Закон жизни лох запомнил

      В зале суда было просторно и светло, в открытые окна врывался приторный весенний воздух, который Кольщик с удовольствием хапнул, словно бродячий пес. Пахло лакированным деревом и пыльными кипами бумаг, пахло необратимостью.       — Зашел. — сильный толчок в спину, интеллигентно приглашающий в открытую клетку, расположенную по левую руку от предполагаемого места судьи.       — Слышь, начальник, я вроде и сам спокойно иду, нет? — Егор, несмотря на толчок, зашел в импровизированную клетку степенно, так, словно он на приятной прогулке.       Боли он не боится, поэтому последствия, становившиеся все более очевидными, его совершенно не беспокоили.       Злорадство и концентрацию яда на языке не отнять. Хасанов решил, раз уж придется проходить через это, восседая в клетке, словно представитель Цирка Уродов, то сделать это нужно в свойственной манере — без капли раскаяния, стыда и здравого рассудка.       — Поговори ещё. Давно по роже не получал?!       — Давно, начальник. — усмехнулся Хасанов и повернулся к нему спиной, когда клетка захлопнулась. Благодатная свобода рук теперь приравнивалась едва ли не к оргазмам.       В ответ конвойный промолчал, раздраженно и тяжело выдохнув. За свои пятнадцать лет выслуги такого ненормального, кажется, видел впервые. Как показывал опыт, если не первый, то пятый - точно — удар дубинки по хребту заставляет поселенца жалостливо поджать хвост. А этот... Лишь смеется, задыхаясь и отхаркиваясь кровью.       И что с ним дальше будет?..       — Слышь, скоро начнем, начальник? — Хасанов лениво расселся на жесткой прохладной скамейке и прислонился макушкой к ржавым прутьям клетки.       Вопрос остался без ответа, а секунды неумолимо побежали, с каждой крохой уровень тревоги увеличивался несоизмеримо. Дурацкое сердце колотилось где-то там — под ребрами — рвалось, скулило и не давало возможности выдохнуть, погрузиться в сторонние, далекие мысли. В этой тягучей тревоге Кольщик был не один, буквально шкурой ощущал, как колотится такое же сердце и совершенно такое же дурацкое, как и у него самого, там — в дальнем углу коридора, сжимая ледяные пальцы в кулак.       — Че ты, весь на измене прям? — рядом сел Зима и легонько пихнул товарища в плечо.       — Переживаю. — коротко и честно отозвался Суматохин.       — Нашёл из-за чего переживать... Что ты так за него цепляешься, я не понимаю? — Зима давно сам себе все объяснил, не спит, правда, тёмными ночами, гоняя одну и ту же мысль, вспыхивающую призраками прошлого, но уже в общем-то привык.       Кажется, выдворять Хасанова из сердца получается, однако падла эта будто когтями вцепилась в самую мякоть.       — Потому что он — друг. — жестко ответил Суматохин и вонзился своими трепетными, живыми, влажными глазами в, казалось, мертвые вахитовы.       — Да понимаю я, что друг. Мы тоже... В некоторой степени были близки... — тот чертов поцелуй в тот чёртов вечер больно отзывался в сердце, напоминал о себе, вспыхивал ярким огнём, кричал, что забыть его не выйдет, как бы ни старался.       — Не были. Он мой друг. — как-то наивно и совершенно по-детски отрезал Кирилл, будто бы отстаивал нечто важное, трепетно, пылкое и чистое.       Столько лет их связывало, столько тепла, боли, откровений, скуренных напополам сигарет было между ними, что никакому дурацкому Зиме это и не снилось!       Что он мог знать о Хасанове? О Кольщике? О Егоре, в конце концов!       О мальчишке пяти лет, который едва ли не осколком кирпича выбил щенка из рук пьяных распалившихся в чужой пёсьей боли крепких парней? Пятилетний Кирюша впервые увидел этого мальчика в окно, а в память врезалась окровавленная собачья лапа и струйка крови, бегущая из детского лба.       О парнишке семи лет, который, захлебываясь в слезах, крови и собственной рвоте ворвался в тихий домашний вечер семилетнего Кирюши? В памяти до сих пор свеж разговор матери и отца украдкой на кухне. Тогда он ещё не знал, что такое изнасилование, тогда совсем не понимал, почему плачущий мальчик, едва проговоривший имя Егор, смотрит волком. С того самого дня ни Кирилл, ни Егор не говорили об этом, но оба прекрасно понимали, какого рода тайна между ними.       А знал ли Зима хоть что-то о парне одиннадцати лет, который впервые сунул Кириллу сигарету и с горящими глазами вопрошал "Ну как?!"? О юноше, который столько раз выручал, вытягивал, отбивал, доказывал, спасал? Да ничерта он не знал!       Никто из них, этого мнимого братства, товарищества, клана, ни на секунду не проник в сердце Хасанова Егора. Никто, кроме Самбо и, пожалуй, Ералаша. Никто...       — Знаешь, я прекрасно понимаю твои чувства, Кирилл. — Зима поддерживал, как мог. Так, как умеет. — Но тут ничего не сделаешь, нужно принять это все, как данность, понимаешь? Егор — убийца, это неоспоримый факт!.. Мне самому тяжело принять это, но... — два чувства боролась в сердце Вахита: трепетная любовь и жгучая ненависть, все настолько смешалось, что для рациональности места не осталось.       — Я не буду это принимать.       Кирилл отвернулся от Зимы и в пределах его интереса в эту минуту был только дощатый пол, а в голове растекалась лишь одна мысль, сказанная Кольщиком, кажется целую сотню лет назад — прошлым летом. "Плевал я на них, понимаешь? Похуй мне на Адидаса, на Кащея, на всех, блять. Я так устал от этого... Во всей вашей группировке меня интересует только один человек — я то есть. Стою я чего-нибудь, или я такое же дерьмо ебаное, как некоторые прочие": а ведь Кириллу тогда казалось, что говорит в Хасанове лишь бутылка водки. В эту секунду понял — ошибался.       "Прошу всех встать, суд идёт!": послышался из зала суда юный, но весьма строгий, голосок секретаря, объявляющий участникам процесса, присяжным и, собственно виновнику, с позволения сказать, торжества о начале судебного заседания. Сердце Суматохина споткнулось и замерло, казалось, намертво, а Хасанов в своей клетке лениво зевнул, скромно прикрыв рот тыльной стороной ладони.       Кирилл навострил все свое нутро и едва ли не прижался к образовавщейся щелочке меж дверных створок. "Рассматривается уголовное дело по обвинению Хасанова Егора Валерьевича в убийстве...".       Тошнило. A невыносимый шум в ушах, сопровождаемый разговорами и тихим постанываниями матери, которая едва-едва держалась от того, чтобы рухнуть без сознания, позволял ловить лишь обрывки фраз. Кириллу в эту минуту казалось, что эти стены, эти люди вокруг, этот запах лакированного дерева — декорации, которые вот-вот разрушатся, окажутся сном, злой шуткой, дурацким фильмом, за просмотром которого дрема накрыла едва ощутимой вуалью.       Всё окружающее теперь было мнимым, глупым и совершенно неважным. Самбо едва ли не щекой прижался к прохладной стене, жадно ловя сухой голос судьи и дежурный тон обвинителя, честно говоря, парень не знал, как правильно называть всех присутствующих, поэтому в своей картине мира он каждого наградил собственным названием. Конечно, на языке крутились явно хасановские настроения: "гнида пархатая", "мусор ебаный" и "тварь красноперая", но он стыдливо от них отмахнулся и решил остановиться на более дежурных и общепринятых.       — Мы росли иначе, обстановочка, понимаете располагающая — криминогенная, товарищ судья.       Балбес делал все возможное, лишь бы его с позором выпнули из зала суда, лишь бы не быть здесь, а спрятаться в автозаке, под шконкой, да хоть где-нибудь. Суд был в самом разгаре, от распроса Хасанова, зачитывания деталей дела и довольно колючих перебрасываний фактов адвоката и прокурора, перешли к допросу свидетелей по делу. Угрюмый милиционер вызывал по фамилиям людей, который словно растворялись, оставались там — в гуще событий на прохладной скамейке, погружаясь все глубже и глубже в детали дела, вязкие, тягучие и невыносимо долгие.       Суматохин по пальцам отсчитывал, сколько людей осталось до того, пока его собственную фамилию не назовут сухим, дежурным тоном. В зале, пахнущем лакированным деревом и бумагой, растворилась мать Егора, местный алкаш, который в период просыхания крутит баранку того самого автобуса, что увёз Кирилла Фантика в безопасность удалённых улиц, Зима и какой-то пацан, которого Самбо видел впервые.       Пару раз удалось даже бесстыдно заглянуть в зал и увидеть его. Кольщик казался гостем на дружеском застолье, ленивым зрителем скучнейшей постановки, но никак не моральным уродом на скамье подсудимых. Он то выкрикивал что-то, что едва доносилось до ушей Кирилла, то вскакивает с места, вцепившись в прутья окружающей решетки, складывалось впечатление, что он вот-вот начнёт гримасничать и веселиться.       От душащего волнения Кирилл не знал, куда себя деть, поэтому опустил голову на прохладные ладони, скрываясь от действительности, подступившей опасным ягуаром за спиной, шумно дыша в плотно сомкнутые пальцы. Забавная штука - память, выручает в самые необходимые, страшные и жгучие моменты. Стоит только закрыть глаза и вот ты не здесь, а в далеком жарком августе, когда все так легко, а из проблем только поиск денег на очередную пачку сигарет. Обрывками воспоминаний возвращает память туда, где было так хорошо, спокойно и легко. Суматохина неуемно влекло туда, где они остались лишь отголосками прошлого: беззаботными, веселыми и беспечными.       — Туркин. — из мечтаний Кирилла выдрал голос милиционера, приглашающего в зал суда.       Турбо поднялся со своего места и хрустнул шеей, выглядел самодовольно, так, словно судьбу человечества в этом мире вершит только он. Окинул Суматохина колючим взглядом, не предвещающим ничего хоть сколько-то доброго и прошёл мимо, гордо вскинув подбородок. Благо, за спиной его дверь образовала существенную щель и можно было вдоволь насладиться предстоящим бенефисом.       Стоило Туркину появиться в зале, Кольщик едва ли не сорвался с места: взбодрился, воспрял, смотрел на волком, а на губах так и засияла дьявольская ухмылка. Шкурой чувствовал Егор, что из пасти этой ничего хорошего не польется, поэтому приготовился ко всему. Интересно, что в эту секунду вспыхнуло в голове его: страх, сожаление, жажда мести? Кирилл отдал бы многое, лишь бы взглянуть в эти синие-синие бездонные глаза, но приходилось лишь вглядываться в дверную щелочку и всеми силами вслушиваться.       — Судом рассматривается уголовное дело в отношении Хасанова Егора Валерьевича, он находится в зале суда. Вы знакомы с данным лицом? — стройно посыпались дежурные вопросы, сопровождаемые едкими комментариями Кольщика и его же едкими смешками.       — Да, ваша честь, знаком. — вышколенный тон, прямая осанка, от привычного Турбо — дворового пацана — не осталось и следа, поразительная смена вектора изрядно веселила Хасанова.       — Имеются ли с ним личностные, неприязненные отношения? Родственные?       — Неприязненных и родственных отношений не имею. Мы были... — Туркин замялся. — Товарищами. — высокомерный мимолетный взгляд, брошенный презрительно на Егора, загорелся словно пощечина, словно подлый удар под дых.       В эту минуту и он, у вся универсамовская шайка были уверены, что Хасанов, стоило бы отдать ему должное, ни разу не проронил и слова об особых связях в группировке, которую все стыдливо называли компанией.       Он — Кольщик — никогда не отличался особенной смекалкой или чрезмерным чутьем, да и, что таить греха, блестящим интеллектом, он лишь пер, как танк, видя исключительно одну грань вопроса — своё собственное мнение и свои, порой, совершенно дурацкие принципы. Исключительно поэтому из его пасти ни разу не вылетело ни одно имя универсамовских, не была выдана ни единая связь.              — По настоящему уголовному делу вы являетесь свидетелем обвинения. Вам разъясняется, что в соответствии с положением статьи 71 уголовно-процессуального кодекса РСФСР вы в праве отказаться свидетельствовать против себя и близких вам лиц. Вам разъясняется, что ваши показания в дальнейшем могут быть использованы в качестве доказательства по делу даже в случае вашего последующего отказа от показаний. — отчеканил сухой голос судьи, что устало поправил очки. — По известным вам обстоятельствам уголовного дела в отношении Хасанова, необходимо давать лишь правдивые показания, поскольку за дачу заведомо ложных показаний предусмотрена уголовная ответственность по статье 181 уголовного кодекса РСФСР. Понятны ли вам эти разъяснения?       — Слышал, Валера, только правдивые показания? — подал голос Кольщик, бессовестно перебивая и судью, и Туркина.       — Еще одно замечание и вы будете удалены из зала суда. — терпение было на грани.       — Да меня тут нет вообще, товарищ судья. Я нем, как рыба. — Хасанов продолжал неповиновение, преследовал одну лишь цель — покинуть зал суда, да повеселиться от души напоследок, пока за спиной не клацнул стальной браслет.       Кирилл, жадно ловивший каждое слово друга, там — за дверью, изнемогающий от ожидания, не смог сдержать смешок. "Дурак...": тепло отозвалось где-то за ребрами. Его трепетное сердце все еще надеялось, что Хасанов чувствует его поддержку, его веру. Молчаливую, трусливую, но совершенно точно — искреннюю.        "Делай, что должен, а не скули, что мир такой жестокий!": от чего-то вдруг в памяти вновь вспыхнул голос Хасанова, не этот колючий, острый, злорадствующий, злой, звучащий из зала суда, а тот — далекий, искренний, родной и теплый с горьковатыми нотками печали. Кирилл скучал по Егору, верил в него, но силы духа не хватало открыто заявить об этом. Трусливо молчал, лишь изредка словесно брыкаясь, но так и не высказав четко свою позицию, не встав на сторону друга. Осознание собственной трусости больно жгло в груди, разрасталось, душило и угрожающе возвышалось над складками одеяла, в которое Кирилл прятался, задыхаясь от собственного бессилия.       Допрос Туркина невыносимо затянулся, на любую фразу, брошенную долговязым группировщиком, Кольщик то хохотал, прикрыв лицо ладонью, то высказывался весьма агрессивно. Он, чья глупая пасть не закрывалась даже в такие моменты, наговорил себе на пару штрафов и, кажется, наконец, добился того, что так жадно хотел.       — Я, как и многие наши товарищи, давно стали замечать изменения в поведении Хасанова и тот вечер не стал исключением, ваша честь. Я не специалист, ваша честь, но выскажусь: мной лично было замечено, что Хасанов участвовал в запрещенных боях без правил за гонорары, знал, что дело доходило до нескольких тысяч. — раскрыл Туркин тайну, поблескивающую в глазах, что заметил Суматохин еще в коридоре.       Хасанов спокоен был только лишь внешне, прятал за колкими словами, агрессивными выпадами и злорадной кривой ухмылкой сердце, что дрожало под ледяным, злым снегом, словно крохотный подснежник. В эту минуту что-то внутри надорвалось, треснуло и распустилось льдом осознаний под кожей. Гнида раскрывает то, за что Хасанов уедет еще на более долгий срок, глаза Кольщика едва ли не налились кровью.       — Ты че, мразь ебаная, попутал?! Какие гонорары, какие тысячи?! Ты че несешь, гнида, блять?! — вспыхнул Кольщик, самообладание которого растворилось, словно его и не было.       Волнение, дикий-дикий страх не находили до этой минуты выхода, поэтому бесы, пляшущие в глазах, раздирали душу на кусочки, подначивая и расшатывая крохи того самообладания, что едва ли были свойственны Егору, чья буйная голова была полна безрассудства и жгучей ненависти.       Последняя капля терпения отозвалась ударом судебного молоточка. Громко, отрезвляюще, вот только на Хасанова это было, слово для слона дробина. Туркину оставалось лишь уповать на то, что разделяют их холодные прутья решетки, иначе высшая мера наказания прилетела бы пулей в хасановский лоб именно в эти минуту.       — За неоднократное злостное нарушение порядка судебного заседания, а так же неподчинение распоряжениям председательствующего или сотрудника органов принудительного исполнения РСФСР подсудимый удаляется из зала судебного заседания в соответствии со статьями 117 и 118 уголовно-процессуального Кодекса РСФСР. — голос судьи принял жесткие, волевые нотки.       Турбо едва заметно удовлетворенно выдохнул, а Кольщик лишь разгорался в своей ненависти и жгучей ярости, продолжал словесно кусаться, бросая ядовитые проклятья Туркину, пока за спиной до упора закрылись наручники, а крепкие руки конвоиров вынудили согнуться и вышагивать позорно, с насильно опущенной головой. Крепкие руки намертво сжали загривок.       — Мы еще увидимся, тварь! — выкрикнул Хасанов, ярость которого напрочь перекрыла здравый рассудок.       Прохладные пальцы сжались на загривке сильнее, а Егор лишь зашипел от боли и, наконец, замолк, стоило перешагнуть порог судебного зала. "Неужели так?..": заскулило сердце Суматохина, что подскочил с места, увидев друга таким: жалким, поверженным и шипящим, пытаясь высвободить шею из цепких рук. Хасанову все же удалось хоть на секунду освободиться, он моментально поднял на друга свой синий поблескивающий взгляд.       — Пшел! — Шею снова обхватили прохладные пальцы. Возможности разогнуться не было вплоть до душного автозака.       Решения суда пришлось дожидаться здесь: в компании племени красноперых в жутко душном и не менее смердящем автозаке. Ярость, наконец, утихла, сменилась жгучим желанием курить и, пожалуй, сдохнуть.       — Че, мужики, накажите меня? — злостно засмеялся Кольщик, лениво откинувшись назад и расставив поудобнее ноги. Руки, скованные за спиной, беспрерывно и крайне неприятно ныли, а легкие невыносимо умоляли отравить их горьким дымом.       — Ты заткнешься, наконец, нет?! — формальность ментовской речи наедине отошла на второй план.       — Дай сигаретку, а... Клянусь, ни слова не скажу, начальник... — Кольщик страдальчески откинул голову, обнажая острый кадык.       — Подавись. — более молодой, податливый конвоир сунул Хасанову в зубы сигарету. Чиркнув спичкой, наградил парня горьким дымом, тот в ответ благодарно простонал и задымил, не выпуская сигарету из зубов, не поднимая головы.       — Жизнь спасаешь, начальник! — процедил он сквозь зубы и прикрыл глаза.       Остаток судебного заседания прошел мимо Кольщика, который выполнил обещание, как послушный мальчик: молчал, рассуждая, перебирая грязь мыслей, не обращая и малейшего внимания на переговоры сопровождающих ментов. Готов он был ко всему, неизменно казалось, что терять ем больше нечего, единственное, о чем он переживал — это о том, что о нем в ту минуту думает единственный чертовски важный человек — Кирилл Суматохин, не отвернулся ли он, понимает ли он, верит ли, рядом ли до сих пор?..       Размышления тягучие прервала рация, что омерзительно зашипела, кто-то по ту сторону пробормотал то, до чего Хасанову не было и дела, однако один из конвоиров — старший и опытный — поднялся и окинул парня злорадно-колючим взглядом.       — Подъем, балбес. Прения кончились — конвоир надел на голову фуражку, что до этого бесцельно крутил в руках и поднялся, размяв шею.       Сердце Кольщика, казалось, забухало глухо и больно где-то в горле. Однако нацепил он на лицо привычную маску тотального хладнокровия, безразличия и веселья, вот только глаза его выдавали внутреннего забитого, перепуганного волчонка.

🕷

      — Подсудимый, встаньте. Суд слушает ваше последнее слово.       Хасанов нехотя поднялся с прохладной скамейки, руки ему в этот раз предусмотрительно не освободили.       — Мне нечего сказать. — стальные нотки блеснули в голосе, он чувствовал на себе взволнованный взгляд матери, полный горя и слез, разочарованный взгляд Зимы, злорадный и победный — Турбо, а самое главное — теплый и всецело понимающий взгляд Самбо. Никому из них он не решился посмотреть в глаза, лишь стоял, гордо и отстраненно вскинув подбородок.       — Вы признаете себя виновным в совершении преступления?       — Признаю. — холодно ответил Хасанов.       — Присаживайтесь. Суд удаляется для вынесения приговора. — удар молоточком, предзнаменующий тягучее ожидание, отзывающееся ледяными мурашками по спине.       Егор лишь усмехнулся и деланно лениво-безразлично опустился на привычную скамью подсудимых. Он откинул голову на прохладные прутья и украдкой взглянул на Самбо, что сидел неподвижно, опустив бритую голову на прохладные ладони.       Вскоре послышались шаги и прохладное "Прошу всех встать, суд идет".       — Провозглашается приговор. Суд РСФСР провозгласил Хасанова Егора Валерьевича, обвиняемого в совершении преступления, предусмотренного пунктами б, г, д, з статьи 102 уголовного Кодекса РСФСР в убийстве при отягчающих обстоятельствах, а именно: из хулиганских побуждений, совершенное с особой жестокостью, совершенное способом, опасным для жизни многих людей, двух или более лиц, признать виновным и назначить лишение свободы сроком на десять лет. Решение окончательное, обжалованию не подлежит.              "Прости меня...": одними губами проговорил Кольщик, осмелившись взглянуть в глаза Самбо, казалось, было несколько секунд до нервного паралича.       "Неужели все?..": кажется Самбо догадывался, что это последняя встреча. Последний цепкий разговор глаза в глаза.