DAYS OF MY LIFE/ДНИ МОЕЙ ЖИЗНИ

Раскрытый исписанный дневник лежит на кровати рядом с пепельницей, которая быстро пополняется окурками и пеплом. В комнате, кажется, появился легкий туман, вызванный табачным дымом. Дора сидит по-турецки рядом с блокнотом и ручкой в одной руке и с сигаретой в другой. Она задумчиво смотрит на пустой разворот, думая о том, чем его можно заполнить. В ее голове была неразбериха из мыслей, которые смешивались в один огромный клубок, который было довольно трудно распутать. И единственный способ – это дневник. Мысли в голове кажутся кашей, состоящей из воспоминаний, надежд и стремлений, но когда они оказываются написанными на бумаге, то сразу принимают очертания и все становится предельно ясно. Именно это Дора делала каждый день, заставляя себя писать. Писать, чтобы не забыть. Писать, чтобы разобраться. Писать, чтобы думать. Писать, чтобы не сойти с ума. Она вздохнула и бросила в пепельницу недокуренную сигарету, устав от ощущения этого терпкого ощущения в горле. Потерла рукой лоб и закрыла глаза. Отложила в сторону ручку и взяла блокнот в руки, пролистывая его назад, чтобы вспомнить, что она писала до этого, а что нет. Множество страниц, исписанных грязным резким почерком – явно спешили быстрее записать мысль, пока ее не заменила другая. Дора вернулась почти на самое начало. 15 января Вернулась в отель. Заполучила чужую душу и вместе с тем необходимые знания. Еще не встретила никого – похоже, все сидят у себя по комнатам. Странно, что Чарли не устраивает интерактив в холле. Даже расстроилась. Но совсем чуть-чуть. Ведь не происходило того, что могло бы отвлечь от раздумий и развеселить. Насчет души Сэнди (именно так звали девочку, у которой я ее забрала): она мне не нравится. Не знаю, так ли должно быть, когда совмещаешь в своем теле сразу несколько душ, но мне очень непривычно. За эти пару дней я видела сны. Но это были не мои воспоминания – я была Сэнди. И я проживала ее дни. Не самое приятное зрелище и не самые приятные эмоции. Иногда было мерзко. А иногда даже завидно. Если ее душа противится моей, то мне нужно как-то подавить ее волю. Но как? Я понимаю суть этого места, но когда дело доходит до подобных ситуаций, то я чувствую себя бессильной. Я наблюдала за Аластором: он абсолютно непреклонный. Он спокойный и уверенный. Но я знаю – я слышала – он владеет множеством душ. И душами, силы которых превышают силу этой девочки. Так как? Как он это делает? Я не хочу подходить к нему и спрашивать: «Как совладать с чужой душой?» Он ведь начнет расспрашивать, я почти что уверенна. А потом еще – вот здесь я прямо на все сто процентов уверенна – засмеет. Легче спросить у Чарли. Отвратительно, я перечитала, и поняла, что я выгляжу так, словно боюсь Аластору и слово сказать. Нет, нет и нет. Я просто понимаю, что ему не нужно говорить такие подробности. Я просто скажу, что была на своих территориях, у себя дома и искала информацию об искуплении. Скажу, что вот, так и так, узнала, что в православии искупление невозможно. Но ведь православная церковь не равно реальности. Поэтому нужно искать еще. Возможно, даже скажу Чарли, чтобы она у своего папы попросила книги, гримуары и какие-нибудь записи. Что угодно. Лишь бы там была хоть крупица нужной информации. 19 января Я до сих пор помню этот день. Со стороны океана дул прохладный ветер и заглушал все звуки, доносившиеся снизу, с улиц. Голоса людей, музыка, шум проезжих машин, казалось, вовсе потерялись. Пропадали из мира вон, оставляя только меня. И Кэтрин. Помню тот апрельский вечер, проведенный на крыше здания, куда мы сбежали от безделья. Сбежали, чтобы продолжать его не в душной комнате отдыха с кожаными диванами, а на крыше штаб-квартиры. Не под натяжными потолками с холодным освещением, а под розовым закатным небом. Помню, как было захватывающе сидеть на краю крыши, свесив ноги и наклоняясь чуть вперед, чтобы посмотреть вниз, на улицы. Все еще помню то приятное чувство внутри, когда все сжимается и, кажется, вовсе перестаешь дышать. Приятный адреналин. Я все еще помню все свои шутки над Кэтти, когда она буквально всем своим видом показывала, что боится повторять за мной. Помню все ее колкие и саркастические фразы, которыми она всегда защищалась от моих подшучиваний. Все еще храню в памяти тот момент, когда я все также сидела на краю, обернувшись к ней через плечо, а она стояла позади меня в паре шагах. И тогда она сказала: «Я тебя сейчас столкну». И я посмеялась с нее. И ответила что-то вроде: – Босс тогда отправит тебя собирать кусочки моего бедного, разлетевшегося в стороны, черепа и склеивать, - я улыбалась ей. А она хмурилась. – Он любит мою голову, ты знаешь. – Никто так не говорит. Сказала бы, что любит твои мозги – звучало бы лучше. – О, так значит ты теперь у нас знаток орфоэпии, да? И тогда она как-то слишком быстро подошла ко мне. Преодолела эти пару несчастных метров и оказалась прямо сзади меня. Вот тогда все у меня и правда, внутри сжалось. В комок такой. Маленький. И неприятный. И я, правда, на мгновение подумала, что она меня сейчас столкнет. Что я вот-вот и полечу вниз. И я даже подумала, что даже жаль будет умирать шестнадцатилетней. Кэтрин подошла и остановилась. А я замерла так, будто если хотя бы на миллиметр двинусь, то точно сбросит. Это был даже не страх перед ней. Хотя может совсем чуть-чуть. Я знала Кэтти всего полгода. Прошло всего лишь полгода с того момента, когда она пришла в организацию. Сначала такая покорная была, даже сломленная. А потом как начала мне перечить, угрожать, крыть матом и иногда даже устраивала мне сцены борьбы, чтобы что-то там и себе, и мне доказать. И вот с тех времен она и обещает мне, что убьет меня. Причем иногда она с таким лицом говорит это, что я невольно даже верю. И вот тогда я, правда, была уверенна – умру. Упаду, разобьюсь, и мои мозги утекут в канализацию. На пир крысам! А потом я выдохнула – Кэтти села рядом. Все-таки села на край крыши и точно также свесила ноги! И я улыбнулась ей. И в тот момент я была благодарна ей так, будто она спасла мне жизнь, а не была причиной моего мимолетного страха. Вспоминаю этот период с шестнадцати лет до восемнадцати, и думаю о том, как же хорошо тогда жилось. Я сейчас пишу это и понимаю, что скучаю за ней. Прямо до ужаса как сильно хочу растрепать ей волосы, чтобы они смешно торчали в разные стороны. И хочу, чтобы она такое же повторила и с моими. Я вспоминаю тот день на крыше и понимаю, что он никогда не повторится. Никогда не будет розового неба с рваными облаками. Не будет тусклых звезд на горизонте над океанской гладью. Не будет запаха тех сигарет, которые мы тогда скурили с ней на пару. (Мы их украли у секретаря из ящика). Я ненавижу ностальгию. Правда. У каждого предложения, написанного мной, своя история. И я люблю каждую. Я обожаю то время, когда я валяла дурака с Кэтрин. То время, когда нам многое сходило с рук. 20 января Сегодня ничего нового в отеле не происходило. А может что-то и происходило, но не со мной. Я сидела в кабинете и разбирала все те бумаги и книги, которые для меня достала Чарли. Я, конечно, сказала ей «спасибо», но какого черта она нашла так много? Особенно рукописи. Я искренне ненавижу того, кто писал это все: ужасный почерк, отвратительное построение предложений, строки заходят одну на другую, некоторые фразы вообще не закончены. Как будто читаю бред больного, который решил заботливо записать все на этом листе, который, кажется, вот-вот и в пыль рассыплется. Целый день потратила на то, чтобы вычленить хоть что-то нужное и важное, но все оказалось тщетно – вообще ничего. Ни слова об искуплении. Только про грехопадение (это было хоть чуть-чуть интересно), но потом пошли записи вообще в другом направлении: география Ада, население и его плотность, инфраструктура и отрасли производства. И всему этому были посвящены около семи огромных свитков. Целый день откровенно скучала. Общалась только с Чарли, потому что она приходила, чтоб узнать нашла ли я что-то нужное. Сегодня у меня был лишь один ответ: «нет». Она расстроилась. Да я тоже, если честно. Когда она очередной раз зашла, я спросила ее, не знает ли она где Аластор. – Нет, - она пожала плечами, - он, наверное, в своей радио будке. Ну, я сразу поняла, что тот, наверное, опять что-то затеял. Он поднимается туда обычно только за тем, чтобы публично унизить кого-то и потом с довольной улыбкой возвращается вниз, в холл, и потом, будучи в своем особом настроении, одним словом унижает любого другого. Это, на самом-то деле, даже смешно. Я наблюдала за всем происходящим и теперь могу с уверенностью сказать: у Аластора до неприличия хорошо подвешен язык. Объясняю его схему: он сидит молча какое-то время, молчит (хоть и улыбается так, будто ему или вовсе плевать, или что его разрывает внутри от смеха), потом что-то обязательно(!) случается, по канону наступает пауза, и вот он, выход Аластора! Причем он говорит одно-два слова и к ним никак, ну никак, нельзя придраться, в чем-то обвинить. И тот, в чей адрес были эти слова сказаны, затихает и сидит, обиженно сливаясь с обстановкой. Он прямо мастер в этом. Но даже такого веселья не было сегодня. День был долгий и скучный, под конец голова так и вовсе стала тяжелой. Но спать мне совсем не хочется, поэтому я решила, что не будет лишним написать что-то в дневнике. Так, на память. Мне очень скучно быть одной в кабинете. Я не привыкла к молчанию, хоть последние годы жизни хотела именно его. Но вот сейчас, находясь в звенящей в ушах тишине наедине только с собой, я скучаю по шуму. Скучаю по чужим выкрикам, грохоту упавших стульев и хлопков дверей. Только тут, находясь в Аду, я понимаю о том, что речь Кэтти была интересной и увлекательной, а шутки были и, правда, были смешными. Раньше я считала это лишь привязанностью, вызванной из-за того, что нам приходилось каждый день быть вместе. Но прямо сейчас я даже согласна слушать ее длинные пересказы религиозных книг, пока буду наносить осветляющую краску на ее отросшие темные корни волос. Я слишком сентиментальна. Я хочу вновь вернуться в шестнадцатилетний возраст. Хочу чувствовать себя дедовщиной, показывая Кэтрин все, что можно и нельзя. Хочу снова воровать сигареты. Как же я хочу снова быть беззаботной настолько, насколько это возможно. Я помню, как мы с Кэтти быстро справились с отчетами. Там нужно было написать совсем чуть-чуть, поэтому после небольшого спора, кто будет писать (решали в игре камень-ножницы-бумага), кто-то из нас сидел и заполнял документы. А потом мы сошлись во мнении, что нужно необходимо покурить. А проблема была в том, что нам никогда не продавали. Ну, вот никогда. Может, мы и работаем (а ведь у нас нет разрешения родителей (вот это ты пошутила, Дора) и мы были не эмансипированы!), но лица у нас больно юные были тогда. Особенно у меня. Кэтрин чуть-чуть старше выглядела, но все равно не дотягивала. Поэтому у нас было два выбора: проскользнуть на склад и тихонько выкрасть блок из доставленной партии табака. Причем табак был настолько отменным и качественным, что те же сигареты с ним стоили неприлично дорого. И когда мы крали один такой блок, мы понимали, что у нас в руках сумма, соизмеримая со слитком золота. Ну, по крайней мере, тогда нам так казалось. И это превосходное чувство победы, когда мы уносили это сокровище, не могло сравниться ни с чем другим. Ни с чем другим, кроме как когда ты, наконец, закуриваешь сигарету, которую украла у невнимательного секретаря из ящика. Это тоже было нашей с Кэтти победой. Обычно крала я (Кэтрин говорила, что мне и с рук это сойдет, если вдруг поймают. И она была права.), а она стояла в дверном проеме и следила за тем, чтобы никто не шел. А потом мы убегали на облюбованную нами крышу, чтобы подставлять лицо ветру и дышать полной грудью. Дни, проведенные таким образом, были самыми теплыми и лучшими. Никогда еще я не была настолько свободной, как в то время, когда, казалось, все забыли о нас. 22 января Сегодня я продолжала разбираться с записями. Это ужасно скучно, муторно и нудно. Хочу уже найти то, что мне нужно и, наконец, избавиться от всей этой волокиты. Но зато сегодня я была не одна – присоединился Аластор. Он зашел в кабинет, наверное, чтоб узнать, как продвигаются дела с искуплением (Похоже этот вопрос стал его любимым. Каждый раз его спрашивает, как только видит меня в поле зрения.) Он увидел весь тот бардак, что был у меня на столе (и на полу тоже) и решил помочь мне. Ну, прям снизошел. Он сказал это еще с такой интонацией, будто делает мне одолжение, хотя я не просила его ни о чем. Потом мы сидели в тишине. Я читала, записывала важные пункты и полностью погрузилась в работу. Надеялась, чтобы с помощью Аластора мы разберёмся во всем быстрее. Зря надеялась. Он сказал, что у меня ужасный почерк. Сказал, что я зря трачу время и что я не найду ничего нужного. Сказал, что лучше пойти пить кофе. Я сказала, что пусть идет и пьет свой кофе, но не мешает мне. Он остался. И материализовал на столе кружку с дымящимся кофе. Пахло очень вкусно. Я не поднимала голову, но видела, что он состроил лицо (не знаю как это можно описать, но его выражение говорило: «Ну и ладно»). Сделал глоток и назло поставил кружку на книгу, которую я собиралась взять следующей. Я сказала ему убрать кружку. Он потянулся за ней и вот нарочно! Нарочно! Я знаю! У него была эта гребанная издевательская улыбка на лице! Он опрокинул кружку. На стол. Я его выгнала из кабинета и принялась спасать бумаги. Как же он меня сегодня выбесил. Я уже хотела сказать ему, чтобы сам все убирал и приводил в порядок, но когда я вернулась к двери и открыла ее, то там никого не было. Чертов Аластор. Специально сделал так, чтобы именно я его выгнала. Я была очень зла и поэтому я подошла к окну, открыла его и выкинула его кружку туда. Я видела, как она разбилась об землю, и на душе стало чуть-чуть легче. По итогу за весь день я не узнала ничего нужного. Все то, что принесла мне Чарли – просто бесполезно. Иногда я думаю о том, что она дала мне все это просто, чтобы дать. Единственное, что я нашла, так это слова Иисуса, написанные в тексте без какого-либо контекста: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам». 23 января Это было летом, когда дни были теплые и солнечные. И настроение, на удивление, соответствовало погоде. Мы с Кэтти быстро справлялись с работой и быстренько сбегали из здания, чтобы слоняться по улицам и дворам, катаясь на качелях, сидя на лавке на набережной. Мы пробовали все вкусы мороженого и газировок, что были в магазинах, играли в карты и обсуждали всевозможные сплетни. У нас было много денег, но все они уходили на автоматы в игровых центрах, на самую разную еду, которую мы, по каким-то неведомым нам, обстоятельствам, еще не пробовали. А что было еще лучше, так это то, что все работники с приходом поздней весны и потом уже летом, стали ленивыми и вялыми. То ли из-за жары, то ли из-за нужды в отпуске. Нам с Кэтти, разумеется, никто отпуск не давал, но это не мешало нам чудом избегать ответственности за то, что в положенное время нас не было на рабочем месте. Это был один из теплых вечеров, когда мы зашли в кафе и сели за дальний столик. Мы сидели и ждали заказа, разговаривали, смеялись (это был на удивление спокойный разговор). Потом мы поели и переваривали еду в молчании. Как вдруг в кафе вошла какая-то девушка. Низкая, чуть выше Кэтти. Блондинка. Тоже как Кэтти, но волосы были длиннее. И на шее висел крестик. Бижутерия со стразами, но выполненная как резной христианский крестик. Мы с Кэтрин тогда многозначительно переглянулись. Девушка пошла к нам. Вот прямо именно к нам – сомнений не было. На полпути она начала улыбаться. Застенчиво и неуверенно. Она остановилась у нашего столика. Пыталась держать спину ровно, а плечи разведенными. Мы с Кэтти все так же сидели на мягком диванчике с подушками, откинувшись на спинку и, как одна, положили руки на полный живот. Как она (Кэтрин) потом сказала, в тот момент, когда девушка подошла, она подняла бровь. И я тоже. Поразительная синхронность. – Кто ты? – прямо спросила Кэтрин. Я тогда попыталась не рассмеяться. У нее всегда все было плохо с манерами. – Я Кармен, - сказала девушка. Вспоминая сейчас эту встречу, я поняла, что я тогда пропустила важную, но слишком очевидную деталь. Кармен была худой девушкой лет восемнадцати. Она была в облегающей белой кофте с длинными рукавами и маленькими рюшами. И в короткой юбке-карандаш розового цвета. Ну, вылитая Барби. Мы с Кэтти переглянулись. Это была очень странная встреча. И мы не знали что сказать, потому что Кармен тоже молчала. – А как вас зовут? – спросила она. Это было странно и очень фальшиво. И я сказала: – Ты так уверенно шла к нашему столику. Я думала, что ты знаешь кто мы. Мы, шестнадцатилетние подростки, отбившиеся от рук и отвыкшие от приличного общества, чувствовали себя так, будто общаемся с ребенком. Очень стеснительным ребенком. И эта «Барби» кивнула головой, тряхнула своими блондинистыми вьющимися волосами и неловко улыбнулась. – Я видела вас со стороны. Вы очень красивые и я хотела с вами познакомиться. И вот, когда вы зашли в кафе, я посмотрела, куда вы сели и захотела с вами познакомиться лично. Я молчала. Звучала эта Кармен так, будто она была нашим сталкером, честное слово. А вот Кэтти не подумала так и поэтому сказала: – Ну… Тогда садись давай, знакомиться будем. Я тогда ушам своим не поверила. Я смотрела, как они начали общаться, и не могла понять: это точно Кэтрин, которую я знала? Я имею в виду то, что когда мы только начинали общаться, то она швырялась в меня всем, что попадалось под руку, орала и крыла матом. А теперь, впервые увидев такую странную по поведению девушку как Кармен, она приглашает ее за наш стол и начинает с ней так мило знакомиться. Сто процентов крестик произвел на нее впечатление. Рыбак рыбака. Я послушала минут пять их разговоры, и потом они мне наскучили, и я начала допивать свою колу, в которой растаял весь лед. Потом пошла в уборную. И, вернувшись, они уже начали обсуждать крестик на груди Кармен (я ведь говорила). Они пришли к громкому выводу, что Бог есть. Люди начали оборачиваться в нашу сторону и перешептываться. – Так круто, что ты тоже интересуешься этой темой! А то мне совсем не с кем это обсудить, - сказала Кэтрин. Она даже не бросила на меня многозначительного взгляда. А Кармен улыбалась. Мне было тошно от ее улыбки – столько фальши я в жизни не видела. Даже улыбка Аластора кажется самой искренней на свете, по сравнению с тем, как Кармен растянула губы по своему лицу, пытаясь придать своему лицу хоть толику дружелюбной мягкости. Я слушала их разговоры в пол уха. Могло даже показаться, что официантка, которая кружила между столиками, мне куда интереснее оживленной беседы и чужого смеха. Иногда я поворачивалась в их сторону и смотрела на Кармен. Без злобы или чего-то в этом роде, нет. Что-то было в ней не так. Хотя даже не так: в ней все было не так. Во мне говорила не ревность или что-то такое – я просто понимала, что за ее улыбкой скрывается не искреннее наслаждение от разговора или радость от знакомства, а что-то другое. Что-то такое, что не понравится никому. А мне так особенно. Только что вышла из комнаты Ниффти. Я собиралась продолжить писать дальше, но ее внезапный визит с уборкой меня отвлек, так что я продолжу писать уже завтра. Устала за сегодня сильно: то работа, то Аластор, то Ниффти. Но зато теперь у меня чистое постельное белье и нигде нет пыли. 24 января Сегодня с утра Аластор искал свою кружку. Я спустилась в холл, чтобы попасть на кухню и быстро приготовить себе завтрак без лишних людей, но как назло встретила там его. Он выглядел так, будто от скуки открывает шкафчик за шкафчиком, в надежде, что он найдет там что-то интересное. По крайней мере, он выглядел именно так. Еще и напевал себе под нос какую-то мелодию, и весь язык его тела был расслабленным и даже скучающим. Пока он занимался своими делами, а я – своими, мы молчали. Только когда я залила себе в кружку с растворимым кофе кипяток, он повернулся в мою сторону и бросил словно невзначай: – Ты не видела моей кружки? Я посмотрела на него. Он даже не повернул в мою сторону голову, продолжая высматривать среди посуды свою потерю. Я чуть помедлила. Я сначала даже не поняла о чем речь. И причем была я, но потом до меня дошло: он ищет кружку, которую я вчера разбила. – А ты везде смотрел? – спросила я, поднимая крышку со сковородки и смотря, до какой степени зажарился желток у моей яичницы. Я не поднимала на него глаз, но знала, что он посмотрел в мою сторону. И я уверенна, что взгляд его был отнюдь не дружелюбным. Он сказал, что смотрел везде. – И на улице тоже? – я не сдержалась. А он в ответ промолчал. Потом он бросил колкое замечание по поводу моей яичницы (завидует моему завтраку) и ушел, а я осталась одна на кухне и спокойно позавтракала в полном одиночестве. Я помню дни, когда я только-только попала в отель, да и в Ад в целом. Помню, как я искала общения с Аластором, видя в нем что-то вроде идеала. Идеала поведения. Я тихо восхищалась его манерой держаться в обществе, его речью, его статусом и репутацией. Возможно, в тот момент я стала на место Кэтрин. Однажды она мне сказала, что восхищалась мной. И перечислила все то, что я написала здесь. И теперь я понимаю, почему она именно «восхищалась». Она узнала меня поближе и увидела обратную сторону. Вот так у меня случилось с Аластором. Мое первое впечатление, которое сложилось в первые дни, состояло из слов: таинственный, сильный и хитрый. А сейчас он начинает меня раздражать. А он, как будто бы назло делает так, чтобы вывести меня на открытый конфликт. Я чувствую себя его развлечением. Я слишком отчетливо чувствую это – его недовольство мной. В первые дни, проведенные в отеле, он активно шел со мной на разговор, пытался узнать о моей жизни до смерти, проверял различными способами. И вспоминая то, что было чуть меньше двух недель назад, я понимаю, что тогда я подходила под его критерии. Я развлекала его своим поведением, своими действиями и словами. Своими мыслями в том числе. Нет, я не была открыта. Я не говорила прямым текстом. Я соблюдаю субординацию и никогда не перехожу границы. Я была собой настолько, насколько это было возможно, но период моего шока по поводу своей же смерти, сделали меня невнимательной. Но я могу себя за это простить, потому что я все равно сохраняла разум, хоть он и был чуть помутнен. Повторюсь – я была собой. И установки, привитые мне во время жизни, тоже часть меня. Я дала ему самое ничтожное количество информации, которое ничего не может ему дать. Я знаю, что людям нельзя доверять. А тут уж и подавно. Это было бы слишком глупо доверять Аластору. Он очень хитрый и умный, так что ему не составит труда перевернуть все мои слова, и таким образом создать убедительную ложь, где останется ничтожно мало правды. Но сделает это так, что это будет очень-очень-очень сложно опровергнуть. Он меня раздражает. Не потому что я ему завидую или еще что. Нет. Совсем нет. Он меня раздражает тем, что демонстративно ведет себя так, словно я грязь под ногтями. Словно он выше. Хотя мы имеем одинаковый социальный статус. Но, да, разную репутацию. Я не жалею, что разбила его кружку. Я бы ему, будь возможность, еще бы и нос сломала. Пусть он будет думать, что читает меня как открытую книгу, пусть. Но тогда я буду книгой с пустыми страницами. Я не могу открыться здесь никому. Единственный человек, который знал обо мне почти все, был Кэтрин. Но и ее теперь нет. Нет со мной. Теперь она будет с другими людьми, с другими напарниками, с другими друзьями. Но зато я не увижу этого. Я буду знать это, но не увижу своими глазами. Так даже лучше. Намного лучше. Потому что ревность – самое ужасное чувство. Теперь я могу признать это – никто больше не узнает. Я признаюсь в первую очередь себе. Когда появилась Кармен, я ревновала. И я довольна тем исходом, которым окончилась та история. После того дня, когда мы только-только увидели воочию Кармен, она стала частью нашей с Кэтти жизни: в каждом разговоре мелькало ее имя, в почти что каждой прогулке она оказывалась с нами. В рассказах Кэтрин то и дело какую-то роль играла Кармен. Они стали вместе гулять. Мы с Кэтти вместе быстро разбирались с работой, я предлагала куда-то пойти, но она отвечала, что уже договорилась с Кармен, потому что та позвонила ей пару часов назад и предложила встретиться. Однажды меня поймали за тем, что я была не в кабинете, а на крыше. И в тот день меня отчитали и под конец спросили: – А где Кэтрин? И вот в тот момент я почувствовала жгучее чувство обиды. Никогда до этого я такого не ощущала. Я обиделась на нее и даже видеть не хотела. Но я ответила: – Не знаю. И потом меня снова отчитали, сказав, что я должна следить за ней и за тем, чтоб она добросовестно выполняла работу. Это было ужасно. Я, честно, не знала, что я в тот момент чувствовала. Это была адская смесь самых разных эмоций, которая так и не нашла выхода. Я стояла с каменным лицом и в ответ только кивнула и ушла из кабинета. Выполнять новую работу. Я хотела позвонить Кэтти, накричать на нее, сказать, чтоб быстро шла в штаб-квартиру и работала. Но вместо этого я села за стол и делала все одна. Не помню, чем закончился тот день. Но на Кэтрин я держала ужасную обиду. Я не говорила с ней неделю. Не знаю, что на меня тогда нашло, но я упорно не хотела уступать и идти на разговор. А она будто бы специально закрывала глаза на мое молчание. И выглядело это так, словно ее все устраивало. За все это время я не проронила ни слезинки. Я считала себя выше этого. Выше обиды, ревности. И я до сих пор горжусь своей стойкостью. В какой-то из дней я осталась в офисе и не пошла домой, хотя мой рабочий день был уже закончен. Я отложила бумаги и включила компьютер. Знаете, работая в такой организации, в которой работала я, вы бы удивились, как мало информации было на ваших рабочих компьютерах, что стоят у каждого на столе. Потому что в свои шестнадцать лет я имела доступ к полицейским отчетам и динамике всего города, не говоря уже о том, что благодаря нашим чудесным работникам и коллегам, мы знали почти все о вражеских группировках и об их деятельности. И я не была исключением, которое лишено этой информации. И Кэтти тоже. Потому что в основном именно нам поручали подрывать планы наших соперников. И вот тогда, я не сомневалась, мне придется это сделать снова. Только в одиночку. Я искала не долго. Я почти, что нутром чувствовала, где и что надо посмотреть, чтобы подтвердить свою догадку. И я ее подтвердила. На мониторе на меня смотрела Кармен. Но совсем не такая, какой я ее знала. Это была Кармен до ее «преображения». Только вот того «волшебника», который превратит ее в чудную Барби, она выбрала плохого. Подпольная пластическая операция вещь итак ненадежная, а особенно если нужно превратить китайскую девушку с характерными чертами лица во что-то европейское. В общем «Кармен» (а это оказалось ее позывным), была из той самой организации, которую все недолюбливали. Нет, нас тоже не сильно жаловали, но вот эту группку китайцев, которые всем портили дела – особенно. Они были крысами. Самыми настоящими крысами, которые слонялись то там, то здесь, вынюхивали и узнавали все про всех. Они шпионили за всеми и у них это, чертовых китайцев, выходило отлично. До этого дня. Они отправили настоящую дуру. На нее клюнула только Кэтрин, которая, может и выглядит злобной сукой, но на деле очень дружелюбная. И временами наивная. Но она не глупая. Кэтрин никогда не была идиоткой, поэтому придется лишь посочувствовать Кармен – она никогда ничего не узнает. Потому что, я была уверенна, все, о чем Кэтти рассказывала, было об ее интересах. И придется лишь надеяться, что Кармен будет способна поддержать разговор и не разочарует. Иначе у меня будет еще одна причина ее недолюбливать. Если даже не ненавидеть. Не дописала. Меня позвала Чарли. И снова вопросы об этой работе с искуплением. Кажется, у меня скоро глаз начнет дергаться от этого вопроса. 25 января Продолжая эту историю с Кармен. Скажу сразу: мы ее убили. В подворотне. Я ее застрелила, а Кэтрин спрятала труп за мусорки. Почему мы так сделали? Потому что она была шпионкой, пытающейся разузнать о нашей организации. И ей хватило дерзости выбрать нас с Кэтти – приближенных к боссу. Мне хватило показать Кэтрин информацию, которую я тогда нашла, и мы пришли к молчаливому согласию: надо устранить угрозу. Как это было: мы позвали Кармен гулять (банально). Они с Кэтти вновь о чем-то разговорились, пока я шла рядом и просто слушала. Да, у Кармен был акцент, но такой незаметный, что было сложно заметить, но он проявлялся в тональности ее речи. У нее были бледные, едва заметные шрамы на веках (для изменения разреза глаз), губы были чуть увеличены. И линзы. На дневном свету ее глаза были неестественного серого цвета, и только вблизи можно было различить текстуру, характерную цветным линзам. Разглядела их как раз таки я. Мы остановились, и я вдруг сказала: – Ой, у тебя ресница выпала, - и состроила это ужасное взволнованное лицо. Меня после того дня Кэтрин где-то месяц этой фразой дразнила. – Да? – Кармен попыталась убрать ее, но попытка оказалась провальной – никакой ресницы не было и в помине. – Стой, давай я, - и я наклонилась к ней поближе, лишь делая вид, что убираю что-то с ее лица. Я мельком глянула в ее глаза, и, какой кошмар, сколько же там было страха. То, как она на меня смотрела невозможно описать. Казалось, что она сейчас отпрянет от меня, закричит и убежит. Но она осталась стоять вопреки своему же страху. Но этот ее взгляд мне понравился. И сомнений совсем никаких не осталось – она знала кто мы, как бы ни старалась уверить нас, что безумно рада знакомству с нами и что мы самые милые люди, которых она когда-либо встречала. Она боялась нас. А особенно меня. И совсем не зря. А потом мы пошли дальше по улице. Погода стояла пасмурная, иногда тучи сгущались настолько, что казалось, вот-вот польет дождь. Но асфальт все оставался сухим и горячим. А потом мы с Кэтти, словно услышав мысли друг друга, затащили Кармен в узкий переулок, в котором воняло мусором и мочой. Зажали ей рот. О, я никогда не забуду ее огромные перепуганные глаза, которые смотрели то на меня, то на Кэтрин. Я подняла край широкой футболки-поло, что была на мне и вытащила из кобуры пистолет и глушитель, который взяла перед прогулкой на складе. Проверила магазин. Все это длилось секунд тридцать, пока Кэтрин продолжала держать на месте Кармен, которую била крупная дрожь. – Что ж ты так, Кармен? – спросила я, снимая предохранитель. И каким же слащавым голосом я это сказала! Себе же поражалась потом. Кэтрин бросила ее на кучу мусорных пакетов, а та там и замерла, с ужасом смотря на меня. Я ей улыбнулась. Четыре выстрела и она умерла. Почему четыре? Потому что это мой особый почерк: один выстрел в голову, второй в район пупка, третий в правое плечо и четвертый – в левое. Благословила. Пока Кэтрин прятала тело, я убрала все обратно – выкину потом пистолет в какую-нибудь канаву, чтобы избавиться от улик. Все, конечно же, будут знать, кто убийца, но, как обычно и бывает, доказательств никаких не найдут. Да, вполне можно было вызвать кого-то из отдела зачистки, можно было бы отдать им оружие и пусть сами разбираются во всём — их дело уже сделано, а остальное можно свалить и на других. Но было, да, в тот момент во мне непреодолимое желание оставить тело вонять среди прочего мусора и показать как опасна наша организация, как глупо с нами было связываться. – Вот же сучка, - сказала Кэтрин, нависнув над трупом. Я обернулась к ней и спросила что такое. – У нее просто идеальный блонд. Я рассмеялась. – Завидуешь? 26 января Меня ужасно бесит Ад. 28 января Последние дни на меня навалилась апатия. Я ничего не могу с собой поделать – все вспоминаю и вспоминаю дни при жизни. Это ужасно. Это уже не светлая грусть или ностальгия – это невозможность мириться со своим новым положением. Потому что я не могу. Меня ужасно бесят лица и голоса окружающих, меня бесит их поведение и т.д. Я знаю, что это слабовольно, что это жалко. Я должна уметь адаптироваться, справляться со сложностями. Но как вообще можно мириться с этой вечностью среди идиотов с низкими моральными принципами? Прямо сейчас это кажется невозможным. Единственное, что я делаю, так это сплю, в надежде увидеть сны, состоящие из воспоминаний. Я просто убегаю от реальности. Я ничем не лучше всех тех, кто забывается с помощью наркотиков и алкоголя. Я делаю ровно то же самое, только с помощью этого дневника и грезами наяву. Так чем же я лучше? Я даже в еще более худшем положении, чем они – на меня, ко всему этому, взвалена ответственность за земли. И статус Повелителя. Я бы могла отбросить все это, если бы не одно: я хочу жить. Мне НУЖНО жить. Ради цели. Я обязана сделать все то, что я задумала, иначе какой толк от моего существования? Какой вообще будет толк от того, что я после смерти не ушла в небытие, а переродилась здесь, в Аду? Я убила себя не для того, чтобы существовать после смерти. Я надеялась на то, что ничего не будет. Но я оказалась здесь. И выхода другого нет. Остается лишь один вариант: жить. Даже если это будет назло другим. Даже если это будет назло мне. Но я так устала. Я здесь меньше месяца, но мне невыносимо. Просто невыносимо. Но я не буду сдаваться, иначе в чем будет смысл моих стараний? В чем будет смысл души Сэнди? В чем будет смысл ее смерти, если я просто возьму и брошу все? Может я и бездушная, может я и отвратительная и равнодушная к другим. Может в чужих глазах я, и выгляжу как та, кто пренебрегает моралью и является плохим человеком и личностью в целом – пусть. Меня не волнует мнение других, потому что они видят меня как ту, кто является Дорой. Но это не я. Я – не Дора. 29 января

Starman – David Bowie

После истории с Кармен мы с Кэтти получили отпуск на неделю. На целую неделю! Это был шок, потому что максимум, чего мы ожидали, так это сухое «молодцы» от босса и, может, небольшая премия. А тут было сразу все, так и освобождение. И мы поехали к океану. Собрали вещи и поехали купаться, валяться на горячем песке и питаться одними газировками и арбузами. Это было невероятно. Я пишу и смотрю в окно. И нет ничего там такого, что могло бы вытеснить это воспоминание чем-то лучшим. Там нет никого, кто мог бы заменить мне Кэтрин. И никогда не будет. Я вижу только неоновые огни вывесок, поднимающийся дым выхлопных газов и грязь. Грязь везде. Грязь внутри каждого. В моей памяти отчетливая картина: песок, голубое небо и блики на океанской глади. И очки в виде ананасов на лице Кэтрин. Я скучаю по теплу солнца и соленому запаха ветра. Благодаря этому дневнику я, пока пишу, будто погружаюсь с головой в ту неделю. Неделю спокойствия, отдыха и веселья. Мы спали столько, сколько хотели. Ели столько, сколько хотели. Гуляли столько, сколько хотели. Большая сумма денег на руках позволяла нам стать обычными подростками: мы громко слушали музыку, бегали друг от друга по улицам, покупали много одежды и играли в пляжный волейбол, находя себе временных друзей. Мы ходили в парки аттракционов, танцевали возле баров, откуда гремела музыка, просили прохожих покупать нам сигареты и курили их, сидя на шезлонгах и смотря, как начинает подниматься солнце из-за горизонта. Я смеялась с Кэтрин, которая моментально загорела на солнце и смешно выглядела со своими светлыми волосами. Смеялась, но одновременно с этим умилялась ее веснушкам. И эта неделя пролетела, словно один день. Не передать словами, как сильно я не хотела уезжать обратно в душный город, но все же пришлось. И как только мы переступили порог офиса, нас с головой поглотила рабочая серая рутина. И мы вновь перестали быть теми, кому чуть меньше года назад исполнилось шестнадцать лет. 31 января Я продолжила работать. Мне осталось совсем чуть-чуть, но сегодня день был более благотворный, чем предыдущие. Нашла в одной из книг вкладыш в виде сложенного листка, а на нем записанные проповеди Иисуса. Пока что это самое полезное, что мне удалось найти. «Всякий делающий грех, есть раб греха». «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов». «Терпением вашим спасайте души ваши». «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне». Я нашла их, да. Но что мне нужно с ними сделать – не знаю. Честно? Ощущение, что это специально подбросили. Я читаю и перечитываю каждую фразу и понимаю: они идеально подходят мне. Подходят к моей жизни до и после. Из-за этого становится тревожно. Вспоминаю «Провидение», о котором рассказывала Кэтрин. Но это не должно волновать меня сейчас. Единственное, о чем я должна думать, так это то, как мне использовать это мизерные знания. Я спрашивала у Чарли, не знает ли ее отец что-либо, но она лишь жмет плечами. Вот не пойму: в чем была проблема сначала все узнать об искуплении от корки до корки, и только после этого начинать свой проект? Теперь из-за ее халатности у меня болят глаза и спина. Аластор ведет себя как ни в чем ни бывало. Не понимаю его совсем. То он делает все будто бы назло, то он делает вид, что меня нет, то спрашивает как у меня дела. Или это у него такие перепады в настроении или это я себя так накручиваю. Уж извините, что я всегда жду от него подвоха! 1 февраля Сегодня ходила проверять территории. Пришлось снова делать всем объявление, чтобы не устраивали беспорядок в этих районах и вели себя прилежно. Не цитата, но смысл был таков. Все эти демоны и грешники в который раз удивленно переглянулись между собой, когда я сказала, что не потерплю крови на своей земле. Да, в их глазах я лояльный и заботливый владелец. Но все же мои действия ясны как день: мне просто не выгодно, что именно мои люди умирают, так как в противном случае доходы с населения уменьшаться и будет не очень приятно. Эдакий владелец душ. Я, кстати, наконец-то закончила работу и могу сказать вот что: ни черта я не нашла. Те заповеди и Божьи наставления оказались единственными крупицами полезной информации. А вот полезная ли она на самом деле? Сомневаюсь. Ни слова не было про искупление. Вот вообще ничего. Я сказала об этом Чарли и она заметно расстроилась, но ее грусть продлилась совсем недолго. Она заверила меня, что спросит у своего папы, когда он приедет в отель. И вот совсем недавно до меня дошел смысл того, что Люцифер будет тут. Я увижу воочию падшего ангела, который своими глазами видел Бога. У меня, если честно, это вообще в голове не укладывается. А остальным как-то все равно. Да, я верю в Бога. Теперь уже верю. Приходится, по крайней мере. В конце концов, в Аду нахожусь, было бы глупо отрицать Его существование. Хотя нет, слово «верю» не подходит – я не верю в Него как во что-то такое, что спасет мою душу. Он просто есть. И этого вполне достаточно. Увидела Люцифера. Честно? Я ожидала большего. Он ангельски красив и дьявольски опасен, хотя ведет себя как дурак. Он хороший отец, но все еще относится к своей дочери так, словно любое его действие или слово разобьет ее как фарфоровую куклу и он больше никогда не соберет ее обратно. В его случае – не вернет себе ее уважение к нему как к отцу. Типичная ситуация между поколениями. Люцифер хочет быть тем, кем не является: современным родителем, которые всегда помогут актуальным советом, а не заезженными фразами, в которых смысла больше, чем в пустых «молодежных» словах поддержки. Он – кладезь знаний. Знаний буквально обо всем, но он ими не стремится пользоваться. Мне выдалась минутка, когда я спросила его об искуплении. Он посмотрел на меня таким взглядом, что все сразу стало ясно. Он считает искупление невозможным. Что еще мне нужно знать? Если тот, кто с самого начала веков существует на этом свете, убежден в тщетности этой идеи, то никакие записи и древние свитки не помогут. Невозможно – и точка. Но все же он не ответил прямым текстом. Так может это все же возможно, но он не знает об этом? Иногда чувствую себя так, словно готова верить любой мелочи, которая оставит во мне хоть каплю надежды. В общем говоря: день сегодня особо ничем не отличался. Аластор начал выводить на конфликт Люцифера, потом появилась Мимзи (знакомая Аластора). И я была удивлена, когда она так легко обняла Аластора, а тот – в ответ. Мне сначала подумалось, что это была неправда. Но это – правда. Есть люди, которых Аластор любит. Я не говорю, что он любит ее в романтическом плане, помилуйте! Он – ее друг, которого она рада видеть. И даже если потом оказалось, что она пришла в отель ища помощи от него, то это не умаляет того факта, что и он рад был с ней повидаться. В конце концов, у него есть друзья. Да, признаюсь, до этого я была убеждена, что он бы не снизошел до обычной дружбы. Но теперь нет. И все же он был чересчур милым, когда только увидел Мимзи. Я наблюдала за его реакцией и, о Боже, он улыбался самой искренней улыбкой, которую мне удавалось видеть на его лице. Приятно осознавать, что тут еще ценятся платонические отношения. 2 февраля Ненавижу домогательства всей душой и телом. Да, согласна, мне повезло, что я не какой-то рептилоидный урод, но это не означает, что я готова раздвинуть ноги перед любым потным мужиком. Я сегодня ходила в Пентаграмм Сити. Было желание выйти в люди и хоть немного отдохнуть от приевшихся лиц и надоевшего потолка спальни, поэтому я ушла, как только проснулась. Хотела найти парк. Но нашла бар. И вдруг поняла, что хочу знатно напиться – уж слишком много перемен в последнее время. Я села, заказала себе первое, что на глаза попалось, что уже даже не помню названия, и тут началось. Сначала ко мне начал лезть какой-то пьяный мужчина, и я его вежливо попросила не трогать меня. Не помогло. Пришлось отсесть. Я могла бы разбить его голову об угол барной стойки, но из-за этого бы поднялся шум, а мне так хотелось побыть в одиночестве и предаться алкоголю. Но даже в углу помещения спокойствия не нашлось. Надо же было мне, явно растратившей всю удачу, зайти именно туда, где сидел один из Повелителей. Валентино, мать его. Меня словно изнасиловали, и теперь я понимаю выражение Сэнди «через уши». Так мерзко, кажется, мне никогда не было, потому что он облизал мне всю ладонь, предплечье и, может, пошел бы дальше, если бы я с отвращением не одернула руку. Я до сих пор чувствую прикосновение его влажного языка к своей коже, и меня передергивает. А потом все ухудшилось. Меня буквально уговаривали стать порно актрисой, стать его пассией, шлюхой, стриптизёршей и список дошел чуть ли не до становления его личной собачкой. Я сказала, логично, что нет. И ушла. А в ответ послышала целый поток оскорблений, но я и тогда промолчала. Серьезно, у меня не было ни малейшего желания устраивать с кем-то стычки, разжигать конфликты и с кем-то ссориться. Я просто хотела выпить. И так и не выпила. Да, каюсь, я не девственно нежный цветочек, к которому никто в жизни не прикасался. Да, сознаюсь, когда-то, при жизни, я вовсю ощутила вкус секса на одну ночь. И да, это была чисто моя прихоть, мое желание. Но каждый мужчина, с которым я спала, уважал меня как личность. Может это менталитет моей страны такой, не знаю, но никто из них не видел меня просто как тело. И после слов Валентино, я чувствую себя так, словно я вовсе не испорчена, как считала раньше. Будто бы я не погрязла в своем грехе как он. Мои руки может и грязны, но душа – непорочна. Нет, звучит глупо. Я ведь своими руками и испачкала свою душу, так что она не может быть «непорочна». Была бы моя душа чиста, я бы сейчас в белых одеяниях над облачками бы порхала, а над головой сиял бы нимб. Но что я имею сейчас? Сижу в комнате и скрупулёзно пишу свой дневник, который стал моей отдушиной и одновременно с этим зависимостью. Наивно думаю, что это поможет мне сбежать в другой, лучший мир, в котором все не так уж и плохо. Но все так же больно. Ведь я знаю, что поставив точку и отложив ручку, на меня вновь обрушится осознание своей неизбежной и тревожной судьбы. Обрушится на меня страх перед грядущим днем. Это так трусливо! Да, я боюсь, что однажды кто-то найдет мои записи. И тогда меня не станет. Обещаю, что не станет. Потому что не смогу дальше существовать с осознанием того, что кто-то увидел мою вывернутую наизнанку душу.