Закон жизни лох запомнил

      Из своей берлоги в свежесть весны Самбо выбрался с боем: мать едва ли не за шкирку выволокла мальчишку на улицу, хандру она лечила просто и бескомпромисно. "Ну ложись и сдохни, Господи, смотреть невозможно! Сам твой Егор виноват, нечего тут панихиду по нему устраивать. Не трепи мне нервы!": именно с этими словами красивая женщина с ледяными глазами захлопнула перед носом Кирилла входную дверь. Делать нечего - пора, действительно, размять кости, а идти, кроме универсамовской качалки, ему было некуда.       Все больше он скатывался в бездну отчаяния, испытывал это впервые, поэтому сердце его дрожало где-то за ребрами, а дышать становилось тяжело, словно воздух стал вязким и приторным. Наверное, так ощущается взросление: в поиске точки опоры сердце прощупывает, выбирает и не решается следовать за светом. Юность, что в детстве казалась осязаемым счастьем, теперь ощущалась полётами то в кому, то в бездну. Хотелось безграничной радости, в равной же степени хотелось исчезнуть.       — Привет. — коротко отозвался Самбо, увидев в качалке одинокого Зиму, что бесцельно глядел перед собой.       — Привет. — тот даже не повернулся в сторону некогда близкого товарища. Коротко кивнул, а в руках крутил несчастную сигарету: измял фильтр до совершенно непригодного состояния.       Разговаривать не хотелось, точка опоры была потеряна, казалось, навсегда. Зима не понимал, как можно оправдывать убийцу собственного друга, беззащитного мальчишки, да еще и на пьяную голову, а Самбо, в свою очередь, — как можно выдрать из сердца важного человека, растоптать память о нем и слепо следовать всеобщему мнению. Состояние и поступок Егора очевидно обросли сплетнями и домыслами: наиболее распространенной стала история о звериной жестокости и, конечно, наркотиках, что стали неизменной причиной.       Все чаще и чаще Кирилл вспоминал Егора, собственно, не осознавая этого. Все чаще и чаще вспыхивали в памяти его слова, смысл которых начинал приниматься только сейчас — в точке максимального стресса и непринятия. "Знаешь, Кирилл, я понял, что человек от твари мало чем отличается — только разумом, разве что. Вот только твари людей никогда не предавали, вот такая херня...": кажется, предательство выглядит именно так. Холодно, безразлично и глупо.        Самбо сел на потрепанный диван и закинул руки за голову. Те же лица, те же люди, та же опротивевшая качалка, ровно такая же, как и пять лет назад, когда тринадцатилетние мальчишки впервые переступили её порог. Вот она жизнь — в один конец без пересадки, а когда-то ощущалось все лучом солнца, сквозь кроны цветущих яблонь.       Когда-то...       Было ли это "когда-то"?       Было, конечно, вот только не притронешься к нему, не ощутишь запах, остаётся только уставиться в угол невидящими глазами и вздрогнуть от нахлынувших воспоминаний.

1987/далекая весна, что вспыхнула в сердце.

Всегда вспыхивала,

когда было так невыносимо плохо.

      — Слышь, дружище, какой-то ты печальный!       Кольщик смахнул в лицо глубоко задумавшегося Самбо ледяные капли с пальцев. Он только-только закончил очередной подход и по обыкновению брызгал товарища водой с вымытых рук. Куда забавнее смотреть на сморщенный нос, чем пользоваться полотенцем. К тому же одному богу известно, с какой целью использовалось несчастное полотенце среди парней украдкой, пока никто не видит.              — Тебе заняться что ли нечем? — отмахнулся Самбо от летящих капель и сморщил нос. — Меня это бесит! — так по-детски отозвался он.       — Да твой ебальник мне все настроение портит! Че ты, лысый, че случилось? — усмехнулся Егор и сел на корточки перед другом.       Знал Самбо, не отстанет ведь, выпытает, что случилось, чего бы ни стоило. Не оставит одного, заберется в самое сердце, расковыряет березовым прутиком все раны, даже самые потаенные. Порой Суматохину казалось, что дышат они в унисон и неизменно чувствовал Кольщика за спиной, словно был он его густой тенью.       — Чувствую себя не на своем месте. Может, зря это все?.. — Самбо кивнул куда-то за спину Кольщика, метафорически изображая группировку.       — Может, зря, а, может, — нет. Откуда же мне знать? — пожал плечами Кольщик. — Зачем ты тогда со мной пришился? — вглядывался он в глаза друга, будто старался заглянуть в самое сердце.       — Я хотел быть с тобой. — искренность в их отношениях всегда была на первом месте. — А ты боишься чего-то? — вдруг вскинул на друга свой влажный взгляд Кирилл. — У меня чувство, что нас тут нет и не было никогда...       — Боюсь. — признался Кольщик, стало чуточку легче. — Провалиться в кому боюсь. — усмехнулся так тепло-тепло, совсем по-особенному, так, как видел только Самбо. — Прикинь, вот ты есть: живёшь, дрочишь, братан, а потом щелк и пустота. И не живёшь нихера, и сдохнуть не можешь. Это страшно. Пиздец, а остальное такая херня.       — А я умереть боюсь... — пожал плечами Кирилл.       — Вот тебя загрузило... Ты че? — он легонько стукнул друга в коленку, эдакое своеобразное "Я, пиздец, как сильно, переживаю за тебя!".       — Да... Задумался просто, не бери в голову.       — Как мне не брать в голову то, что тебя грузит? Балбес ты. — синие глаза так и глядели в самую душу, не отрываясь.       С Самбо Кольщик был настоящим: живым-живым, даже прятал свои бронированные шипы и обнажал душу, позволял только ему забраться туда поглубже. Доверял. Для других — чужих — душа была под замком: эдакий нинзя-проказник, утекал, словно вода сквозь пальцы, уворачивался, скользил. Не давал забраться в сердце, да и сам не спешил выстроить хоть сколько-то близкие отношения. У него был Кирилл, а у Кирилла он. Этого было достаточно.       — Постоянно о смерти думаю. Бля, перед глазами так и стоит Гвоздь, мурашки по коже...       Суматохин в ту ночь впервые видел лик смерти: беспощадный и жуткий, что предстал перед глазами пробитым кирпичом черепом и кровавым следом на асфальте. Самбо в ту минуту зажмурился, всем своим нутро пожелал исчезнуть, а Кольщик, напротив, заинтересованно вглядывался в посиневшие губы и разглядывал все окровавленные грани обнаженной черепушки, в глазах был неподдельный интерес. Синий взгляд так и скользил по невидящим более ничего глазам, приоткрытым губам, было совершенно не страшно, напротив, какой-то совершенно по-детски искренний, словно был перед ним не человек, некогда товарищ, а лишь картинка в учебнике по анатомии, интерес.       — Херня все это! Пока ты думаешь о смерти, значит, ее нет, а, когда придет, — тебе будет похуй! — засмеялся Кольщик и уселся рядом с другом на потрепанный диван, несильно пихнув его плечом в знак понимания и поддержки.       — Наверное... — Самбо усмехнулся, тёплый смех друга разбежался мурашками по коже, тревога отступала.       — К тому же я уверен, что за всеми придет Старуха-смерть, а за нами, брат, красавица. — улыбнулся он и взял зубами сигарету из пачки. На запреты ему было плевать: не считал нужным следовать тем правилам, что сами старшие и нарушают.       "Распиздяй до костей, ветер в голове": так говорили о Егоре Хасанове и совершенно точно были правы. Лёгкость отношения ко всему, что бы ни происходило, - непоколебимая особенность, граничащая разве что с напрочь отсутствующим чувством самосохранения. Таким Кольщика запомнил Самбо и, кажется, запомнит навсегда. Не выйдет из памяти выдворить улыбку и смех, безрассудные поступки и, на удивление, редкие, но поражающие своей глубиной, мысли.       "Кажется, распиздяй не пропадет, а это главное.": убедил себя Суматохин, успокоив то, что так колотится под курткой.

🕷

      Голова Хасанова раскалывалась, а лёгкие сиротливо жаждали сигаретку, хоть одну, хоть замшелую, хоть огрызочек, растянутый на семерых. Казалось, что крыша вот-вот начнёт отчаливать, жутко хотелось спать, а красноперый все никак не сгинет, не оставит его с коллегами по карантину и сонной тишиной.       Ощущал Кольщик всем своим нутром, как прикоснулся к темноте, осознавая, что на долгие десять лет о спокойствии, доме, товарищах стоит забыть. Стоит оставить и имена, и фамилии далеко за плечами, словно и не жил он никогда.       Перед мальчишкой щелкнул замок камеры и разверзлась ледяная темнота камеры, жизнь в ней выдавал лишь тихий храп и спертый воздух.       — Зашёл. — грубый толчок в спину.       — Да че ж вы все, как собаки, злые? Я же вот — спокойно иду, гражданин начальник! — злорадно усмехался Кольщик, не изменяя своей особенности лаять сквозь намордник.              — Пасть закрыл. — сопровождающий смерил парнишку презрительным взглядом.              Кольщик решил больше не говорить, лишь молча послушался и зашел в темноту камеры, моментально вспыхнул яркий свет — это за спиной сопровождающий щелкнул выключателем.       "Шконка вон, параша где тебе покажут.": дежурный тон, безразличная серость звучали в голосе молодого сопровождающего. Он зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони, и на секунду задумался, какая гнида решила, что заселять зэков на карантин в два часа ночи - это хорошая, черт возьми, идея. Он окинул мальчишку безразличным взглядом и захлопнул за спиной тяжёлую скрежещую дверь.       — Руки.       Привычное действие: приподнять руки, сомкнутые за спиной, поднести к окошку, дождаться долгожданного поворота ключей в наручниках и, наконец, выдохнуть, помассировав кисти, бережно погладить саднящую кожу. Походу, привык, походу — нравится. Повторять дважды не нужно. Стальной браслет щелкнул, а, значит, скоро избавиться парня от гнетущего общества и позволят выдохнуть, растянув кости на скрипучей шконке.       Кольщик оглядел крохотную камеру: на него смотрела пары заспанных глаз. Серые, поблескивающие и с поволокой дремы с озорным прищуром глядели заинтересованно и колко.       — Так и будешь стоять? — сероглазый, наконец, подал голос и присел на своей верхней шконке, лениво свесив босую ногу. — Как тебя звать-то?       — Егор. — коротко отозвался он и скинул на свободную шконку свои немногочисленные вещи.       — А погоняло есть?       Не унимался сероглазый, голос его звучал звонко и молодо, да и блатного базара не промелькнуло — первоход, догадался Кольщик. Облегчённо выдохнул, значит, кусаться и отстаивать свое право голоса не придётся. Не сейчас, когда последние силы остались где-то в столыпинском вагоне, а ворочать языком совсем не хочется.       — Кольщик. — Егор смотрел с усмешкой и окинул вынужденного соседа заинтересованным взглядом.       — Толич. — представился парень и звучно зевнул. — Да ты падай, не стой. Делать тут нечего, только спать, да валяться. Хорошо, мы в этой коморке никому нахер не уперлись. — резво подмигнул и по-свойски пожал плечами.       Статью не спрашивал, видимо, неинтересно - странно. Насторожился Кольщик, но все же последовал совету вынужденного соседа, стянул с себя футболку, больно в тесной камере было душно, и размял уставшую спину. Беседовать не хотелось. В душе теплилось сомнение: Лука готовил его совершенно к другому исходу, настаивал на том, что серьёзные люди есть даже в карантина и готовым нужно быть ко всему. Советовал даже, что статью стоит называть завуалированно и надеяться, что истинные цифры не всплывут. Вооружён Кольщик был до зубов, а сейчас, заглянув в добродушные глаза, растерял весь запал.       — Интересные наколки. — бесстыдно рассматривал его Толич прищурившись.       — Тебе заняться нечем? Ты спал, нет? — фыркнул Хасанов и, скинув свои повидавшие многое берцы — последнее напоминание о свободе — сел на скрипучую шконку. Потянулся, хоть сколько-то размяв кости.       — Спал. — энтузиазм и нескрываемая радость от нового лица угасали.       — Статью не спросишь? — усмехнулся Кольщик.       — Мне все равно. — добродушно пожал плечами и снова звучно, с удовольствием зевнул. — На хату поднимут дней через десять, если тебе интересно.       Спать Толичу хотелось сумасшедше, но ещё больше хотелось вынырнуть из одиночества: Кольщик в вагоне его не видел, значит, заехал он значительно раньше, — интересно. Речь его звучала непринужденно, однако, переходя на жаргон, он словно спотыкается: настолько она была не свойственна для него. Вероятно, попутчики столыпинские научили, посоветовали "мурку", чтобы влиться в контингент или хотя бы из него не выбиваться.        — Не интересно. — огрызнулся Кольщик. Энтузиазма от общения он не испытывал, старался настроить себя на жизнь в душной коробке на долгие десять лет, отчего злился и силился унять душу хоть сколько-то.       Егор, сонно шмыгнув перебитым не единожды носом, отвернулся лицом к стене, погрузившись в тягучие размышления глубже. Без устали вспоминал тот чёртов злополучный вечер, ковыряя сердце ржавеньким ножом. Осознание собственной глупости, касательно уголовного дела, ещё не настигло его, не ударило кувалдой по темечку.       Над ухом жужжала назойливая муха, а Толич сверху постукивал подушечками пальцев по перекладине. Хотелось, чтобы случившееся оказалось пьяным бредом или схватившим за горло похмельем, а не реальностью, что рухнула на плечи. Убедить самого себя не выходило, оставалось лишь слушать назойливые постукивания и собственное сердце, что колотилось где-то в горле.