Закон жизни лох запомнил

      "Послушай моё последнее слово, Егор-корень: не борзи-а, останься человеком...": копошилось в черепушке одна единственная мысль, вспыхивающая под стук колёс, отзываясь в сердце голосом старика Луки из душной камеры СИЗО.       Кольщик, блеснув красными глазами — индикаторами вечного недосыпа — глупо уставился в зарешоченное окно столыпинского вагона. Тревога застрекотала, словно цикада, а воспоминания помчались, уносили далеко-далеко, словно и не было вокруг бедолаг-попутчиков, словно растворившихся в сигаретном дыму. Словно и не было скрежета голосов заключённых, что делились тяготами судеб, разделяя замшелую сигаретку, что была сравнима с животворящей силой — не меньше.       Егор устало прикрыл глаза, откинув голову на прохладную стену вагона, беседовать с попутчиками совершенно не хотелось, делить собственные сигареты — тем более, поэтому было принято стратегическое решение зарыться в чертоги собственного разума.       Хотя бы до утра.       Хотя бы следующего жгучего желания затянуться горьким дымом дешевых сигарет, что Лука заботливо сунул в карман куртки.

🕷

      — Ты совсем больной, Егор?! — звучал голос Адидаса словно под толщей воды.       Хасанов глядел на него невидящими глазами, голова буквально раскалывалась, разбитые губы горели огнём, а веки опускались, словно в борьбе с диким-диким желанием спать. Он ощущал, как крепкие руки Вовы держат не менее крепкие собственные плечи, не давая рухнуть безжизненным грузом. Невыносимо тошнило, а все осязаемое казалось неслось по кругу с неистовой силой.       — Да нормально все, че ты... — едва ворочал разбитыми губами, по которым прилетело не единожды тяжелым ботинком.       — Нельзя кусаться с толпой чужих пацанов, особенно, когда ты один! — обеспокоенный цепкий взгляд карих глаз напротив скользил по покоцанному лицу едва пришившегося Хасанова. — Есть же какие-то нормы морали, здравый смысл в конце концов.       — Да похуй мне! Ебал я твои нормы морали. — шумно выдохнул Хасанов и сунул в зубы сигарету, дерзко взглянув в глаза Адидаса, явно демонстрируя, что плевать он хотел на замшелые нормы морали, на правила группировки и в целом на всех.       Казалось, авторитета для него не было, кулак на роже ему не донес основы группировки,       Колючая усмешка обнажила окровавленные зубы, а в синих глазах так и плясали бесовские искорки и ни капли страха, лишь глупая, испепеляющая, постепенно распыляющаяся ненависть. Мальчишке всего пятнадцать лет, а злобы и ярости хватит слихвой на всех универсамовских вместе взятых.       — Послушай, Хасанов, нельзя вот так, пойми. Ты и сам подставляешься, и товарищей за собой потянешь в беду!       Адидас старший на тот период казался Хасанову незыблемым авторитетом, мальчишка видел в нем опору и впервые здравые идеи. Вот только уважение и в некоторой степени преданность Егор демонстрировал весьма специфически. В глазах мальчика, что получал от мудрых старших лишь оплеухи, да страх, увидел в Суворове нечто монументальное, безопасное в свое в самом искреннем и чистом проявлении. С ним он впервые почувствовал себя в безопасности.       Незыблемой и спокойной.       — Я сам решу свои проблемы. — Егор махнул плечом выбираясь из крепких рук. — Да отъебись ты от меня, все со мной нормально! Видишь — стою.       Все ещё кусался мальчишка, отказываясь впитывать порядки группировки. Другой бы уже был отшит за свой длинный поганый язык и тотальное неповиновение, вот только не Кольщик — дерзкий парнишка без тормозов, и, кажется, с напрочь извращенным инстинктом самосохранения. Таких, как этот, казалось, ни в одной группировке не отыскать — не замолкающих и на секунду, дерзких, напрочь отбитых, непокорных и столь безрассудно глупых.       — Проблемы? Сам?! Ты себя слышишь вообще?! — Вова обернулся и чуть понизил голос, убедившись, что в душной подвальной качалке никто лишний не услышит их разговор. — Тебя куда понесло вообще?! Ты чего творишь? Завязывай, пока не отшили.       Адидас давно заметил, что тащит Хасанова в тьму радикальности и взглядов мнимого превосходства, понимал, что нужно вытягивать дурака, пока не стало поздно. Что-то нехорошее, злое копошилось в душе Егора, вот только нащупать это удавалось едва ли. Суворов с первых дней в группировке следил за мальчишкой, улавливал каждое его радикальное высказывание, которое почему-то мало кто замечал, даже Суматохин, что ни на шаг не отставал от друга, слепо не обращал внимания на чрезмерно радикальные взгляды, которые не приветствовались даже в таком обществе, мало придерживающемся хоть сколько-то человечных взглядов.       Последней каплей в омуте подозрений стала внезапно бритая наголо голова и две молнии на груди, красующиеся прямиком под наколкой орла, что случайно удалось увидеть Адидасу, когда Кольщик стянул с себя футболку и лениво развалился на стареньком диване после нескольких тяжелых подходов.       — Слышу. — отмахнулся парень, беседовать более не хотелось, он омерзительно повел едва дышащим перебитым носом и снова хлынула кровь. Крупные капли шумно попадали то на тяжелые ботинки Кольщика, то на кроссовки Адидаса. — Все, допрос окончен? Голова болит. — голос его звучал скучающе и отстраненно, на нравоучения ему было совершенно кристаллически плевать.       - Ты у нас в кого заделался?! В нацисты, в скинхеды? Ты что-то путаешь по-моему, дружок! Ты помалкивай и херню вот эту свою брось, иначе отошьем по-жесткому! — Адидас с силой едва ли не выдернул сигарету из зубов парня. — Нам тут только этих гнид не хватало!       — Гнид... — усмехнулся Хасанов. — Ты не знаешь, кто настоящая гнида. — в горле снова вспыхнула нестерпимая тошнота, подкравшимся воспоминанием.       Егор, находясь в самом остром периоде своего взросления, смотрел уже не волчонком, а диким и жутко злым шакалом. В глазах читалась только ненависть ко всему живому, то и дело проскакивало в его речи "ненавижу того", "ненавижу сего", "ненавижу всех" и, казалось, это были не просто слова.       Кольщик, этот совсем юный мальчишка, уже горел изнутри, совершенно не знал, как бороться со своими демонами, любые попытки залезть к себе в душу воспринимал в штыки: на лице моментально вспыхивала злорадная ухмылка, не предвещающая ничего хоть сколько-то доброго, а концентрация яда и провокаций взлетала до небес. Что-то не то у него внутри творилось, Суворову никак не удавалось разглядеть, что же там теплилось в синих глазах, хотя он всеми силами стремился понять, раскрыть, развидеть.       Хасанов испепелял своей ненавистью все вокруг, казалось, избегая лишь единственного человека, попавшего в милость и благосклонность, — Кирилла Самбо, с которым связывал молчаливый секрет, тайна, которую они так и не рискнули обсудить. Грязь, которую никак не удавалось искоренить из сердца. Грязь, которая моментально вспыхивала тошнотой, стоило только вспомнить ту далекую ночь, жгучую боль, парализующий страх и жалкий сдавленный стон, что вырывался несмотря на то, что лицо мальчика было с силой вдавлено в жесткие, пахнущие мамой, подушки.       Кажется, именно тогда, когда руки за спиной держали мертвой хваткой, а хриплые мольбы "Пожалуйста, не нужно, мне больно!": сорванным голосом сквозь рыдания до рвоты, а запах матери навсегда впечатался в память именно этим воспоминанием, в сердце Егора вспыхнула ярость и невыносимая ненависть. Выбраться не удавалось, сил не хватало, а боль парализовывала, слезы катились по щекам, тая в складках подушек - именно в эту секунду все доброе и искреннее в нем умерло, исчезло навсегда. "Дядя Равиль хороший, Егорушка, вы обязательно подружитесь!.. Я люблю его, сынок, и верю, что у нас получится крепкая и дружная семья": больно пульсировал в висках голос матери, пока Егор медленно умирал.       "Хороший мальчик": навсегда в памяти остался голос мужчины, которому Егор впервые доверился всем своим наивным телячьим сердечком, после смерти отца.       "Хороший мальчик": лязгнула пряжка ремня, а боль рассеялась, Егору казалось, что жизнь его оборвалась, рассеялась вместе с болью. Мальчик закрыл глаза, сил подняться не было, а осознание еще не ударило его по голове, адреналин еще не заставил бежать, прятаться, судьба еще не предоставила ему минутное спасение на долгие годы в виде зеленых глаз Суматохина, чья квартира стала убежищем.       В эту секунду остались только слезы, что он старательно глотал и темнота закрытых век.

🕷

      В реальность Кольщик вернулся, едва ли не задохнувшись, распахнул глаза и уставился своим невидящим синим взглядом куда-то в душу товарища по заключению, испугавшегося шума, с которым Хасанов хапнул спертый прокуренный воздух столыпинского вагона. Снова призраки прошлого нагнали его во сне, снова задушили, не даруя и возможности забыть ту боль, тот страх, тот запах маминых духов, тающих в подушках, что сжимали его — Егорушкины — зубы.       — Ты в норме? — проморгался попутчик напротив, что сладко дремал, ведь ночь была в самом разгаре. Молодой, кажется, такой же первоход встрепенулся и протянул Хасанову сигаретку, в ответ тот лишь махнул головой.       — Да. — угрюмо ответил Кольщик. Невыносимо тошнило. — В норме.       Ненависть, что с возрастом задремала, вспыхнула с новой силой, деться от нее хоть куда-то не удавалось. Закрывать глаза более, вплоть до зоны, Егор так и не решился, развлекал себя игрой в карты с такими же неспящими полуночниками, а в черепушке так и крутились слова матери, что забили тогда в крышку ментального гроба Егорушки последний гвоздь: "Ты делаешь плохие вещи, Егор! Ты врешь. Не смей говорить такие вещи про дядю Равиля!".       Кажется, снова вспыхнула материнская пощечина на детской щеке, а обида завыла в душе, сжав горло подступающими предательскими слезами.