвернулся?!"       "Я уже все сказал..." — не сдавался человек.       "Не напишешь признание — тебе пизда! Ты не понимаешь?!" — глухой удар, сдавленный хрип.       "А сейчас мне уже не пизда?.." — подобие усмешки — "Отпустите меня в камеру, я поспать хочу..." — человеку не позволяли спать три дня.       — А потом, Ирина Сергеевна, ударили палкой. Я дальше на паузу поставила. Он, парень этот — Хасанов — упал, а они его ногами. Нельзя же так...       — Нельзя. — согласилась женщина.       Понимала девичьи чувства и видела в ней — юной студентке с факультета следователей — себя. Так же горели глаза, так же дрожали руки, стоило увидеть жгучую, страшную несправедливость милицейских застенков. Так же стремилась забраться высоко-высоко, но так больно шлепнулась, разочаровавшись бесповоротно и навсегда.       Нашла себя и свое истинное призвание в юных девчонках и мальчишках, что заблудились, потерявшись в злых поворотах жизни. Отреклась от факультета следователей. Пообещала себе, что непременно станет светом — сиянием, что безжалостно вырезано в ткани небесной.       — Что мне с этим делать? Дело, получается, белыми нитками шито!       — Сейчас ничего. Тебе — тем более. — прекрасно понимала, что две сотрудницы бессильны, по крайней мере сейчас.       — Ирина Сергеевна! А с записью-то что... Это несправедливо! И... И бесчеловечно!       — Принеси мне кассету из архива. Мне нужно время, Женя. — устало потерла виски, её клиент оказался на видео.       Тот, кого знала с нежной юности. Впервые в её кабинет он загремел, когда исполнилось мальчишке только-только двенадцать.       Тот, кто выпил немало крови.       Тот, от которого сводило горло, а слезы предательски душили. Кривая издевательская ухмылка мальчишки, казалось, навсегда высечена в памяти.       Тот, кого оставить совсем не могла!       Женя — молоденькая студентка-практикантка — послушно кивнула и сунула диктофон в карман. Окинула кабинет печальным взглядом, спешно удалилась. Кирилла, бесстыдно подслушивающего, не заметила, тот тихо и облегченно выдохнул.       — Заходи, Кирилл. — голос звучал мягко, располагал. Сомнения рассеивались — видела.       — Я только подошел... — Кирилл замялся в дверях, но все же вошел, опустился на привычный стул, приставленный к столу почти вплотную.       Рисунок — тонкая, пестрая клетка — давно стерся, угадывались лишь очертания. Тонкие намеки, будто отголоски прошлого. Чрезмерно много мальчишеских спин касались окрашенного древка. Чрезмерно много судеб мялись и ерзали в попытках скрыть или, напротив, раскрыться.       — Я видела, когда ты подошел, Кирилл. Не ври мне, пожалуйста.       — А почему ничего не сказали?..       — Потому что посчитала, что тебе это полезно послушать, Суматохин. Думаю, ты сможешь сделать правильные выводы. Так что ты хотел, Кирилл?              — Ирина Сергеевна, я... Я решил! — выпалил мальчишка, вскинув ясный взгляд, казалось, потухающих глаз.       Несколько нескончаемо долгих ночей провел при тусклом свете телевизора, удушаемый собственными мыслями. На поблескивающем экране кривит рот в песне очередная дама, а Кирилл смотрит немигающим взглядом и, кажется, сходит с ума.        Повёлся на сладость голоса Ирины Сергеевны и решил, что доверять ей можно. Терять ему, кроме собственных зубов, больше нечего.       Звучал слишком наивно, слишком искренне. Обнажил душу, вывалил собственное сердце ей в руки. Говорил, будто на исповеди: с надрывом и диким-диким страхом, чоо плещется в глубине мальчишеских влажных глаз.       Она слушала. Смотрела, не отрываясь, ловила каждое слово, оставляла пометки в потрепанном блокноте.       Слушала мальчишескую исповедь и совершенно не знала, что делать и с, так невовремя подвернувшимся, видео, и с Суматохиным, чьё сердце рвалось на аровоточащие куски.       Не знала, но безмерно хотела вытянуть, помочь, переманив к свету.

🕷

      Снег с неба валит крупными, грозными хлопьями. Поблескивает в свете фонарей КСП, касается колючей проволоки. Кольщик смотрит не отрываясь, чуть вскинув голову. Вглядывается между прутьями на небольшом окне, урвать себе удается лишь фонарные отблески.       Ночь давно опустилась на лагерь, а заснуть все никак не выходило: сверху сопел Толич, а напротив Ева чрезмерно резво перекидывался картами с Картрайтом. Пытался отыграться, в ответ лишь получал едкую насмешку, да вспышки громкого смеха.       — Егорик, айда к нам. — Картрайт заметил, что парнишка не спит.       — Не хочу. — пожал плечами и перевернулся, лениво оперевшись на кулак.       — Запаренный какой-то ты… — подметил товарищ по несчастью.       — Херня… — отмахнулся.       — Лох ты, Ева! — засмеялся резво Картрайт, за что моментально получил по затылку газетным свертком.       — Если вы оба не заткнетесь, то я спущусь и мало не пркажется! — Отец сверху заворчал и приказал, наконец унять неукротимое веселье.       Все было хорошо. Кольщик привык. Наращивал броню, жил.       Кольщик привык.       Привык видеть одни и те же лица, держащиеся от остальных особняком. Научился даже шить шапки-ушанки для местных работяг-лесорубов. Ворчал, конечно, первое время, но получил чрезмерно резвую затрещину от Отца. Научился прятать собственный яд, отучиться жалить, как медуза.       Все будет хорошо? "Конечно, бля!": отозвалось в мыслях.       Конечно, блять. Конечно, будет. Конечно, хорошо.       На губах вспыхнула усмешка — не верил сам себе.