Закон жизни лох запомнил

1987 (16)

      Вечернее собрание, наконец, рассосалось. Значит, можно обнажить душу догола и выдохнуть, не думая ни о понятиях, ни о делах, ни о пацанах, что в последнее время — кость в горле.       Раскат грома взбодрил, вынудил сморгнуть успевшее подкрасться ледяное наваждение.       — Ты домой? — нагнал друга Турбо и тепло, по-товарищески, толкнул плечом в плечо.       — Нет. — пожал плечами Зима.       В груди болит. Так давно болит.       Голова кипит смертельно: ни на секунду не утихают копошащиеся мысли. Где же взять силы? Как же избавить себя от жгучей зависимости? Как избавиться от ярких, таких живых-живых синих глаз, что неустанно вспыхивают в мыслях, стоит поймать на себе цепкий взгляд хоть на секунду?       Зима был уверен — болен. Смертельно.       — А куда? — не отставал Турбо.       Искренне беспокоился.       — В подвал. — под ногами шелестит сухенькая листва.       Хочется, как в детстве, зарыться в листочки и вдохнуть пряный, дурманящий аромат. Хочется, как в детстве, — когда ничего не болит.       В детстве не было места ненависти и было спокойно. Совсем не страшно. Рядом всегда был Туркин - вечно взъерошенный мальчик. Сперва дворовый приятель, а затем — одноклассник. Теперь все это лишь воспоминания, что старательно затерлись, их вытеснил страх и дикий-дикий азарт сформировавшейся группировки.       — Я с тобой. Домой не могу — там отец, ну его к черту... Опять пьяный. Видеть его не могу! — Валеру словно передернуло. Болезненный спазм, идущий от самого сердца.       — Да как хочешь. Мне все равно. — Зима сунул сигарету в зубы, рыжий огонек от спички красиво блеснул на лице. Неизменно задумчивом. Неизменно серьезном.       За спинами шумели мальчишки: чрезменно возбужденные, чрезмерно разгоряченные. Сегодня пришились новенькие. Прибились потерявшиеся души с неподдельным огнем в глазах.       Зима давно перестал вглядываться в новые лица — было неинтересно. Очередные дети. Очередные судьбы. Неинтересны имена, это совсем не важно. Единственный, кто вероломно занял все мысли — шабутной паренек. Бритоголовый и напрочь татуированный, казалось, и места свободного нет, все испещрено странноватыми картинками. Вахит разглядывал их украдкой, стыдливо прищурившись. Вот непонятные молнии на груди — от чего-то две, а вот — криво выведенное "13" под глазом, на самом острие скулы. Взгляд всегда цеплялся за орлиное крыло, бесцеремонно вклинившееся в острые линии широкой шеи.       Кольщик часто ловил на себе взгляды, скользящие и изучающие, но особого значения им никогда не придавал. Лишь брезгливо-вопросительно вскидывал бровь и моментально переключался на что-то более интересное. За его вниманием уследить было едва ли возможно: мальчишка молниеносно терял интерес. Поймать за хвост его было невозможно, как бы Зима ни старался. Казалось, и к стене его не прижмешь — ускользнет, испарится, исчезнет, словно песчаная фигура на ветру.       Невозможный!       Зима запомнил даже мгновение, когда Кольщика только-только появился в группировке. Лелеял воспоминание в груди и изо всех сил старался сохранить синие искрящиеся глаза в памяти. "И что он делает здесь?..": мелькнуло в мыслях Вахита тогда.       — О чем задумался? — идти в тишине до подвала совершенно не хотелось, Турбо старался растормошить друга, как мог. Получалось так себе.       — Ни о чем. — сквозь зубы цедил Зима. "О Кольщике!": озвучить не решился бы и под дулом пистолета.       — Слушай, а тебя предупреждал Хасанов, что на сходке его не будет? — вдруг вспомнил Турбо, мысленно перебирая мальчишеские лица. Румяные и от чего-то жутко счастливые.       — Говорил что-то... — вдруг врал Зима. — Тебе разве нет?       — Нет. Заебал он меня уже. Совсем оборзел, тебе так не кажется? На место его поставить бы! Да некому...       В ответ Вахит лишь усмехнулся и смахнул с сигареты налипший пепел. "Ну поставь, попробуй!": крутилось в мыслях.       Затянулся посильнее — отлегло. А в мыслях снова вспыхнул Кольщик. Надменный и колючий — лишь голограмма.       — Да ладно тебе. Ничего такого в нем не вижу. Относись проще. Мне кажется, он просто дурак.       "Просто дурак...": сверкнуло молнией.       Может, это Зима — дурак? Умудрился так вдребезги прикипеть к бесам, неизменно пляшущим в хасановком прищуре. Умудрился затянуть на собственной шее ремень, подсел на концентрированную злобу и ненависть, что так стремительно сочилась, казалось, из каждой клеточки шестнадцатилетнего паренька.       Ему всего шестнадцать, Зиме на четыре больше.       Пропасть кажется колоссальной, замешкаешься на секунду и полетишь вниз — совершенно точно. Отвлечешься, беспечно прикроешь глаза, и затянет этот треклятый Кольщик в пучину своей ненависти, что поглотила его самого, едва-едва позволяя дышать.       Как бы ни вглядывался Зима в синеву глаз, не мог разгалать, что же прячется в сердце. А есть ли это сердце — не знал, сомневался.       — Дурак... — усмехнулся Турбо и нащупал в кармане ключ, остановившись у дверей, исписанных кривыми граффити. — Мудак он. Самый настоящий. — ключ щелкнул в замке, впуская в приторную духоту.       — Мы можем поговорить о чем-то другом?! Мне не интересно обсуждать его. — Зима вошёл первым и лениво уселся на старенький диван. Устал.       С Туркиным было спокойно и совершенно не напряжно. Сердца стучат мыслям в унисон, разговор идёт плавно, больше не спотыкается ни на чем: в духоте и звенящей тишине совсем не страшно. Можно быть самим собой, казалось, только наедине друг с другом можно выдохнуть.       Знакомы добрую сотню лет — безопасны.       Знают мысли друг друга наперёд, обходят самые неприятные и острые углы. Давно научились чувствовать друг друга — безопасны.       Зима — хороший человек, но в плохом смысле. Турбо — такой же, только наоборот. По кругу портят жизнь друг другу, совершенно не замечая. Называют это дружбой.       Шум там — наверху — усиливается. Становится неоднородным, казалось, осязаемым. К степенному дождю, сильному, но мирному, прибавляется нечто стороннее. Совершенно не вписывающееся в сонную размеренность.       Копошение будто рваное: кто-то явно топчется перед дверью и готов вот-вот проверить её на прочность. Едва различимы стенания и, кажется, неизменная мальчишеская брань пробивается теперь отчетливо, все более явно.       Ручка жестко дергается. Не поддается. Замирает всего на секунду. Снова дёргается. Сильнее, разъяреннее, сопровождается дерзким "Блять!" по ту сторону. Дождь усиливается. Вторит ему стук, кажется, тяжестью ботинка.       — Да кто там?! Ебнулись что ли...       — Проверь. — усмехнулся Зима, прекрасно понимая, кто ломится в дверь.       Колко улыбнулся — представил бесстыдное лицо. Наверняка, промокший насквозь. Наверняка, жутко злой.       А вдруг что-то случилось? Не станет же он вот так просто ломиться в дверь подвала, да и ночь только-только затянула в свою бездну...       Станет, конечно, — кто же знает, что запрыгнет в пустую черепушку в очередной раз.       "Ебаное ты дерьмо!": снова раздаётся по ту сторону. Кажется, ночной гость, догадался-таки, вспомнил, что пинать дверь бессмысленно, нужно лишь дёрнуть её к себе. Тайна разгадана, дверь с грохотом распахивается.       — Ты че творишь, больной?.. — Турбо готов был вышвырнуть Кольщика в эту же секунду. Подскочил с места и уставился на вымокшего парнишку.       В ответ тот лишь хрипло усмехнулся и оперся о дверной косяк. Цеплялся так, словно он — последняя надежда на спасение. В свободной руке бутылка водки, почти опустошена, и что-то ещё. Не разглядеть.       На секунду Зиме показалось, что он ранен, настолько сильно парнишка держался о косяк, едва-едва стоя на ногах. Бритую голову опустил, казалось, не в силах даже оглядеться там, куда бесцеремонно ворвался.       — Ты чего?..       Зима встал и подошёл ближе, вглядываясь, стараясь унять беспокойное сердце. Не получалось.       Вдруг Кольщик выпрямляется. Слишком резво, едва успел покрепче ухватиться за косяк. "Пацаны!": изумленно распахнул мутные глаза. Явно не ожидал их здесь увидеть.       — Вали отсюда нахуй! — Турбо пихнул его в плечо.       — Подожди! — вмешался Зима. Схватил парнишку за плечи и обеспокоенно заглянул в глаза. — Ты в норме?..       — А ты не видишь? Он же бухой! — усмехнулся Турбо, но все же отступил.       — Я?! Нет. — весьма твердо врал Кольщик и поднял перед собой бутылку. Оценил остаток и в несколько крупных глотков осушил. — Бля... — бутылка явно была не первой.       — Пиздец... — отозвалсяЗима и едва успел ухватиться за мокрый локоть.       Секунда — и полетел бы с крутой лестницы. Секунда — и разбил бы себе все лицо; глобально, конечно, не страшно, но было бы очень больно. Зима дёрнул головой. И с каких пор его волнует — больно ему или нет?       — Не трогай меня, блять! — слишком резво дернул рукой. Освободился. — Отойди...       Казалось, что Кольщика не остановить, как бы крепко ни сжимай плечи, локти, запястья. Окинул Туркина колючим взглядом и посильнее задел плечом, пробираясь вглубь подвала.       — Не надо... — Зима коснулся локтя Туркина. — Он пьяный, что ты от него хочешь?..       Турбо хотел. Давно хотел почувствовать жар крови на лице Хасанова под собственным кулаком. Жгуче ненавидел, от одного его присутствия шерсть буквально вставала дыбом, а нерешенная злоба все не находила выхода.       — Ты с ним нянчиться тут будешь или что? — скрестил он руки и смерил Зиму неодобрительным взглядом.       — Нет. — мотнул головой Вахит. — Проспится и все будет нормально.       — Да похер мне, что с ним будет!       — Все, не пыли. — продолжать спор не хотелось. Зима по-товарищески стукнул его кулаком по плечу и спустился вглубь.       — Какого, блять, черта? — сквозь зубы шипит Туркин, конечно, больше самому себе и риторически, потому что ни Зима, ни тело, рухнувшее на диван, скорее всего ответить не смогут. — Ахуенно. — закатил глаза и оценил интенсивность дождя за дверью. Лучше сдохнет или промокнет насквозь, но рядом с этим придурком-Кольщиком не останется.       — Эй, Егор... — Зима взглянул на парня взволнованно и легонько тряхнул за плечо.       "Блять...": забрал из руки бутылку, ззашелестел и скомканный пакет, крепко зажатый в кулаке.       "Блять...": принюхался. В нос моментально ударил горький химический запах, резкий, словно удар под дых. Глаза округлились — клей.       Понятно теперь, отчего Хасанова так метко и так безжалостно срубило.       — Ну чего ты с ним возишься? — Турбо, наконец, хлопнул дверью и спустился.       Зима спешно спрятал пакет в собственный карман. Не нужно Турбо об этом знать: ни к чему хорошему не приведёт. С Кольщиком разберётся сам. Без лишних глаз.       — Ничего. — огрызнулся Зима и раздраженно сбросил с дивана ногу Кольщика. Сел рядом.       — Слушай, не обессудь, но я пойду. Отец наверняка уже храпит без задних ног. — Турбо покосился на Хасанова с нескрываемой неприязнью.       — Иди. Я буду здесь. — Коротко отозвался Вахит и закурил.       Хасанов лежал рядом: невинный, безопасный, вусмерть пьяный. Правая нога согнута в колене, левая - лениво на полу. Зима между. Едва заметно мотнул головой, отгоняя подоспевшие так невовремя мысли, вдыхая горький дым.       — Точно?       — Иди.       В ответ Туркин лишь повел плечами, спешно пожал прохладную ладонь и оставил их, хлопнув дверью сильнее. Зима шумно выдохнул и прислушался. Сопит, тихо-тихо, но совершенно точно — живой. Волноваться не о чем, хотя сердце колотится где-то в горле, а скомканный, спрятаный в кармане пакет, казалось, обжигает безжалостно.       — Что же ты творишь, блять?.. — беззвучно, одними губами шептал Зима. Изо всех сил старался не рассматривать паренька в полусне-полукоме.       Выходило так себе.       Кольщик не шевелится, лишь вздымается живот, обтянутый мокрой футболкой. Через часок-другой уже очухается относительно здоровым ииотносительно трезвым. Совершенно точно, совсем ведь юный! Главное — чтобы потом не продолжил заливаться дальше.       Закрытые веки беспокойно подрагивают. Едва-едва заметно, но Зима улавливает жадно, не отрывается уже от дрожащих ресниц. Смотрит, задержав дыхание.       Страшно.       Вдруг распахнет глаза.       Вдруг увидит его бесстыдство.       — Какого хера ты шлялся под дождем?.. — шепчет Вахит, а коснуться разгоряченного мокрого тела боится. Не решается.       Егор молчит, с краешка рта, блеснув, катится тонкой струйкой слюна, а с губ срывается тихий-тихий стон — явный признак чего-то беспокойного, что нагнало во сне.       "Блять...": разрывает Вахита, сердце колотится все сильнее.       — Ты мокрый весь! — говорит громко. На пробу, вдруг не проснётся.       Зима тянется смелее, наклонившись. От тела жар. Страшно. Коснулся футболки увереннее — ничего. Потянул наверх, обнажая крепкий татуированный живот.       Неужели шестнадцатилетний мальчишка может быть настолько ладно сложенным? Зима отмахнулся от навязчивых мыслей и рывком стянул футболку. Резко, не боясь разбудить. По крайней мере свой порыв объяснить сможет, вдруг что.       "Бля...ть...": сглотнул Зима. Так близко он ещё не был, настолько далеко в своём бесстыдном рассматривании не заходил. Мальчишеская рука безвольно свесилась с дивана, а сердце Зимы ухнуло куда-то в ноги.       Вахит искренне хочет помочь: вдруг замерзнет. Конечно, врал самому себе он весьма талантливо. Зато в процессе группировщик понял: Егор никак не реагирует ни на одно из прикосновений, и сейчас с ним, беспомощным, в бессознательном состоянии, безопасным, можно сделать все, что угодно, что бы ни залетело в дурную голову.       Ледяная ладонь опускается на, казалось, горячий вздымающийся живот, вновь Зима слепо повинуется странному порыву, далекому от рассудка и понимания.       Смотрит не отрываясь, боится пошевелиться, боится нахлынувших мыслей.       Егор что-то мычит во сне, изредка постанывает, но не ощущает ни холода ладони, бесстыдно скользящей по животу, ни тяжёлого дыхания совсем рядом — мирно, беззащитно спит. Зиму невыносимо тошнит от страха и собственного порыва, сводящего с ума.       "Блять...": в собственных штанах невыносимо тесно, а все нутро сжалось в тугой узел.       Казалось, что время остановилось. Казалось, что прошёл целый час — обманывался, не верил настенным часам, тикающим оглушительно, будто в висках.       Было жутко страшно. Если Егор очнется прямо сейчас — случится катастрофа, не меньше. Совершенно точно убьет Вахита на месте. Молниеносным ударом вот сюда — в сердце.       А если Егор не очнется прямо сейчас — Зима переступит грань. Знал наверняка, вышагивая по лезвию ножа. По самому его острию.       Духота подвала и близость Хасанова сводили с ума, толкали на безумства. Зима буквально отодрал ледяную ладонь от горячей груди и прижал к себе. Стыдливо и беспомощно глядел на сопящего и ничего не подозревающего.       "Блять...": коснулся собственных брюк и сильно сжал. До боли. До искорок в глазах. Своеобразное наказание за нахлынувшее сумасшествие.       Не помогало. Зима едва ли не скулил. Едва ли не плакал от дикого страха. От дикого желания. От дикой ненависти к самому себе. К этому треклятому Егору, решившему, что ворваться этой ночью в подвал - хорошее решение!       — Вот что тебе не сиделось дома?! — говорил громко, надеясь теперь, что синие глаза распахнутся. Спасут от безумия. — Ты слышишь вообще, блять?!       Егор не слышал.       Зима метался взглядом по крохотному подвалу. Споткнулся о граненый стакан. Полный — водка! Как он мог забыть о том, что наливал собственными руками каких-то полчаса назад?..       "Блять...": словно в бреду схватил стакан и в несколько крупных глотков приговорил половину. Горло обожгло. Тошнота атаковала с новой силой.       Егор неожиданно шевелится, но не просыпается, а Зима замирает в страхе оказаться застигнутым. Кровь бьет в голову, обдавая кипятком, а перед глазами расползаются искрящиеся волны, застилая взгляд, казалось, больше не дышит.       — Егор! — очередная попытка разбудить ни к чему не приводит. Полусон-полукома жадно не отпускают. Кажется, бояться больше нечего. — Замерзнешь!.. — для надёжности повторяет он и дрожащими руками касается пряжки ремня Хасанова.       Время останавливается.       Пальцы не слушаются, будто принадлежат не ему — тому, кто бесстыдно вторгается, желая увидеть больше.       Желая сойти с ума.       Желая задохнуться от желания, что тошнотой перекрыло все пути для спасительного воздуха.       В висках пульсирует.       Ремень, наконец, поддается — беспомощно лязгает. За ним лишь пуговица и молния. Справиться с ними теперь не так страшно. Руки дрожат, но сжимают жёсткую, мокрую от проливного дождя ткань. Тянут вниз — джинсы поддаются. Стянуть их удалось, затаив дыхание. Полностью перестав дышать, вдруг очнется! Тогда Зима умрёт. Прямо здесь — в подвале и с чужими джинсами в руках.       "Блять...": оторвать взгляд не выходит. Позволяет расматривать столько, сколько чертовому сердцу угодно.       Больше не страшно.       🕸Зима — хороший человек, вот только гадкие, черные желания атакуют сердце безжалостно.       Руки, казалось, ледяные скользят по горячему, еще мокрому от дождя животу. Не замечает ничего, слишком крепко полукома держит за горло. Держит так, что и сил нет совсем, не осталось и капли. С полуоткрытых губ сбивчивое, тяжёлое дыхание. Кажется, секунда и задохнется.       — Какая же ты гнида, Хасанов... — едва слышно срывается Зима. — Гни-да! — нагнувшись, по слогам произносит прямо в мальчишеские губы.       Влажные, лоснящиеся, наверняка с привкусом водки. Колючие, наверняка, жутко злобные — никогда ведь не сдерживали поток яда, что срывается с хасановского языка.       У Зимы больше нет сил.       Кольщик — плохой человек, все справедливо, мысли больше не кажутся такими уж и гадкими. Нюхает клей, безжалостно бухает и курит, даже не думая о старших. Глядя им прямо в глаза. Кольщик — плохой человек, вот только никто не задумывается, почему клей и алкоголь схватили его за горло в эту ночь.       Зима — хороший человек. Кольщик — плохой. Значит, бери и делай с ним, что хочешь.       А он хочет, сходит с ума. Собственные брюки натянуты с той силой, что терпеть больше невыносимо. Рывком наклоняется ближе и впивается в приоткрытые губы, едва сдерживающие сбивчивое хрипло-горячее дыхание. Наваждение хватает за горло. Сумасшествие кровью бьет в пах — беспощадно и приторно-больно.       Всего лишь пьяный мальчик. Нанюханный клеем распиздяй — ничего больше! Совсем не страшный!       Не страшный... А сердце готово вот-вот выпрыгнуть из груди. Руки, казалось, больше не подчиняются, не принадлежат — разрыв с реальностью. Зима ледяной ладонью ощущает горячее, пылкое, столь дико-желанное.       — Блять... — шепчет, оторвавшись от мальчишеских губ. Между ними лишь ниточка слюны и рубеж, что лопнул окончательно. Пальцами касается неосторожно, безумно. Страх исчез, сменился безграничным жаром — адским пламенем.       Ресницы Егора подрагивают, а живот вздымается все чаще, дышит глубже. Совсем юный, чувствительный, словно оголенный нерв, даже вот так — практически без сознания. Поддается на каждое неосторожное движение, ерзает в полусне-полукоме, не подозревает ни о чем. Слепо наивен, глупо пьян.       — Сука... — сил терпеть больше нет. Будто в бреду, лязгает собственным ремнем, высвобождая плоть, что болит сладко-сладко.       Казалось, лишь пара минут и желание, грязно удовлетворенное, сменяется на полку ненависть вперемешку с омерзительной тошнотой.       Невыносимая тошнота вынуждает прикончить граненый стакан до последней капли. Безжалостно. Зима смотрит на подрагивающие беспокойные веки и вздымающийся живот — злится.       — Это из-за тебя, блять, все!..       Не слышит. Значит, бери и говори ему все, что хочешь.       Хотелось задушить его прямо здесь - на старом диване. Ничего не почувствует ведь, не узнает. Хотелось впиться в ядовитые губы. Наверняка горячие и до омерзения приторные.       — Из-за тебя... — прошептал Зима и опустился на стул напротив. - Сука... — он закурил, затянувшись до жгучей боли.       Вот бы больше он не появлялся в жизни. Не отравлял, не вспыхивал жаркими образами по ночам, не убивал своими синими глазами. Зима ненавидел себя, боялся удушающей страсти, а значит — Кольщик виноват. Виноват в том, чего и знать не мог.       Виноват!

1989 (Зима в Казани,

а он — там, на жёстких нарах)

      — Вахит! — Турбо пихнул острым локтем в бок. От тёплых, товарищеских касания больше не осталось и следа.       Зима сморгнул воспоминания и перевел замутненный взгляд с пустого дивана на Турбо, что зашёл в подвал. В горле невыносимо сухо, а сердце, казалось, больше не бьётся.       — О чем задумался? — бесцеремонно уселся на диван, где минуту назад полыхало воспоминание.       — Да так... Ни о чем. — по обыкновению врал Зима.       — На улице дождь идёт... — на переживания и мысли некогда близкого друга теперь плевать. Валера махнул головой, крупные капли упали на стол.       "Дождь идёт...": скулило сердце. Невыносимо рвалось там - за ребрами.       Вот бы Кольщик появился в жизни снова. Хоть на секунду. Улыбнулся бы, засмеялся, блеснул синими бесстыдными глазами.       Вот бы перечеркнуть все, что случилось. Забыть не выходило, выдворить жгучую ненавить тоже, но сердце скучало. Больно-больно отзывалось на каждое воспоминание, на каждое мимолетно брошеное имя, прозвище, фамилию.       Казалось, больше не виноват...