Закон жизни лох запомнил

      Расцветала весна , неслась вперед, преображая Казань, наполняя город светом и золотистыми лучами, скачущими то тут, то там. Голосам дворовых мальчишек, гоняющим озорно мяч, вторило щебетание птиц, а Самбо казалось, что над головой его затягиваются тучи и жить становилось все труднее.       В эти дни, когда солнце весело сияло, на сердце Суматохина было по-особенному тяжело: его тяготела мысль о том, что он остался совершенно один. Он, что прет наперекор каждому универсамовскому, твердо веря, что на плечах Кольщика лишь груз мщения за Ералаша, и слепо отрицая каждое доказательство, его тяжкой вины. Разделить мучительные мысли парню было не с кем, поэтому он, стоило остаться одному в полумраке комнаты, выплескивал в потрепанную тетрадку все то, что так больно и непосильно скребется в сердце. Вел диалоги со своей болью, щелкнув щеколдой, ограждаясь от внешнего мира.       Самбо отказывался верить в доводы Турбо, дополняемые ехидной, колючей улыбкой, на уголках которой так и плясали злорадные нотки предстоящей и невероятно сладкой мести. Упрямо отказывался слушать Зиму, который сублимировал свою тайную влюбленность, вывернул ее, извратил, превратив в испепеляющую ненависть. Парень все еще помнил их спонтанный, невероятно стыдный поцелуй, и балансировал на грани, стараясь отбиться от навязчивых мыслей, старался унять свое глупое сердце, выдрав с корнем из него Хасанова.       Вот-вот состоится суд, а Суматохин все пытался натянуть на себя маску, спрятав за ней боль, все еще пытался не "выпасть" из жизни улицы и остаться при деле. Оставаться в одиночку, наедине со своими мыслями он не мог, боялся этой всепоглощающей печали, которая засела где-то под рёбрами. Она саднит, пульсирует и не отпускает ни на мгновение. Мысли все о нем и о нем, о нем и о нем... Вот бы увидеть, заглянуть в синие глаза хоть на секундочку, прочесть в них все-все.       Что он увидит в них?..       Поделиться переживаниями Кириллу было не с кем, все друзья в одночасье стали злорадствующими шакалами, чьё нутро, наконец, обнажилось, вывернуло всю грязь наизнанку. Вот только сражаться с этим в одиночку Самбо не мог, отчаянно хвастался за свою веру в Кольщика, все отчаяннее закрываясь от доводов, аргументов, сплетен и бесконечных обвинений. Понимал Кирилл, что Кольщик — однозначно покойник, даже если удастся чудом не залететь на зону по максимуму: с одной стороны свои же, готовые разорвать глотку за Ералаша, с другой — Хадишевские, которые разорвут за своего. Надо же было Егору попасть в столь дерьмовую, жуткую передрягу.       Что же делать?.. Как же унять свое дурацкое сердце, что горит огнём и бесконечно кровит?..       — Хочу посмотреть на его рожу! Сколько, думаете, дадут, пацаны? — доносился до Кирилла голос Фантика, что злорадно обсасывал с Дино и Гвоздем предстоящий суд.       Казалось, что для универсамовских суд — это не место, где восторжествует справедливость, а цирк уродов, где можно вдоволь насладиться затравленным, прижатым мордой в грязь, а главное — безопасным Кольщиком.       Самбо слушал их, сжав скулы, но молчал, не мог он противостоять толпе, не мог лишиться опоры. Не мог остаться один. Он-то не Хасанов, который будет грызться до последнего, даже если дыхание на исходе, а шансов никаких. Мог лишь молча слушать яд, что вырвался из уст товарищей. Единственное, стоило поймать взгляд Марата, Кирилл видел нотки сомнения, неверия — пожалуй, только эти крупицы позволяли не разочароваться в Универсаме окончательно.       — Да по-максимуму суке! Такому, как он, только в тюрьме гнить! Гнида он ебаная, я всегда это говорил! — бравада Дино, который о деле-то Кольщика знал только из сплетен и обрывков фраз.       Самбо в ответ лишь неодобрительно мотал головой и едко усмехался, внешне выглядел собранно и спокойно, вот только нутро его сгорало, стремясь вырваться наружу. "Привет, это жизнь, она очень жестока": от чего-то вспомнились слова Кольщика в эту минуту.       — Уверен, он будет жалкий в этой клетке, как псина под дождём! Мерзкое уебище! — веселился Фантик.       Фантик-то — важный свидетель по делу, хвалился извечно и был невероятно горд собой. Невероятно горд, что бросил друга одного, не ворвался в зал Дома Культуры, не предупредил, не проверил, не предотвратил, но успел смело навестить ярлык убийцы на Кольщика и в упор не видел ни доводы, ни факты, ни грани личности Хасанова, который и пальцем ни тронул того, кто ему дорог, того, за которого стоял горой.       Вот только на единственный вопрос Самбо не мог себе ответить, не мог признаться: почему он так паршиво, так трусливо молчит и не отсвечивает?!       "Трус! Трус! Трус!": стучало в висках, а язык предательски прятался за зубами и отчаянно сопротивлялся высказать хоть что-то в защиту друга.       "Егор наверняка бы закрыл ему пасть за тебя, сука! Ебаное ты дерьмо! А ты можешь только молчать!": мысленно атаковал Самбо сам себя. Но не мог ничего поделать с собой. Не мог... В эту секунду казалось Суматохину, что осталась от него лишь оболочка, а дальше - ничего, колючая и саднящая пустота.       Разговоры о Хасанове казались такими далекими и ощущались так, словно самбо находился где-то глубоко под водой. Парень крепко задумался, уставившись на раскачивающуюся боксерскую грушу, сигарета тлела в руках. Самбо настолько затянуло в водоворот воспоминаний, что присевший рядом Зима был замечен далеко не сразу.       — О чем задумался? — слегка толкнул товарища Зима, в ответ тишина. — Эй, Самбо!       — Ни о чем. — пресно отозвался Кирилл, находиться более в качалке было невыносимо. Сердце рвано колотилось, а духота сводила с ума, хотелось поскорее на свежий воздух. Подальше от сплетен и грязи, что лилась из уст универсамовских.       Дожидаться ответа Зимы парень не стал, молча поднялся со старенького, подранного в нескольких местах, дивана и спешно удалился. Скорее в тишину улицы, скорее окунуться в размышления, спрятаться в них, скрыться, а еще лучше - бесследно раствориться. Так, чтобы не нашел больше никто.       Готов Самбо отдать в эту минуту все, что угодно, лишь бы разделить сигарету с Хасановым вон там — на скамейке у подъезда. Как же ему хотелось сейчас пожать его вечно горячую ладонь, прощаясь всего лишь до завтра... А когда теперь настанет их завтра, когда прохладная ладонь коснется горячей?.. Ответа на эти терзающие вопросы у Кирилла не было, как и не было надежды на хоть сколько-то положительных исход.       Кажется, именно сейчас Самбо, наконец, понял слова Кольщика, брошенные так давно на той самой подъездной скамейке. В сознании так ярко вспыхнул тот вечер и голос Егора, казалось, звучал так по-настоящему и близко-близко: "И как ты тут не крути рядом те, с кем мне по пути...". Как же он был чертовски прав, а Самбо тогда лишь усмехнулся и, кажется, пытался противостоять другу, переубедить его. "Дурак ты! Мы же братья все! Неужели ты серьезно так думаешь, Егор?..": дураком теперь остался лишь Самбо.       — Как ты там?.. — обратился тихо-тихо Суматохин к другу, уставившись на тлеющий сигаретный огонек.       Знал, что никто ему не ответит, лишь надеялся, что ощутит в эту секунду Хасанов, что о нем помнят, что есть человек, который всем своим глупым сердцем верит в него. Верит, да только отстоять друга не может, боится, что улица его — Кирилла Суматохина — выпотрошит безжалостно и оставит подыхать с разодранным брюхом.

🕷

      До суда всего какая-то ночь, жалкая ночь, разделяющая жизнь, не позволяющая и выдохнуть, остервенело сжимающая в своих грязных ледяных лапах. Страшно так, что ни одна сигарета не справится, не вытянет из нахлынувшего наваждения, не протянет метафорическую руку помощи. Останется лишь выстраивать внутренний диалог, пропитанный тревогой, с ниточкой дыма, стремящейся под потолок. Всего лишь жалкая ночь...       — Егор-корень, что ты маешься? — Лука устало потер глаза, не мог более смотреть, как сердце мальчишки разрывается и скулит.       — Голова кипит. — едко усмехнулся Хасанов и смахнул с сигареты налипший пепел.       — С одной головы вся седина. Весь пух и прах — всё с одного ребра. — протянул Лука и провел ладонью по серебристым волосам. — Терпи, буйно голова.       Лука успел прикипеть к этому мальчишке, старался вложить в его буйную голову мысль о том, что нрав свой колючий и неукротимый в таких местах нужно пригладить. За тот недолгий срок, что провели они вместе в следственном изоляторе настроил на то, что будет трудно и плохо, однако важно остаться человеком, сохранить в себе стойкость и дух, взрастить спокойствие и принятие. Кажется, старику это удалось.       — Спасибо. — тихо отозвался Кольщик, взглянув на старика.       Колкость из взгляда скрылась, глядел на Луку в эту минуту волчонок. Затравленный, перепуганный зверёк, однако знал старик, что скоро он вырастет волком, суровым и статным, и далеко пойдет. Шкурой чувствовал, что не пропадет этот шкет малолетний, выгрызет себе и авторитет, и уважение, и счастливое будущее.       — Покемарь, дружок, все добро, пока журня не светит. — тепло отозвался Лука и кивнул Хасанову на шконку. — Нечего беса гонять.       — Спасибо. — повторил Кольщик, а саднящее сердце, наконец, унялось, потеплело.       Егор прикончил очередную сигарету и лёг на неудобную, жутко скрипучую шконку, закинул руки за голову и уставился невидящим взглядом на верхнюю — ту, где в глубоком сне копошился Филателист и что-то несвязное бормотал.       Всю ночь он не мог и сомкнуть глаз, все лежал и гонял в черепушке тот треклятый вечер. "прости меня, дружок!..": мысленно умолял Хасанов, искренне считая себя виновным в смерти мальчика.       Не успел, не защитил, не спрятал за спиной — бесконечные "не" мучали Егора, не давали сердцу успокоиться хоть на секундочку. Как было бы славно, если холодная земля приняла не Ералаша, только-только познавающего жизнь, а Хасанова, чья жалкая, грязная душонка не стоит и гроша!       Как было бы славно...

🕷

      "Хасанов! На выход!": ворвался в чуткую дрему, которая, наконец, укрыла Кольщика в тёплых объятиях, прохладный голос красноперого.       Делать нечего, время не остановить, оттянуть суд не получится — нехотя продрал глаза Егор и присел на шконке, по привычке потянулся к карману и нащупал пачку сигарет. Кажется, остались две спасительницы, значит, не все потеряно.       Жить можно, существовать — тем более.       — Дай покурить, товарищ начальник. — прохрипел Хасанов. — Будь человеком.       — Две минуты. — кажется, по ту сторону тяжёлой двери с небольшой решёткой, был все-таки человек.       — Дай бог тебе здоровья! — усмехнулся Кольщик и покрепче затянулся горьким дымом дешёвых сигарет до боли в лёгких.       — Марафеты собирай и на выход.       Голос за дверью принадлежал молодому конвоиру. Парнишка, что только-только окончил училище, не успел заматереть, не успел ссучиться окончательно, поэтому относился к гостям следственного изолятора по-человечески, порой даже беседовал с ними, из-за чего постоянно получал за воротник от более сурового начальства.       Кольщику парнишка в какой-то степени нравился, по крайней он не вызывал приступ отвращения, что было редкостью.       Поскольку конвоир был крайне молод, Кольщик был одним из первых, кого удалось увидеть вживую, а не на страницах учебников. У парнишки бежали мурашки по коже от допросов Егора: обычно они превращались в цирк — настолько парень веселился, доводят все до крайней точке, иногда допрос прекращался, переносился на другое время, а, что было чаще всего, — Егор получал по морде и по рёбрами, обтянутым татуированной кожей.       Хохотал на полу, с сомкнутыми за спиной наручниками руками, плевался кровью и, как казалось ментам, получал от этого какое-то совершенно безумное, животное удовольствие. Били его, к слову, без особого энтузиазма, ведь привычной реакции страха, слез и мольбы прекратить не получали, а связываться с этим придурочным не слишком-то и хотелось.       — Готов, товарищ начальник.       Докурил Кольщик и подошёл к двери. Привычным жестом просунул руки в небольшое подготовленное отверстие, за спиной привычно сомкнулись наручники. Вселенная, видимо, была благосклонна к Хасанову этим утром, и послала не красноперую гниду, а неплохого в общем-то человека, что не затянул наручники до кровоподтеков, а оставил рукам возможность болтаться за спиной без дикой боли.       Спасибо и на этом.       Лязгнул замок двери, конвоир взял Кольщика под локоть и повёл по длинному коридору с вечно мигающей лампочкой. Полчаса на подготовку показались Хасанову тягучей патокой: баня с ледяной водой, чистая одежда и последняя сигарета.       — Ты не накурился? — конвоир заглянул за угол, не идёт ли кто из старших коллег, не заметят ли его порыв. Если кто-то заметит, как он с уголовником якшается, позволяя подольше покурить, да ещё и не торопится щёлкнуть замком наручников — не сносить головы.       На вопрос Кольщик не ответил, докурил, насладившись последними спокойными минутами, и упихал окурок в душевой слив, прикрывая следы такого сладкого и желанного нарушения. Молча повернулся к сопровождающему спиной и протянул руки. До автозака дошли тоже молча — Хасанов наслаждался секундами теплого, ароматного весеннего воздуха.       Автозак плелся, словно ведро с гвоздями, Кольщик изнывал от жары и переглядывлся со здоровенным рыже-черным конвойным псом, который скалился, стоило парню хоть чуточку сменить неудобную позу.       "Вот бы эта сука вгрызлась в горло, лишь бы, блять, не этот суд!": думал Егор, глядя прямо в чёрные собачьи глаза напротив. Минуты он оттягивал, как мог, а по коже бежали гаденькие мурашки, стоит хоть на секунду представить глаза Самбо, Зимы...       Невыносимо страх сковывал горло. Лишь бы не смотреть на них, лишь бы исчезнуть, попасть в аварию, сдохнуть на месте, да что угодно — вот бы избежать искорок глаза в глаза.

🕷

      — На выход! — колючий ментовской голос снова вырвал Кольщика, который только-только украдкой прикрыл глаза.       "Сука!": открыл синие глаза парень. Всё ещё не сдох — досадно. Егор почувствовал сильный толчок в плечо и послушно поднялся, пригнувшись, кажется, начинался дождь.       — Живее! — очередной толчок в спину.       От автозака до здания суда всего каких-то пара метров, а Егору казалось, будто ведут его на плаху, где палач уже довольно потирает ручки. Секунда и голова его — Егора Хасанова — полетит кувырком, брызжа кровью на взволнованных зевак.       Тошнило.       Невыносимо тошнило.       — Хасанов, ты меня до греха не доводи! Перебирай ногами живее!              Прямо в ухо рыкнул конвоир, сжав плечо посильнее. В ответ Егор лишь кивнул и зашагал быстрее, увереннее. "Да пошли вы все нахуй!": отмахнулся Кольщик, припомнив, что на суде будет и Турбо, и Фантик, и прочая гнилая шушера, а уж перед ними-то он не потеряет лицо.       Лучше сдохнет, но скалиться, злорадствовать не перестанет.       Припрятал Егор страх поглубже в душу и расправил плечи, хрустув шеей. "Гниды пархатые!": разгонял он про себя злость, а сердце колотилось все сильнее и сильнее, вторя приближающимся голосам в судебном коридоре.       Такие знакомые голоса становились все ближе, Кольщик отчетливо слышал голос матери, которая переговаривалась со своим любовничком красноперым, как прозвал его Егор, слышал Турбо, который басил так, что не услышать его было невозможно. "Ну повеселимся, сука!": мысленно обращался Егор к Валере.       — Мразь ебаная...       Едва слышно сорвалось с губ Кольщика, за что плечо его сжали больнее — урок усвоен. Будет помалкивать. По крайней мере в эту секунду, однако в глазах проснулись привычные бесы - повеселится напоследок. И плевать ему на последствия, терять нечего, а незабываемое впечатление он оставить обязан — такова была натура Кольщика.       Неизменная в любых обстоятельствах.       — Идут!       Встрепенулся Самбо, услышав голос матери Хасанова, что завидела сына и двух конвойных сопровождающих. Один мёртвой хваткой держит хасанова под руку, а второй — за спиной, след в след. Казалось Сумахину, что сердце остановилось, он вскинул голову и вонзился зелёными глазами в синие хасаноские — бесстыдные, полные злорадства и какого-то бесовского предвкушение.       Нет! Нет, не это он хотел увидеть в глазах друга!..       "Прости меня, Кирилл!": вопило нутро Хасанова, а на губах сияла чёртова ухмылка. Казалось, никого, кроме друга он в это мгновение не видит.       Никого. Взгляд их сцепился, казалось, намертво, однако очередной сильный толчок в спину разорвал их и заставил Хасанова едва ли не расхохотаться.       — Егор... — прошептал Суматохин в гордую, широкую спину, сопровождаемую конвоем.       Дверь зала суда за спинами с тяжелым грохотом закрылась, а сердце Суматохина неистово заколотилось вновь.       Кирилл проморгался и старался взглядом нащупать хоть крупицы поддержки, понимания, однако наткнулся на Ледяные глаза Зимы, в которых, казалось, умерло все, что он так старательно теплил.