Закон жизни лох запомнил

      "На улицах города процветает бандитизм и беспредел: двор идет на двор, улица на улицу, район на район. Бьют инакомыслящих, бьют за то, что оказался на чужой территории, за то, что волосы слишком длинные или майка иностранная… Как-то незаметно в нашу жизнь вошло понятие «группировка»… Каждый день в больницы города привозят мальчишек, покалеченных в уличных стычках": больно шумело в ушах. Самбо глядел на экран, не моргая.       Один за другим мелькали жестокие, грязные кадры. Вот мальчик с надломом, дрогнувшим голоском, шепчет о страхе и насилии, с которыми пришлось столкнуться. А вот — пацан, самый настоящий, никакой не чушпан, смотрит в камеру жестоким шакалом. Ни капли жалости в глазах. Ни капли страха.       Грани стерты.       Два человека: пацан и чушпан.       Две судьбы: шакал и кролик.       Как выйти из системы? Как спрятаться? Как понять, человек ли? Удастся ли развидеть в душе то, что затерлось, спряталось за словом "пацан"? Гордым званием. Грязью, что наполнила телячье сердце.       Как же хорошо все начиналось. Как же больно пришлось шлепнуться.       — Ерунда какая-то. Зачем нам это смотреть? — ерзал на алом кресле Марат, борясь с дикой скукой.       Решил развлечь себя хотя бы беседой. В борьбе со скукой и подступающим сном явно проигрывал, искал спасение в товарище слева и девочке с очаровательными косичками справа.       — Не знаю. — врал Самбо, отмахнувшись.       Прекрасно знал. Смотрел прямо в глаза Ирины Сергеевны, что с идеальной осанкой стояла у сцены. "Быть, как стебель, и быть, как сталь.": скулы сжаты, смотрит с вызовом.       Не боится ни одного из шакалят, что удалось согнать в зал Дома Культуры. Ни одного не боится, даже тех, кто дерзнул и освистать, и злобно скалиться.       "Сможет ли она помочь?..": крутилось в голове и не отпускало.       То ли вымысел, то ли реальность: видел лица, что в памяти стерты. Безнадежно пытался понять, как быть дальше, но всецело ощущал себя единственным дышащим среди сотни мёртвых.       — Слушай, Самбо, мы сегодня собирались плакат рисовать. Приходи! — шептал Марат.       Отчего-то неприятно резануло по уху. Суматохин не слушал больше ни ролик, ни навязчивого Марата, лишь мысленно прокручивал прозвище. Смаковал, рассматривал, крутил, одними губами, совершенно беззвучно, проговаривал по слогам.       И откуда взялось это Самбо? И почему сейчас так неприятно скрежещет где-то за ребрами? Ответа у Кирилла не нашлось.       — Самбо. — пихнул его в бок Адидас-младший острым локтем. — Ты че завис-то?..       Марат беспокоился. Видел в зеленых глазах печаль, которую никак не удавалось спрятать, но заговорить о скулящем не решался. Лишь поглядывал украдкой и старался самостоятельно, мысленно понять, что же так тревожит.       Мальчик насквозь был пропитан идеей братства и всеми силами старался не растереть ни одно звено ржавой и без того разваливающейся цепи. Искренне верил и в лозунги, и в грозно сведеные брови старшего брата. Впитывал все молниеносно, будто губка. Ничего не подвергал сомнению.       — Да отвали ты от меня. — неожиданно громко отмахнулся Суматохин. Резко встал со своего места, мотнул головой и едва ли не вылетел из зала.       — Че я сказал-то такого?..       Девочка, сидящая рядом, лишь пожала плечиками. Ответа на вопрос не последовало.       Кирилл вышел на улицу, жадно хапнув прохладный вечерний воздух. Зажмурился. Голова, словно огнем горела, а сердце колотилось, казалось, где-то в горле.       — Ну что ж, таков путь! — донесся до Суматохина отрывок разговора мужчин почтенного возраста, беседующих на скамейке совсем рядом.       "Таков путь...": отозвалось в сердце. Кажется, становилось легче.

🕷

      — Что для тебя красота? — голос Толича ворвался в тлеющую тишину.       — Пуля в лоб. — Кольщик усмехнулся и подобием вилки ковырял подобие гречки в жестяной, словно собачьей, миске.       Кажется, стал привыкать к внезапным вопросам товарища и даже не слишком-то и задумывался над ответами. Какая разница, что спрашивать? Какая разница, что отвечать?       Тревога опарышами копошилась в душе. Легче не становилось.       — А для меня синева неба и махровое полотно еловых шапок. — Толич рассматривал подобие трескового филе, припорошенного то ли солью, то ли плесенью. Задумываться не стал, брезгливо царапнул зубами по прохладе вилки. — Дрянь какая.       — А мне понравилось. — Егор прятал тошнотворный привкус за сигаретным дымом. Обмануться получилось.       — Как ты думаешь, как нас примут?       — Похуй мне. — врал Кольщик. — Какая разница, как тебя примут? Я вообще не хочу об этом говорить, Толич. — огрызнулся парень и моментально закрылся, говорить о чувствах и страхах было боязно. Да и не умел совсем.       "Кому доверишь жизнь, а кому — правду? Разделяй это, Егор-корень": вспыхнул в памяти хриплый голос старика-Луки. Правду доверить не решался, а вот жизнь отдал бы за милую душу.       До того, как за спиной щелкнет сталь, а дверь камеры откроется всего ночь. Осталось лишь сомкнуть глаза, зажмуриться и заставить себя уснуть. Прихлопнуть все копошащиеся мысли и принять неизбежное.       Осталось лишь нацепить на себя привычную маску, запереть на замок все чувства и постараться не помереть, сохранить в себе человека.       — Я рад, что мы вместе пройдём это. — улыбался он на своей верхней шконке.       — Одному пиздец.       Егор отставил жестяную миску и лег, отвернувшись к стене. Смотрел на ледяные бетонные и неаккуратные изгибы, касался пальцами шершавого и отчего-то важного. Толич бормотал о чем-то наверху и покачивал ногой, Хасанов не слушал.       — Спишь?       — Сплю.       Врал Хасанов. Хотелось тишины, ворочать языком не было сил. Не было желания.       "Наде́ждо всем конце́м земли́, Пречи́стая Де́во, Госпоже́ Богоро́дице, утеше́ние на́ше! Не гнуша́йся нас гре́шных, на Твою́ бо ми́лость упова́ем: угаси́ горя́щий в нас пла́мень грехо́вный и покая́нием ороси́ изсо́хшая сердца́ на́ша; очи́сти ум наш от грехо́вных по́мыслов, приими́ мольбы́, от души́ и се́рдца со воздыха́нием Тебе́ приноси́мыя. Бу́ди о нас хода́таица к Сы́ну Твоему́ и Бо́гу и отврати́ гнев Его́ Ма́терними Твои́ми моли́твами. Душе́вныя и теле́сныя я́звы исцели́, Госпоже́ Влады́чице, утоли́ боле́зни душ и теле́с, ути́ши бу́рю злых нападе́ний вра́жеских, отыми́ бре́мя грехо́в на́ших, и не оста́ви нас до конца́ поги́бнути, и печа́лию сокруше́нная сердца́ на́ша уте́ши, да сла́вим Тя до после́дняго издыха́ния на́шего.": тихо-тихо, казалось, одними губами шептал Толич. Старался, чтобы не разбудить, не потревожить и без того хрупкое спокойствие.       В руках перебирал крохотную икону, прижимал её к груди, зажмурившись, касался влажными губами. Нагрудный крестик отобрали, а иконку удалось спрятать в носке - гордился собой. Даже попытался приобщить Кольщика, но тот лишь ехидно смеялся — не верил. Злорадствовал на костях тлеющей истины.       Синева глаз горела недобрым пламенем, светились концентрированной злобой.       "Отыми́ бре́мя грехо́в на́ших, и не оста́ви нас до конца́ поги́бнути, и печа́лию сокруше́нная сердца́ на́ша уте́ши, да сла́вим Тя до после́дняго издыха́ния на́шего...": неосознанно мысленно вторил Кольщик. Успел выучить ежевечерние бормотания.       — Блять. — сквозь зубы процедил Хасанов и зажмурился сильнее. До боли. До искорок в глазах.       — Доброй ночи, Егор. — шепнул сверху Толич, закончив молитву.       Зажал икону в кулаке и лёг, отвернувшись к стене спиной. Глядел Толич на крохотные полосы света, что проникали через плотные прутья окошка на железной двери.       "Доброй.": мысленно вторил Кольщик, в надежде скорее погрузиться в вязкую дремоту. Пара секунд до нервного паралича.       Устал от пылающего вокруг бреда. Промок от ледяного пота.       Мысли роились стаями в пустой черепушке, не давали выдохнуть хоть на секундочку. Не желали оставить в покое, ослабив мертвую хватку. Все вспыхивал образ белокурого мальчишки, что улыбался так светло-светло, что ушел так грязно и страшно.       Вина сдавливала глотку когтистой лапой. Ледяной и безжалостной. Последний крик мальчишки, в надежде на спасение, полный ужаса и отчаяния, вонзался раскаленными сверлами в виски. Егор ворочался, тяжело дыша.       Прости меня: покаяния недостаточно.       Прости меня: крышка гроба, отороченная красным, должна оказаться над головой Кольщика       Прости меня: сил больше не осталось. Сердце полыхало за ребрами, обтянутыми татуированной кожей.       Забери, пожалуйста, с собой. Легче не становится. Легче не станет.       Утро в карантин ворвалось скомкано и безжалостно: Егор почувствовал на лице мокрый звериный нос и моментально распахнул глаза. Зрачки обожгло ярким светом.       — Блять! — неосознанно вырвалась.       Конвойный пес моргнул.       — Манатки собрали и на выход. Лицом к стене. Руки за спину. — сухо бурчал конвойный.       Жители карантина грешны, но послушны. Лишние проблемы не нужны. Лишние удары ни к чему.       Шипы приглажены, характеры усмирены — блестящая работа.       Егор ощущал руки на бедрах, талии. Они хлопали, блуждали - не доверяли. Мало ли, что запрыгнет в буйные головы. Лишние проблемы не нужны. Лишние объяснения перед начальством ни к чему.       Конвойный пёс глядел на Кольщика и Толича серьёзно и хмуро. Без злобы. Всего лишь выполняет свою работу: сопровождает бедолаг от одной камеры к другой. Контролирует изгибы темных, мигающих тусклыми лампочками, коридоров, не отстает. Движется след в след. Молчаливо отвечает за безопасность.