Закон жизни лох запомнил

      — Егор! Приехали, Егор! — Самбо пытался разбудить друга, все тщетно. Он не реагировал ни на голос, ни на ощутимые, сильные потряхивания за плечо. Суматохин переживал, помнил, с какой силой лицо парня приложилось пару раз о бетонный пол. — Хасанов, еб твою мать!       Сильный толчок в плечо наконец заставил Хасанова продрать глаза и лениво потянуться: голова гудела, а от железного вкуса крови во рту мутило. Маратик и Андрей вышли остановки две назад, а эти двое докатились до конечной. Всего два поворота между мрачными домами и они, наконец, дома. Кольщик едва перебирал ногами, его неукротимо клонило в сон, а про себя он тихо надеялся, что дома никого.       — Ебаные суки! — эмоционально высказался он, обнаружив в своих окнах свет. Одному побыть не удастся.       — Хочешь, оставайся у меня. У меня отец в ночную сегодня, а мама с племянницей нянчится и будет через пару дней. — предложил Суматохин, зная, что Хасанов лучше подохнет к чертям собачьим на скамейке, замерзнув под снегопадом, чем пойдет домой.       — Нет. — Мотнул головой Егор.       Он бы, может, и завалился к другу, если бы не ущемленная гордость, уж больно интересно было посмотреть на треклятого дядю Васю — нового мамкиного ебыря-мента. Позволить себе отступить, дать страху волю, парень никак не мог. Пусть его еще раз запинают ногами в форменных ботинках или снова будут тушить сигареты о кожу, натянутую на ребра, но пасовать он не станет. "Пошел нахуй!": про себя высказался Кольщик, обращаясь к собственным страхам.       — Приходи, если что. Я все равно один. — пожал плечами Суматохин. — Слушай, может в больничку все же заглянем? Выглядишь хуево...       — Отъебись. — Хасанов не изменял себе, упрямо и глупо отказываясь от помощи. — Со мной все нормально. Смотри. — остановился и оттянул щеку, обнажая окровавленные зубы и демонстрируя выбитый клык и сломанный почти под корень соседний премоляр. Усмехнулся и сплюнул. — Посплю и будет все заебись. —подмигнул другу, все же его переживание было весьма приятно.       — Неужели тебе все это нравится? Нет, не так: я знаю, что тебе это пиздец как нравится, но почему? — Суматохин достал из кармана пачку сигарет и протянул другу, тот, на удивление, отказался, мотнув головой.       — Не знаю. — признался парень.       Он и правда не знал, почему его магнитом тянет к ситуациям, где получить по морде — закономерность. За милую душу Хасанов врывался в передряги, словно там его личный рай.       Настолько отбитого наглухо нужно было ещё поискать: слава о "ебнутом Кольщике" облетела город года три назад. Чем старше парень становился, тем жарче становилось рядом с ним. Найти управу на него, и, тем более, держать в узде было совершенно точно на грани фантастики. Рот его не замолкал, а кладезь ахуительных историй, что Кольщик вещал во весь голос в универсамовском импровизированном зале, не иссякал. Вот только в последнее время происходило с ним что-то совсем не то: улыбка сияла реже, а передряги, навалившиеся на Кольщика, росли в геометрической прогрессии - чутко замечал Суматохин, но вот за хвост поймать Егора совсем не выходило.       Взрослеет?       Неужели, научился пользоваться отбитой черепушкой и стал задумываться хоть о чем-то?..       Загадка, ответ на которую все маячил на поверхности, вот только никто его не видел. Да и сам Егор, признаться, упрямо игнорировал этот очевидный ответ.       К подъезду друзья подходили нехотя, разделили сигарету на двоих под подъездным козырьком, оттягивая возвращение по домам. Не напряжную и обыденную беседу прервал светловолосый мальчишка, шедший им навстречу, румяный, явно невероятно довольный и млеющий, словно объевшийся котик.       — Здорова, Ералаш! — радостно поприветствовал его Кольщик, улыбаясь во весь поредевший рот.       Уж больно ему нравился этот соседский мальчишка, несмотря на пришив к универсамовским, он ещё не растерял своей детской искренности и наивности. Не растерял своей человечности. Конечно, если не брать во внимание все чаще проскакивающие радостные реплики типа "Универсам - короли Казани" и прочей чепухи, что сорняком обвивали неокрепшую голову.       — Здорова, пацаны. — Отозвался мальчишка, подойдя поближе. В руках красная авоська, а в ней скромный улов: банка сметаны и малиновое варенье.       — Откуда чешешь? — Кольщик взлохматил светлые волосы с очаровательными снежинками. — Поздно.       — Бабушка блинов напекла и к тёте Миляуше послала. Вот. — улыбнулся Ералаш и приподнял авоську, демонстрируя содержимое. — В соседний дом ходил. А вы?.. — мальчишка вгляделся в лицо Хасанова, едва освященное лампочкой, что доживала свои последние минуты. — Это кто так?       — Да... — отмахнулся Хасанов. — Не бери в голову. — усмехнулся он и отступил в сторону, пропуская Ералаша к подъездной двери.       — Вы завтра с Адидасом идете? Мы на дорогу выходим, будем с водил спрашивать и... — светился мальчик, которого все сильнее затягивала группировка, а это был его первый серьезный выход.       — Нет. — твердо прервал его на полуслове Хасанов. — Я точно не пойду. — парень привык говорить и отвечать исключительно за себя. Самбо аналогично другу мотнул головой.       — Ладно, пойду, пацаны, а то бабушка ждет! — Ералаш пожал товарищам руку и удалился в темноте подъезда.       — Дурак малолетний. — Кольщик неодобрительно мотнул головой.       Хасанов чувствовал себя всецело пречасным к судьбе мальчика, ведь собственноручно привёл его в группировку, видя, как несладко ему приходится среди сверстников. Ералаш воспитывался бабушкой во всецелой, безграничной любви, неудивительно, что на приставания сверстников ответить не мог - чушпан чушпаном.       Если бы не Кольщик, кто знает, как бы сложилась его судьба...       — Да ладно тебе. Сам такой же был.       — Вот поэтому и говорю, что дурак. — Кольщик затушил сигарету и вздохнул - делать нечего, пора домой.       По лестнице пацаны поднимались молча: Егор ушёл на пятом, Кирилл — на восьмом. Кольщик покурил в подъездное окно и, наконец, решился войти. К его счастью, дома был лишь мать.       — Васенька, милый, это ты?.. — отозвалась мать из кухни.       — Егор. — огорчил её сын и закрылся в ванной.       В тишине ванной комнату, прерываемой лишь шумом воды, ему всегда было спокойно и безопасно-хорошо.Он стянул с себя футболку и уселся на край ванны, достал из кармана сигареты и с нескрываемым удовольствием закурил, затягиваясь чрезмерно глубоко. Нужно привести себя в порядок, хотя бы умыться: размышлял парень, облокотившись на раковину.       — Егор! — благоговейную тишину, прирываемую шумом воды, бесцеремонно перечеркнул голос матери, что барабанила кулаком о деревянную дверь!       Игнорировать её нет ни сил, ни желания. Проще открыть чем слушать этот бестолковый стук в дверь, въедающийся в и без того воспаленное сознание. Он открыл дверь, с раздражением отодвинув щеколду.       — Ну че тебе? — сигарету он из зубов не выпустил, курил, выпуская дым сквозь зубы.       — Мне из колледжа куратор твой звонил! Ты в курсе, что завтра комиссия по твоему отчисления?!       Негодовала мать, не понимая, в какой момент сын стал её главным разочарованием. Да что это вообще за сын?! Вечно впутывается во что-то, вечно побитый, вечно где-то пропадает, дома появляется изредка! Не сын — обуза. А сколько слез она пролила в отделе ПДН, сколько коробок конфет стыдливо принесла инспекторашам и вспоминать не хочется. Она для него весь мир, а он... Грязный, пасть в крови, а в глазах лишь холод и тотальное отторжение матушки, граничащее с подступающей тошнотой.       — Схожу. Как-нибудь. — коротко отозвался Кольщик, лишь бы она отстала. Лишь бы не видеть её, кажущееся омерзительным, лицо, спрятавшись за деревянной дверью. Мать считывала этот взгляд, но только сейчас решилась узнать о том смысле, что он вкладывает в эти мрачные переглядки.       — За что ты меня так ненавидишь, Егор?.. — голос её смягчился, проблема отчисления отступила на второй план. Она, поддавшись порыве, коснулась его подбородка, нежно-нежно обхватила его пальчиками и повернула в сторону, рассматривая очередные ссадины и кровь вперемешку с бетонной крошкой.       Егор молчал, глядя ей в глаза. Неужели она не понимает, за что?.. Неужели она не помнит, как сидела, перебирая спицы, делая вид, что рядом ничего не происходит. А рядом происходило! Рядом рыдал пятилетний Егор, которого до кровоподтеков били ремнем. "Мамочка! Мамочка, мне больно!": Хасанова больно резанул по сердцу голос того далекого мальчишки тем далеким январским вечером. Почему она не скажет о том, как семилетний Егор лежал, уставившись в темный угол и боялся дышать, когда на соседнем диване, ровно за его дрожащей спиной в белой маечке, мать трахал жирный урод, пахнущий водкой и селедкой, не ограничивая себя в грязных стонах и не менее грязных выражениях?       Как она может забыть о том, как десятилетий Хасанов Егор забился в угол, словно загнанный волчонок, когда очередной дядя, кажется Федя, или Юра, учил его "уважать старших" кулаками и проводом от утюга?! А он помнит, помнит каждый день, когда мама была необходима, когда он вымаливал её внимание! Сейчас — Кольщику — не нужна никакая мама, никакая любовь и никакая чертова забота!       — Не трогай. — сквозь зубы процедил Кольщик и повёл подбородком, освобождаясь от её нежных рук.       — Когда ты стал таким, Егорушка?.. — мать едва сдерживала слезы. Смотрела на него с искренним непониманием.       — Всегда таким был. — огрызнулся Хасанов и захлопнул дверь аккурат перед её носом.       Наконец, он один — как же, черт возьми, хорошо. Тёплая вода накрывает каждый миллиметр тела, забирается в самые потаенные уголки души. Кольщик привык жить так, словно спать ложится прямо в гроб и ныряет из благодатного тепла мордой в сугроб. Привык вечно кусаться и обороняться, и теперь уже вряд ли ответит на вопрос — кто он. Наверное, просто воспаленный, обнаженный нерв, не более. Сейчас ему хотелось одного, чтобы закопали под забором и забыли.       Навсегда.       Нет его и никогда не было.       Он опустился на дно ванны, лег разгоряченной спиной на ледяной край и тяжело выдохнул, поднял руки над собой и на добрых полчаса выключил напрочь голову, рассматривая наколки. Думать ни о чем не хотелось, жутко клонило в сон.       Из ванны он выбрался, сражаясь с подступающим сном. Хотел проскользнуть мимо матери, что одиноко пила чай на кухне — не удалось. Слишком уж вечно голодного Хасанова манил запах жареной на сале картошки. Он, аки голодный хищник, расположился у плиты и вилкой прикончил едва ли не целую сковороду. Ел он всегда жадно, набивая живот до отказа. Уничтожал так, словно эта ни в чем не повинная картошка — его давний кровный враг.       — Вкусно, сынок? Ты наелся? — улыбнулась мама, когда на сковороде остался лишь укроп, да единственный подгоревший кусочек.       — Нет. — угрюмо ответил Егор и удалился в комнату. Иногда он был просто невыносимым. Притворялся мудаком, лишь бы не чувствовать ничего. Вошел в комнату и буквально рухнул на кровать, моментально погрузившись в сон.       Утро Хасанова началось с нежного поцелуя матери в лоб. Он поморщился, заворчал и отвернулся к стене: любитель поспать перечеркнул весь свой ночной прилив мотивации к учебе и снова отложил училище на неопределенный срок.       Голова раскалывалась, а тело сковывала омерзительная слабость: хотелось не открывать глаза, желательно, никогда. Соскреб Хасанов себя насильно с кровати только к вечеру. Сидя на кровати, долго вспоминал, какие планы у него были на сегодняшний день: долгое копошение в собственной черепушке не дало никаких результатов, поэтому голову его посетила грандиозная мысль - накидаться в дрова и размять кости на местной дискотеке. Кажется, Дино что-то о ней говорил, а может это и плод воображения Кольщика, что уже потянуло его буквально за яйца в закрома матери. Благо последней дома не оказалось.       Хасанов бесцеремонно зашел в ее комнату, усмехнулся фотографии на прикроватной тумбочке, где улыбающаяся мать прижимала к щеке не менее улыбающегося щегла-Егора. Ничего общего с тем счастливым ребенком он больше не имел.       Кольщик прекрасно знал, где искать припрятанный алкоголь, — в шкафу на верхней полке под аккуратно сложенными полотенцами. Там всегда нет-нет да и спрячется бутылка-другая. Вот и этим вечером ему несказанно повезло: удалось выудить литруху "Русской". Он довольно усмехнулся и с трофеем удалился на кухню. Вечер одиноко алкоголика, нет — одинокого воина, обещал быть прекрасным.       Стакан сменялся стаканом, а настроение вместе с уровнем невысказанной и невыпущенной агрессии стремился в небеса. Хасанов сидел, развалившись на кресле и курил, откинув голову на спинку. В голове, наконец, пустота, а в легких колючий, горький сигаретный дым. Хорошо.       Идиллию прервал настойчивый стук в дверь. "Сука! Да кого там принесло?!": крайне эмоционально высказался Хасанов и нехотя направился к двери. Утруждать себя натягиванием хоть какой-то одежды, помимо черных домашних шорт, не стал, сигарету из зубов вытаскивать — тем более. Несмотря в глазок, он открыл дверь и удивленно взглянул на ночного гостя.       — Здравствуй, Хасанов. — проговорила молодая преподавательница, что только-только закончила университет. Она смущенно взглянула на него, а щеки от обнаженного тела едва заметно порозовели.       — Здрасте... — пренебрежительно протянул парень, зажимая тлеющую сигарету в зубах. — Темно уже, не боитесь одна ходить? — едко усмехнулся Кольщик, существенно возвышающийся над хрупкой преподавательницей.       — Дома есть кто-то из родителей? — волнение она скрывала за напускным строгим голосом.       — Никого. Зайдете? Чай налью. — Хасанов облокотился о дверной косяк. Отходить, дабы девушка вошла в квартиру, он не спешил, лишь с усмешкой наблюдал за ней.       — Когда придут? Я вынуждена довести до них информацию о твоей неуспеваемости по моему предмету и то, что ты будешь не аттестован. А это, для понимания, повод для твоего вызова на комиссию и последующего отчисления? — она говорила так, словно последний час только и репетировала эти нехитрые фразы.       Под его пристальным, колким и малоприятным взглядом она терялась и держала лицо из последних сил. Преподавательница уже усвоила, что бороться, говорить, шантажировать, уговаривать Хасанова — гиблое дело, он лишь отлается гнусностями, что так и вылетают из его пасти, или отшутится в своей борзой манере. Старшие коллеги предупреждали, что эту группу для преподавания выбирать не стоит, но она решила испытать себя, безгранично верила в свои силы. Искренне-наивно считала, что из тяжелых, подобных Егору Хасанову, пацанов любовью и пониманием можно вылепить нечто стоящее и достойное — очередной промах, оплеуха от реальности, что неимоверно отрезвила.       — Да мне похер, честно. Доносите, что хотите. — алкоголь уже настолько искусал мозг Хасанова, что тот уже мало контролировал то, что сыплется из его рта. — На этом все? — планы парня на этот вечер были совсем иными, а эта чертова Алена Сергеевна портила все.       — Передай им, что я приходила. Вот мой номер, это очень важно! Я замолвила за тебя словечко, Егор, перед директором. Он готов дать тебе шанс, под мою ответственность, пойми! Не упусти этот шанс, я старалась... Очень старалась, мне важно, чтобы каждый мой студент доучился...       Слушать ее пламенную речь, призванную коснуться сердца парня, затронуть его совесть, было неимоверно скучно и приторно. Дабы прервать поток ее благодетельности и повеселиться, Хасанов, что на фоне наивной Алены Сергеевны выглядел, словно штурмовой танк — не меньше, схватил ее за плечи и буквально заволок в квартиру, захлопнув за хрупкой спинкой дверь.       — У меня просто ахуенная идея! — разошелся Кольщик и вел преподавательницу, не выпуская плечи из своей крепкой хватки, на кухню. Усадил ее в кресло, а сам встал перед ней, сунув руки в карманы шорт.       — Ты о чем вообще?.. — растерялась бедняжка и трижды пожалела, что пришла к этому "ебаному больному". Она сжимала в руках сумочку и смотрела в глаза, в которых пылал бесовской огонь.       — Не, вы не бойтесь так! — заливался смехом Кольщик. — Вот вы посидите здесь, а я пошел. Дождитесь мать и рассказывайте ей все, что захотите - мне плевать. — парень осушил остатки, что были в стакане и праздно удалился в комнату одеваться, ведь, если он решил в этот вечер пойти в Дом Культуру, то пусть этот мир хоть перевернется, — свои планы Егор не нарушит.       Хасанов оделся, накинул на плечи куртку, а на ноги натянул тяжелые ботинки. Окинул растерявшуюся преподавательницу, которая вовсе не знала, как ей быть с этим ненормальным, насмешливым взглядом.       — До свидания, Алена Сергеевна! — балагур едва ли не поклонился.       — Да что ты себе позволяешь?! — возмущения барышни были прерваны ударом входной двери.       Хасанову действительно было все равно и на училище, и на мать, и на эту преподавательницу. Отчисление его вовсе не пугало, более того — маячившая перспектива быть выкинутым из училища пинком под зад, парня совсем не расстраивала. Он уже видел перспективу своей дальнейшей жизни, а учеба в его плане не играет совершенно никакой роли.