Закон жизни лох запомнил

      1989 (конец весны)

      Серость и духота камеры моментально отрезвили, смахнули остатки минувшего липкого сна. За спинами захлопнулась тяжелая дверь. Значит, можно выдохнуть и, наконец, расслабить, помассировать запястья, освобожденные от ржавых и больно впивающихся наручников.       Кольщик и Толич переглянулись. Всего секунда, мимолетно, но так многозначительно. Влажно-печальный взгляд Толича выдавал его с потрохами – нервничает.       В глазах Хасанова, казалось, смирение и ледяная сталь. Вечерняя и ранняя заря.       — Приветствую людей. — кивнул Кольщик, успевший оценить обстановку.       В ответ тишина — три пары глаз устремлены на двоих парней. Знают про них все, конечно, знают, быть иначе и не может, но выжидают, всматриваются. Смотрят заинтересованно, жадно надеясь на осечку: вдруг оступятся, вдруг ошибутся в мнимых понятиях.       Хасанов с колючей ухмылкой, чуть вскинув подбородок. Смотрит нагло, с вызовом. Впитал с детства фразу «Убережен тот, кто с ножом». Нож в вынужденных обстоятельствах — сила духа и тотальное, больное отсутствие страха.       Свое волнение задушить удалось, а получить по роже не боялся никогда. Более того, радовался, словно дворовый пёс, если удавалось отвести душу в жестокости драки.       Всегда готов.       Всегда распален.       Всегда безумен.       — Приветствуем. — отозвался хриплым голосом тот, кто сидел во главе длинного стола. Центр камеры — пристанище для "элиты воровского мира". — Кто? — говорил лениво, без злобы.       На пальцах мутные, расплывшиеся перстаки, очертанием угадываются лишь два: «Отрицала» и «Собор пятикупольный». Хасанов всматривается, прищурившись, определяет безошибочно — старший.       — Хасанов Егор Валерьевич. Осуждён по решению Суда РСФСР в совершении преступления, предусмотренного пунктами б, г, д, з статьи 102 уголовного Кодекса РСФСР в убийстве при отягчающих обстоятельствах, а именно: из хулиганских побуждений, совершенное с особой жестокостью, совершенное способом, опасным для жизни многих людей; двух лиц. — Дежурная, выученная фраза. Советы Луки прочно ввязались в сознание.       — Егор... — с едкой усмешкой повторил тот, что сидел от старшего по левую руку.       Хасанов звучал уверенно — волнение рассыпалось. Исчезло. Страха нет и не будет. Готов ко всему.       — Погоняло есть?       — Кольщик. — коротко отозвался парнишка и провел ладонью по бритой голове.       — Руки покажи.       В ответ Хасанов лишь усмехнулся, закатал рукава повыше, и послушно протянул руки ладонями вниз. Бывалый взгляд скользнул по наколкам: какие-то были набиты по-малолетке, какие-то бил самостоятельно из чистого интереса, какие-то — удалось сделать у настоящего мастера, копил на эти долго, но отказать себе не мог.       — Воспитательно-трудовой лагерь 155/6. Залетел по бакланке. — заметил особенно заинтересованный взгляд на среднем пальце правой руки. Опередил возможные вопросы.       Красовался на пальце заметно потрепанный и мутновато-синий перстак, набивали его едва ли не насильственно: свастика в белом круге на черном фоне. Конечно, ничего общего с радикальными культурами не имеет — напротив. Символизирует жестокость, нежелание подстраиваться под систему и неконтролируемую агрессию. В узких кругах называют наколку ПАПА, Кольщик прекрасно знал, что ответить за неё придётся.       Ошибиться нельзя.       — Кого вольнул, бедолага?       — За друга ответили. — коротко ответил Кольщик и опустил руки. Погружаться в подробности своего дела не собирался.       Не слова — тугая струя огнемета. Языки опытные, глаза меткие. Все видят, все знают, все понимают. Смотрят прямо в сердце: изучают, целятся метко.       Кольщик ожидал иного: мучался во снах, покрываясь ледяным потом. Наслушался и в изоляторе, и на пересылке рассказов о жесткости бывалых сидельцев. Оказалось, что пережить прописку намного проще, чем рьяно накручивать себя, поддаваясь червям сомнения.       Толича Хасанов слушал уже лениво рассевшись за столом — приглашение удалось завоевать. Мужчина заметно нервничал, но изо всех сил старался говорить уверенно, спокойно. Выходило так себе, но тепло глаз и добродушная улыбка, блеснувшая на губах, сгладили обстановку. Он-то, в отличие от Хасанова, не был словесным тяжеловесом и витиеватые обороты давались ему с огромным трудом.       "Пропадать тут нельзя.": понимал Хасанов твердо. Вглядывался в лица, бесстыдно заглядывал прямо в глаза.       За столом собралась элита: старший и его прихвостни. Неприятная наружность — подметил про себя с усмешкой. Шкурой чувствовал, доброго ждать не стоит.       Будет охота.       Будет затравлена душа.       Старший — Сибиряк — дослушал Толича, устало потерев глаза, и подозвал к себе кого-то из дальнего угла камеры, звучно свиснув.       — Отец, возьми пацанов. Помоги расположиться. Давани наколку.       Отец — крепко сложенный мужчина окинул обоих тяжелым пристальным взглядом и шумно выдохнул. Многословным не был: молча кивнул в свой дальний угол. Шёл впереди, тяжело опираясь на левую ногу. Казалось, каждый шаг — невыносимая боль.       — Ты наверх. — кивнул Толичу, остановившись у проходняка. Голос его звучал холодно. — Ты вниз. — хрустнул шеей и присел на свою шконку напротив Кольщика.       — Расклад какой? — Хасанов заглянул в окно, свет пробивался сквозь ржавые прутья.       Повезло.       Неба краюшку хотелось увидеть неистово.       — Расклад?.. — устало провел ладонью по бритой голове. — Хата — семейник, Сибиряк распределил сюда, значит, не быкуете и все у вас будет чинарем. — заглянул в синие насмешливые глаза.       — Черная полоса у вас, пацаны. — о верхнюю шконку локтем оперся подошедший. — Картрайт. — кивнул. Представился.       — Кольщик. — заметно оживился, заинтересовался. — Нахуй депрессуху.       — На позитиве детвора, глянь, Отец! — протянул руку с усмешкой, в ответ получил крепкое рукопожатие горячей ладонью.       — Толич. — представился и коротко кивнул.       Разговор шел плавно, спокойно, казалось, что знакомы вечность. Схожие судьбы. Схожие горести, плещущиеся в глазах. Выяснилось, что Сибиряк старший грамотный: распределял людей в хате, опираясь на статьи. Расклад Кольщик понял быстро.       Камеру условно разделили на восемь семей — остатки людского, что осталось в жестких, черных условиях. В семье, где оказался парнишка, старшим оказался Отец, младшим же — он сам. Восемнадцатилетний дурак среди бывалых сидельцев. Подстроиться необходимо, пригладить бронебойные шипы — жизненно важно.       — Тут все друг друга ненавидят. Ни за что — просто так... — в камере зажегся тусклый свет, стоило сумеркам опуститься на лагерный двор. Отец понизил голос.       — Да хорош лечить, Отец! Нагнал жути! — с верхней шконки спрыгнул тот, кто представился Евой. Молодой, рябой и румяный.       — Жучат пидоры, а остальное — мазня. Пиздеть и пиздить — западло, расклад тут такой...       Толич вслушивался в каждое слово, жадно ловил жаркие речи, испещренные жаргоном, что понимать выходило со скрипом. Щурился и вечно уточнял, переспрашивал, слепо доверял. Столыпинские попутчики научили, семейник — это хорошо. Считай — удача. Успел впитать, что камерная семья примет, не предаст, а чужих — вне товарищества — остерегаться стоит.       Кольщик нравоучения не слушал, лишь всматривался в лица. До того хотелось залезть в голову, разворошить мысли — понять, можно ли доверять. А если и можно, то кому? Кто достоин внимания, а кто — нет?       Задумался, искусал фильтр тлеющей папиросы, а шкурой чувствовал пристальный взгляд, буравящий спину. Оборачиваться не спешил, прислушивался к ледяным мурашкам, расползающимися по спине.       — А ты картинки сам гнал? — кивнул Ева Кольщику.       Парнишка молчал, вопроса не слышал. Обернулся, не в силах бороться со жгучим интересом. Сердце дрогнуло.       — Кольщик! — Ева проговорил настойчивее.       — А?.. — сморгнул наваждение парень и повернулся.       — Картинки свои сам гнал, говорю?! — кивнул на шею.       — Сам, но не все. — пожал плечами, сведя брови.       Казалось, в разговоре участвует лишь мельком. Погружался в размышления, копошился в собственной памяти.       — А мне нарисуешь? Аппарат найдем! У нас кольщика давно не было! — Ева заметно оживился, повеселел.       — Нарисую. — коротко кивнул, отмахнулся. — Слышь, а этот кто? — Егор едва заметно кивнул за собственное плечо.       — Паша Цируль — земляк твой. Говорят, центровой местной вашей шайки, по восемнашке заехал.       "Паша Цируль...": закопошилось в черепушке. Старался выудить из памяти детали, цеплялся за мелькающие минувшие диалоги, встречи, образы. Обернулся снова, прищурился. Рассматривал бесстыдно, впивался синими глазами в бледность кожи.       Цируль в ответ смотрел с вызовом, будто злорадствовал. "Помнишь меня, сука?!": так и читалось в кривой ухмылке.       "Пиздец...": громом разрозилось в сознании. Вспомнил!       — Здарова, Кольщик. — одними губами проговорил он и закурил, едко подмигнув.       "Пиздец...": кивнул, а в глазах сверкнула ледяная сталь. Не верил собственной насмешливо-ироничной удаче.       Цируль — и как Егор мог вычеркнуть из памяти одного из старших чертовой Хадишки? О мнимом спокойствии, обманчивом, растекающемся в голосах Картрайта и Отца, можно забыть.       Глаза в глаза: ледяная сталь и искрящаяся злоба. Судьбы, столкнувшиеся лоб с лоб.