Закон жизни лох запомнил

      Потрясение, что обрушилось на универсамовских пацанов, разрывая в клочья сердца, постепенно сглаживалось, остывало и теперь уже казалось далекой напастью. Незабываемым ледяным кошмаром, наваждением, бредом больного, мучающегося в лихорадке — не более. Отголоском, что изредка покалывал сердце, подкрадываясь воспоминаниями.       Долгие месяцы, минувшие со дня похорон Ералаша, со дня кончины Полины Филипповны, чье сердце не выдержало боли утраты, остались далеко-далеко, стерлись бурлящей, бегущей вперед жизнью. Пожалуй, в болото допросов, страха, разрывающей ненависти от подлого хасановского предательства, казавшегося ударом ножа в горло, и нескончаемой боли, унять которую не выходило, как ни пытайся, затянуло только близких Кольщику людей. Тот злополучный, треклятый вечер молнией ворвался в жизни, варварски располовинив их, поселяя в сердце ни с чем не сравнимое горе.       Зима, в отличие от Самбо, переносил допросы и нескончаемые показания более стойко: хладнокровие и тотальное спокойствие выручали парня, как никогда.       Егора он увидел лишь единожды, когда плелся по коридору на очередную дачу показаний, едва ли не подталкиваемый сзади сопровождающим. "Да пиши, что хочешь, гражданин начальник!": вонзился тогда голос веселящегося Хасанова в уши Зиме, отозвался колкой болью в сердце.       Неужели, так близко, неужели вон там — за приоткрытой дверью душного кабинета в конце коридора — он увидит, наконец, того, кого так жаждал. Того, кто из разряда друзей, соратников и самой бесстыдной ночной фантазии моментально перекочевал в разряд последних тварей, копошащихся на дне жизни. Нет, не так, он — Егор Хасанов, в сознании многих универсамовских был теперь теперь не просто тварью, был объектом, которого необходимо линчевать, разорвать, стереть к чертям собачьим из рода человеческого.       Казалось, Зима навсегда запомнит эту встречу, не сможет выдворить ее из памяти никогда! Воспоминание, которое закоренилось на сердце вместе с Ералашем, облаченным в белоснежный саван, вместе с воем бабушки юнца, которая искренне верила, что любимый внук не уходит от нее навсегда. Вместе с бесконечной мыслью "Кажется, что бьется сердце...", стоило взглянуть на гроб друга, отороченного красным.       "У тебя зубы считанные уже, Хасанов. Кончай борзеть!": на этих словах Зима остановился в дверях, вглядываясь в бритый затылок испещренный наколками. Взгляд скользнул вниз и споткнулся о сведенных сзади руках, крепко скрепленных браслетами с едва заметными красноватыми полосами на запястьях. Сердце его, казалось, остановилось, а с губ предательски сорвалось "Егор!". Хасанов моментально обернулся, заглянул прямо в глаза, но ничего не сказал, лишь едко усмехнулся, мотнув головой. Цокнул языком разочарованно и отвернулся.       "Сука!": ядовито выкрикнул Зима, ведомы разгоревшейся в сердце, с новой неистовой силой, ненавистью.       "Ответишь за смерть Ералаша, тварь!": Зима едва ли контролировал себя, был готов кинуться на друга и задушить голыми руками прямо в этом чертовом кабинете. Последнее, что успел увидеть Вахит — то, как Хасанов опустил голову и тяжело, протяжно вздохнул.       Дверь кабинета захлопнул сопровождающий прямо перед носом парня, больше до суда, ожидание которого тянулось месяцами, они не виделись.

🕷

      Нескончаемые допросы в разных кабинетах, с разными ментами и однажды — на остановке, той самой, где Егор в последний раз коснулся Ералаша, навсегда запечатлев в черепушке струйку крови на бледных губах и распахнутые, не видящие больше ничего, глаза, превратили дни Хасанова в один — бесконечный, болезненный и словно затуманенный.       Единственным развлечением стали сокамерники, перешедшие вместе с ним из разряда обвиняемых в разряд подсудимых. С ними было спокойно и больше не одиноко, сердце Хасанова перестало скулить, жалко скрестись там — за ребрами.       — Что смурной такой, как на поминках? — мужчина, лет семидесяти, перебрасывал из ладони в ладонь потрепанную колоду карт.       Хасанов за долгое пребывание в душной камере изолятора успел выучить все крапления и теперь уже мастерски обыгрывал старика, жутко гордился собой. Удивительно, как устроена человеческая психика: вот ты в душной камере, побитый и вынужденный повесить на себя едва ли не все смертные грехи, а вот ты уже научился радоваться выигранной папиросе и принимаешь жизнь такой, какой она вырисовывается, обнажая всю чернь, выворачивая кривые швы наружу.       Лишь с наступлением ночи на Егора нападали воспоминания о Самбо и от чего-то о Зиме — душили предательски подступающими слезами. Душа Кольщика выла, рвалась наружу, билась в груди в невыносимом желании проститься с друзьями, объясниться, хотя бы еще разочек взглянуть в глаза.       А что он увидит в них? Ненависть? Ярость? Боль? Сможет ли когда-нибудь объясниться, доказать, что навесил на себя смерть друга лишь потому что дурак и не мог иначе? Не мог потянуть их за собой! Слепо верил следаку, что крайне удачно направил дело в суд, слепо следовал за поводком, намертво затянутом на шее.       — Нормально. — мотнул Егор бритой головой, однако отмахнуться от старика не вышло.       — Слышь, Егор-корень. Не дело это вассера попусту гонять, людей зазря баламутить. Суд — не аут.       Сокамерник прекрасно понимал состояние Егора, сам лет тридцать, а то и все сорок, назад был первоходом и так же маялся, переживал, расхаживая по камере СИЗО, кажется, где-то в Коми, не вспомнит уж, как бы ни старался.       Возраст все же брал свое, а старый кот все здесь же — мотается по колониям, а выйдет ли? Хороший вопрос, подумать о нем предстоит не единожды за долгие, уготованные годы.       — Так тошнит уже от этих стен! — подал голос субтильный паренек в очках, чуть свесившись с верхней шконки, прямиком над Хасановым. — Мне бы жизни глоток, хоть воздуха свежего! Но так давит потолок... Устал я от этого места...       — Ну, запел! Филателист, нельзя же жить без надежды... — заметил не унывающий Егор и потянулся за припрятанной сигаретой.       В ответ Филателист лишь отмахнулся и тяжело вздохнул, поправив очки. Юноша, в отличие от Хасанова, который приспособится к любому кошмару, жадно вгрызаясь в жизнь, не мог смириться с тем, что роковая ошибка, банальная спекуляция, столкнут его лоб в лоб с вором в законе, заехавшим едва ли не по пятой ходке, и убийцей с едкой ухмылкой и множеством наколок.       Совсем недавно он осуждал таких, считал их дном общества, грязью, а теперь он вынужден делить с ними крохотную камеру и даже разговаривать. Сознание все еще боролось, выстраивая стену из непробиваемой печали и отрицания. "Подожду еще чуток и исчезну...": мысли, что атаковали бедолагу, едва ли давая выдохнуть.       — Я не могу, как ты, Егор. — Филателист старательно отрицал погоняла, считал, что потеряет себя, стоит хоть чуточку прикоснуться к этому миру.       Юноша отвернулся у укрылся колючим одеялом с головой, находиться в обществе отбросов ему было некомфортно и страшно, однако старался спрятать чувства за ершистой натурой. Оставаясь наедине с собой, превращался лишь в немую тень, не в силах больше отбиваться от злых мыслей.       Хасанов совершенно этого не понимал: не разделял печаль, успев приспособиться и к душной камере, и плесени на стене за изголовьем шконки, и смирился с тем, что теперь там — на воле — он лишь тварь дрожащая и исхода у него иного нет. "Надеюсь, не доживу до дня, когда выйду отсюда.": все чаще думал он. Приспособление к обстоятельствам — лишь самообман, осознание этого, Егор зарыл поглубже.       В камере следственного изолятора их было всего четверо: Егор, Филателист, Лука, как догадался Кольщик, именитый авторитет, явно заехавший не в первый раз и Хрипатый — неприятный тип, едва ворочающий языком, голос его был переломанным, омерзительным, ощущался, словно нож по бутылке. Компания собралась приличная, интеллигентная, подмечал с усмешкой Хасанов.       В отличие от Филателиста, все стремительнее утопающего в отчаянии, Егор активно впитывал от Луки информацию о предстоящем лагере и резво делился с ним результатами разговоров с адвокатом и смаковал подробности бесконечно долгих допросов. От чего-то слепо доверял ему, чувствовал, что именно Лука, старик с хитрым прищуром, не подставит и преподнесет необходимые мысли. "Один в поле воин, если воля есть...": высек старик на сердце парня.       — Приветствуем в аду, тут никак иначе! — усмехнулся Лука, обращаясь к Филателисту. — Скрасим вечер, Егор-корень? — приподнял старик колоду, махнув ей перед Хасановым.       — А от чего бы и не скрасить? — резво встал Егор со шконки и размял спину, сладко потянувшись.       Остаток вечера, проигнорировав крик красноперого "Отбой!" снаружи, Кольщик и Лука провели перекидываясь, краплеными картами. Разговор между ними был строен, казалось, что знают они друг друга ой-как давно. Скрывать здесь — в крохотной духоте — нечего, да и не за чем.       Дабы не помереть со скуки и не удавиться, поддавшись кусающимся страхам, ворочать языком, погружаясь в ненавязчивый разговор, в этих стенах было необходимостью.       — Слышь, Лука... — вскинул на мужчину Егор взволнованный взгляд, хотел было спросить, обнажить то, что так больно тревожит.       — Суда боишься? — старик был крайне проницательный, понял настроение юнца, считал все, мельком взгляну в синие, острые глаза.       — Боюсь. — честности Егору было не занимать. - Барбос чешет, что мне лет пятнадцать светит... — сжал скулы парень, единственным, с кем поделился сложившимся положением, был именно Лука. — представить не могу, как в глаза им смотреть буду. Пиздец... — выдохнул Егор и обнажил карты — проиграл.       — Червей сомнений не вывести, Егор-корень. Вот тебе мое слово: не борзи только-а, останься человеком.       Коснулся Лука теплой ладонью крепкого плеча парня. Не сомневался в нем — верил, что выползет, справится. Не задушит его жизнь, даст шанс — точно это знал. С высоты прожитых лет и пережитых мгновений безошибочно мог разглядеть за непробиваемой броней нутро человека.       Самую его мякоть.       До суда оставалось всего несколько дней, Егору казалось, что еще мгновение и скрипнет замок камеры, и поведут его на плаху, и полетит голова его прямиком в ноги разъяренной, разгоряченной толпы на радость злопыхателям, на счастье тем, кто так жаждал падения, ошибки, просчета. Вот-вот их час наивысшего счастья. Вот-вот его — Егора — час расплаты за все грехи.