Закон жизни лох запомнил

      Солнечные лучи едва-едва пробивались через зарешеченное окно под потолком, поблескивали на парящей беспечно пыли и исприне на лбу Толича, что степенным сопением вторил беспечности пыли. Кольщик, привыкший к подъему едва ли не с рассветом, бесцельно смотрел на верхнюю шконку, закинув руки под голову. В голове тишина, белый, казалось, осязаемый шум: ни прошлого, ни будущего, ни настоящего. Лишь нарастающая духота и назойливый солнечный луч.       — Спишь? — послышался голос Толича. Тот заскрипел шконкой, повернувшись на бок.       — Нет. — сморгнул наваждение Егор.       — У меня сигареты есть. Хочешь? — лежать в тишине не хотелось, а минувше знакомство как-то совершенно не удалось.       — Хочу. Пиздец, как хочу!       Оживился Кольщик и едва ли не ликовал, свои он скурил еще в вагоне, а чужими поживиться не удалось. Он чрезмерно резво сел, черепушку словно обдало кипятком. Поморщился, но жгучая сиротливая боль в пустых легких беспокоила куда сильнее, нежели головокружение.       — У меня есть пять штук, попались щедрые попутчики. — усмехнулся Толич и достал из-под подушки сигареты, аккуратно перемотанные ниткой, чтобы не расспылись. Попутчики объяснили, сигареты — валюта, без которой выстроить хоть сколько-то полезную коммуникацию совершенно точно не выйдет.       — И ты их сохранил? Пиздец, я бы махом скурил. — Егор зубами достал из связки одну, нащупал в кармане спички и затнулся сильнее, глубже, до боли. — Бля-я-я... — протянул он, откинув голову.       Ни одна девочка, ни один оргазм теперь не могли сравниться с этим неземным чувством горечи, наполненности и сладковатой печали. Хасанов, зажмурился. Наконец, покинуло чувство, что заперт он в клетке сам с собой. На секунду ощущение подкрадывающейся смерти растворилось, сменилось сладостью и терпкой минтуной свободой. Толич усмехнуллся и спрыгнул со шконки, потянулся и присел на старенькую, хлипкую табуретку прямо перед жмурящимся, словно дворовый кот, парнем.       Хасанов курил молча, внимая лишь шелесту тлеющей сигаретной бумаги. Поглощал дым слишком быстро, слишком жадно, словно она - его последняя секунда. Сокамерник наблюдал за ним с интересом. Искренним, неподдельным и живым-живым. В серых глазах искорки, трепет жизни: не оскотинился, не потерялся в грубости и стали неподъемной тюремной жизни.       — Блять. — снова протянул Кольщик и прикончил сигарету до самого фильтра. Не хотелось оставлять и миллиметра. Мир вокруг сноваа стал осязаемым и горько-настоящим. — А ты?       — Не курю. — пожал плечами Толич.       — Блять, а мне везет, друг. — смягчился Кольщик.       — По какой статье залетел? — попутчики в Столыпине научили, что спрашивать необходимо первым. — Я по 104Умышленное убийство, совершенное в состоянии сильного душвного волнения — УК РСФСР. Перекладывая на современную действительность - в состоянии аффекта. — советы он впитывал не слишком охотно, посчитал, что Кольщику доверять можно, не ошибся.       — Прославиться нельзя хорошими делами, за плохие, нужно заплатить. — усмехнулся Хасаснов. — Там, в камере, про тебя и так все всё уже знают, что нужно, к чему о статьях базарить? — Ты мне скажи лучше, пожрать дадут? Дня два уже нежравши, блять.       — Да толку-то... Дрянь редкостная...       Кольщику казалось, что за последние несколько месяцев бесчисленное количество раз умирал и бесчисленное — оживал.       Устал.       Как жить, не понимал более. Не покидало ощущение, что в гонке жизни из призов ему выпал ящик с гниющим трупом. Трупом был он сам, безжизненный, тлеющий, вот только в душе еще теплились остатки радости, а концентрация яда на языке угасала, таяла. Дни, копошащиеся опарышами, тянулись раскаленным тающим гудроном.       Дни карантина затягивались узлом, но наполнились ворохом историй, разговоров и теплотой. Толич казался крупицей света, не давал утонуть, захлебнувшись в душевной боли. Голос его — теплый и искренний — за шкирку вытягивал из бесконечного копания в воспоминаниях, расшевелил то светлое, что закопалось в череде грязи и совмнений. С ним было безопасно, вот только Кольщик не решился раскрыть статью и ершился, стоило только заикнуться о статьях.       Под конец карантинной каторги разрешили написать письмо, правда, лишь одно. Выдали два огрызка, казалось, одного и того же карандаша и неаккуратно разорваннную тетрадную серединку. Толичу достался лист, что разрываясь потянул за собой чуть ли не половину второго, Кольщику на свой клетчатый бумажный огрызок было плевать. Писать много ему некому, а Самбо хватит и нескольких строчек.       Зато настоящих, зато идущих из самого сердца.       — Я сынишке письмо напишу. — улыбнулся Толич и шумно выдохнул. — А ты?       — Другу. — коротко отозвался Егор и зашелестел карандаш, царапая бумагу.       Строки бежали суетливо. С надрывом. Кольщик выдохнул: скоро станет легче. Сердце заживет. Сердце станет крепче.       Совершенно не знал, что будет дальше, как удастся перевалить через десять лет, если эти несколько месяцев следствия и дни карантина тянутся так мучительно долго. Казалось, словно время - осязаемая материя, что намертво затягивается на шее.       Перекрывает воздух безжалостно.       Перечеркивает жизнь.       Неистово хотелось вдохнуть приторный весенний воздух, насладиться им хоть немного. Оставалось лишь вычёркивать мысленно дни и давиться спертым воздухом вперемешку с сигаретным дымом.       "Десять лет": бесцельно крутилось в пустой черепушке и кромсало сердце. Безжалостно и тошнотворно.       На бумагу вылить истинные чувства всё не решался. Ворочал карандаш над бумагой, всё сомневаясь, но душа рвалась за ребрами, больно скулила.       "Вернуть бы то время, когда мы мяч во дворе гоняли... Мне кажется, я не смогу переждать эти лютые холода. Мне страшно. Мне пиздец как страшно.": наконец, справился Кольщик с душащим комом в горле. Поставил точку и неаккуратно сложил свой драненький листок.       Доверял душу только Самбо, обнажал ее бесстыдно, зажмурившись.

🕷

      Весна цвела, неслась стремительно, крылом прятала от страховов. "Мы — семья. Мы — братья.": слушал Самбо, прислонившись к борту хоккейной коробки. Смотрел то на Фантика, то на Турбо. В ответ ловил колкую усмешку.       Все чаще в душе скреблось желание уйти к чертовой матери, вот только трусливо поджимал хвост и прятал серость глаз от пристального взгляда Адидаса старшего.       — Нас Турбо в Москву берет. — раздалось совсем рядом с ухом. — Ты с нами?       Самбо сморгнул наваждение, повернулся в сторону мальчишеского голоса. Совсем юного, с мерцающими искорками, принадлежавшего Марату.       — Нет. — мотнул головой Самбо. Быть рядом с Турбо совершенно не хотелось, делать что-то под его руководством — тем более.       — Почему?.. — удивленно глядел Марат.       Мальчик искренне не понимал, почему Самбо упускает столь сочную возможность. Он бы никогда не позволил шансу ускользнуть сквозь пальцы — совершенно точно.       — У меня учеба. — коротко ответил Кирилл. Врал.       — Если кому-то не интересно, можете валить! — громко вмешался Турбо, пресекая мальчишеские беседы.       Грубо и бескомпромиссно. Тишины добился быстро. Самбо говорить более не хотел, Марат — поймал на себе взгляд старшего брата, опустил голову.       Собрание, тянувшееся, казалось, целую вечность, подходило к концу. Мальчишки степенно разбредались по домам: самое важное на сегодня закончено, а ничего более нужного и интересного, чем сборы в хоккейной коробке, в юных жизнях не было.       — Увидимся. — протянул теплую ладонь Марат. Улыбался.       — Конечно.       Без особенного энтузиазма Самбо по-товарищески хлопнул по протянутой ладони. Осмотрелся спешно и стремительно ушел. Нарываться на ненужные разговоры совсем не хотелось.       Мальчишка все сильнее и сильнее отдалялся от дел группировки, мягко отмазывался, ссылаясь то на самочувствие, до на неотложные дела. Поставить вопрос о своём уходе боялся. Боялся, что не вывезет последствий, что обрушатся на голову. Было страшно, не покидало ощущение, что летит он в бездну и вот-вот шлепнется со всей силы.       Не выдержит удара — умрёт.       Непременно умрёт.       До дома дошёл, оглянувшись несколько раз. Без опаски — так, на всякий случай. Наощупь в кармане оценил количество монеток и решил, что мороженое — лучшее решение для скулящего сердца. Непременно с шоколадной крошкой. Такое, в золотистой шуршащей обёртка, мама зовёт его отчего-то фонариком. "Совершенно ничего общего. Зато вкусное, блин...": отвлекся на размышления Кирилл, пиная камешки, что непредусмотрительно попадались под ноги.       По привычке пересчитал светящиеся уютом окна, остановился на своем. Света в зале нет, но мерцает телевизор — отец смотрит хоккей, сегодня наши играют, а вот на кухне зажжен свет и открыта форточка. Кирилл довольно зажмурился, наверняка, мама готовит ужин. С принятым решением отдаляться от группировки, дома становилось все лучше. Ощущал опору. Ощущал, наконец, тепло.       — Мама! — откликнулся Кирилл. Тишина. — Мам?.. — прислушался парень, хоккея слышно не было.       — Иди на кухню. — послышался голос отца. Самбо взглянул на вешалку — китель. Сердце застыло. Он наспех сбросил кроссовки и с опаской проследовал на кухню, послушавшись отца.       — Здрасте. — кашлянул парень и кивнул.       — Здравствуй, Суматохин. — кивнула Ирина Сергеевна. — Ты не волнуйся. Это плановая проверка моих подопечных. — голос ее звучал мягко и безопасно. — Оставите нас, пожалуйста?       В ответ отец лишь кивнул, мягко хлопнул сына по плечу и ушёл, оставив их наедине. Матери дома не было.       — Садись.       Самбо послушно опустился на стул напротив и скрестил руки. Интересно, к чему визит, о чем разговор — мысли закопошились в короткостриженной голове.       — Скажи, пожалуйста, Кирилл, как твоё настроение? — по обыкновению начала женщина, постукивая подушечками пальцев по кожаной папке.       — Хорошо все. — по обыкновению ответил Кирилл.       Так начинались все разговоры с ней: мягко и ненавязчиво. ПДНщица сощурившись смотрела на подопечного. Видела лишь мальчика, запутавшегося и явно не видящего света. В зале суда она разглядела что-то особенное в нем, удивилась, что сдать своего он не в силах, пусть и все идут неоспоримо против.       Знала своих детей прекрасно и от её цепкого взгляда не ускользнула и крепкая дружба мальчишек, и полный мольбы, страха и надежды взгляд Кирилла, устремленный на Хасанова. Такого, казалось, ледяного, злорадствующего и дико-дико напуганного.       — Тебя что-то беспокоит. — твердо продолжила она. — Я права?       — Не правы. У меня все нормально. — опустил взгляд Кирилл, выдав себя с потрохами. Врал.       — В отдел сегодня письмо пришло. — Ирина Сергеевна достала из папки желтоватый конверт с яркими марками. — Тебе.       Кирилл моментально вскинул взгляд на конверт, блеснула надежда в глазах. — От кого?       — Хасанов. — коротко отозвалась она и передала конверт.       Мальчик жадно притянул его к себе, спешно распечатал и пробежал глазами по неаккуратным строкам. Спотыкался на корявеньких словах, но читал, щурился, углублялся. Сердце больно щемило, выло, вцепившись в последние слова. "Мне страшно. Мне страшно. Мне страшно. Мне страшно. Мне страшно.": больно пульсировало в висках. Не письмо — оголенный провод.       "Мне тоже страшно.": мысленно отозвался он и спрятал письмо в карман брюк, аккуратно сложив. Совершенно точно вернётся к нему не раз. Совершенно точно ответит, вывернув сердце наизнанку.       — Скрести за друга пальцы.       Мягкий женский голос добирался до души. Не было в нем стали. Не было в нем жестокости. Было лишь стремление помочь детям, желание разглядеть, что же там прячется под цветастыми куртками и непробиваемой бравадой. Желание спасти, вытянуть, спрятать выделило её из остальных "крыс красноперых".       — Сапасибо. — кивнул Кирилл. — Вы только письмо принести хотели?       — Нет. Хотела узнать, как у тебя дела. Скажи мне, Кирилл, вы с Хасановым близкие друзья. Я права?       — Друзья. — снова кивнул мальчик. Глядел ей в глаза наивно, высматривал в них хоть крупицу понимания. Нашёл. — Ирина Сергеевна... Егор он... Понимаете... Я не знаю, как сказать вам!       — Егор не виноват, ты это хочешь сказать? Понимаю тебя и твои чувства прекрасно. Но...       — Нет, он виноват, конечно! Только не во всем... Ну... Блин... — не мог подобрать слов Кирилл, ему всего семнадцать лет, слишком много свалилось на него.       Звучал так по-детски. Звучал так честно.       — Что значит "не во всем"? — она и сама сомневалась в деталях.       — Не убивал он Ералаша, короче! Мишу Тилькина то есть... — выпалил Кирилл. — Я знаю, что не убивал!       — А что молчал тогда? — больно резануло по сердцу.       — Я не... Я не знаю... А как бы я это доказал?.. Я же не мог сказать, типа я просто знаю, что Егор не мог этого сделать... — в глазах блеснула детская-детская надежда. — Следак сказал, что доказательства эти неспори... Неоспоримые, вот.       — Не мог. — кивнула она.       Заинтересовалась.       — Я не знаю, как ему помочь сейчас! Не знаю, как успокоить душу... Не знаю, как помочь, блин! — говорило бессилие. Кричало. Билось в груди.       — Хорошими вопросами ты задаешься.       — Следак меня на допросе и слушать не стал. Сказал, короче, что все решено и Кольщик сам во всем признался! Я не понимаюю как это — сам...       — Послушай, Кирилл. Давай так. Мне очень важно твое состояние. Я очень хочу помочь тебе справиться с этой ситуацией. Ты веришь мне?       — Верю. — коротко отозвался мальчик и опустил голову. — Я очень хочу ему помочь...       — Я знаю, Кирилл. — коснулась она его плеча.       — Ирина Сергеевна... Я хочу уйти... Ну из... - Мялся парень. — просто уйти хочу.       Знала она прекрасно и о группировке, и о полном составе мальчишек. Чутко улавливала все прозвища, имена, что мелькали у мальчишек и неизменно анализировала переплетения судеб. Понимала, о чем говорит паренек. Такой смелый в кругу своих, прикрывающийся бравадой, приведённый в кабинет ПДН буквально за ухо. Такой уязвимый, изо всех сил сдерживающий слезы, здесь - в тепле безопасного дома.       — Я помогу тебе, Кирилл.       — Я боюсь, Ирина Сергеевна. Они меня загасят! — бравада рассыпалась, остался лишь перепуганный мальчик, повзрослевший слишком изощренно.       — Я помогу. — тверже повторила она. — Тебе нужно лишь доверять мне.       — Не могу... — закрыл он лицо ладонями. — Не могу...       — Пожалуйста, подумай о том, что для тебя сейчас важно. — встала она и коснулась его плеча. Слегка сжала его, давая понять, она — это безопасность. — Когда ты будешь готов, ты можешь обратиться ко мне. Ты это знаешь.       Ирина Сергеевна никогда не давила на своих детей. Давала им свободу в некоторой степени, показывала всевозможно, что её кабинет — это не место, где концентрированная злоба и желание закрыть "висяки", а место, где царит лишь понимание и доверие.       Уходила из дома Суматохиных с теплом, разливающимся по сердцу: одна душа стремится к светую, а это считала своей главной целью.       Она поможет.       Она не бросит одного, как бы ни было страшно.