DAYS OF MY LIFE/ДНИ МОЕЙ ЖИЗНИ

Дора бы никогда не назвала себя с железной уверенностью человеком слова. Она обычно никогда никому не обещает – просто ведет себя таким образом, что окружающие сами придумывают себе то, что они, якобы, могут от нее что-то получить. Никогда Дора не скажет кому-то «Я обещаю». Эти два слова взваливают на любого, произнесшего эту фразу, ответственность за свои слова, даже если кажется, что от нее можно легко отмахнуться, забыв, или сказав, что такого не было и не могло вообще быть. Но Совесть напомнит. Когда именно – зависит от каждого, но однажды ты вспомнишь свое обещание. И, сейчас, чтобы не думать о том, как увильнуть от возложенной на нее работы, Дора решила, что будет неплохо уйти из отеля на денек-другой и поискать то, что может пригодиться ей в будущем. Спустилась по лестнице, прошла холл и без внимания лишних глаз покинула ветхое здание, которое держалось на ржавых гвоздях. Улыбнулась. Теперь она вновь сама по себе: не является частью отеля, чьей-то работницей, чьей-то напарницей. Приятный глоток воздуха, после того, как немного ослабили тиски на горле, перекрывавшие весь кислород. Глоток свободы, чтобы не сойти с ума от придавившей к полу ноши, что давит сверху, ломает кости и раздавливает органы. После тишины за витражными дверями отеля, город казался слишком оживленным. Туда-сюда сновали всевозможные грешники всех мастей и любой наружности. Дора шла по тротуару, задумчиво разглядывая витрины и здания, смотрела под ноги, чтобы не наступить ни на что. Она смотрела прохожим в глаза, пробуя что-то в них увидеть, хоть ей и давалось на это всего пару секунд – пока не пройдут мимо друг друга. Дора подняла голову и посмотрела поверх крыш, сияющих огней вывесок, чтобы увидеть на башню, что возвышалась над всем, что было в городе – на Часовую башню, которая хранила в себе частичку Рая и, одновременно с этим, была предвестником смерти. Если есть способ узнать больше об искуплении и о законах Рая, то это можно найти там, где находится единственный источник Святого. Да, очевидно, что это глупо и наивно идти и стучать в двери, прося поделиться знаниями и дать совет как направить грешников на путь истинный – это больше в духе Чарли. Дора ускорила шаг, переступила лужу и в таком темпе она быстро приблизилась к нужному ей зданию. Огляделась по сторонам. Демоны и грешники проходили мимо, сплевывали на землю, бормотали проклятья, видя сияющую белизной и золотом постройку. Было очевидно, что все в Аду ненавидят Бога и всё, что с ним связано. Ну, а как может быть иначе? Подавляющее большинство не верили в него при жизни, но тут, оказавшись в столь отвратительном месте, они растеряли все крупицы чистоты своей души. Все они отвернулись от Господа, возненавидев его всем своим существованием. Все самые негативные эмоции были здесь самыми искренними. Разве можно кого-то ненавидеть без дела? Дора смотрела на этих прохожих, стоя перед чистой сияющей лестницей и знала, что если бы они попали после смерти в Рай, то они в миг бы, все как один, уверовали. Только вот искренне? Она так не думала. Все эти существа совершили нечто такое, что проложило им верную дорогу сюда. Без возможности вернуться назад и начать все сначала. Но стали бы все эти люди бояться своих желаний, что были напрямую связаны с грехом? Опять же нет. Люди повторяют свои ошибки из раза в раз, надеясь на то, что будет другой исход. Но его не будет. У них был всего один-единственный шанс спастись и попасть туда, на Небо. Но, может она сейчас найдет что-то такое, что заставит их всех, всех этих мерзких существ, населяющих Ад, оказаться в Раю? Дора подняла глаза и посмотрела на белое пятнышко в вышине, окруженное пушистыми облаками, силуэтом напоминающие крылья ангелов. Рай такой маленький. Тот же Плутон, который убран из списка планет, казался в десятки раз больше этого островка Покоя. И этот чистый и непорочный Рай каждый год (теперь каждые полгода) приносил смерть, страх и тревогу, которыми итак был полон до краев Ад. Дора перевела взгляд на башню, которая стояла перед ней и неуловимый свет, что исходил от этого здания не находил отклика в ее сердце и в ее грешной душе. Если бы Бог был милостив, разве Он бы позволил своим детям убивать друг друга? Неужели Он разделяет их на добрых и злых? Было тошно от того, что «Всемилостивый» - Его очередное имя собственное. Господь не мучает своими руками, он никогда не испачкается в чужой крови. Все эти души сами калечат себя, сами рвут себя на части и с каждой минутой все больше и больше падают в пучину своих собственных грехов. И Дора, размышляя об этом, стоя в центре города, кишащем грешниками и демонами, как паразитами в гниющей ране, думала о том, что никто из них не желает спасения. Они все хотят, чтобы эффект от веществ действовал подольше. Никто из них не хочет думать. Или, может, они и вовсе растратили способность разумно мыслить. Дора сделала круг вокруг Часовой башни. Зачем? Она сама не знала – может в надежде на то, что ей на глаза попадется то, что осенит ее, подбодрит. Интересно, что чувствуют те, кто, занимаясь сексом в комнатах этих борделей, видят из окна это ангельское строение? Падает ли у них член? Пересыхает ли у девушек между ног? Или они, наоборот, еще больше уподобляются греху, прыгают с головой в животное желание, чувствуя какое-то извращенное удовлетворение, зная, что совершают это, в каком-то даже смысле, в присутствии Бога? Дора усмехнулась своим мыслям – видела бы это все Кэтрин. Она вновь остановилась перед ступеньками. Со стороны могло показаться, будто она нервничает и боится зайти, но это было не так. Она знала, что даже если захочет, то никого не найдет внутри. Дора услышала чей-то сдавленный кашель, и она заглянула за угол. И замерла. Там, на голой земле, подпирая стену, сидел ребенок. Его голова была склонена к худым ногам, коленные чашечки выпирали, а руки, казалось, состояли из одних лишь костей и сухожилий, обтянутых коричневато-серой кожей. Ладони были обвязаны грязными тряпками. Дора смотрела на него пару секунд, пока кашель вновь не повторился: сухой, такой, который режет горло и не позволяет откашляться. Она подошла поближе и подумала, что это даже символично: бездомный, ничейный ребенок мучился около единственного святого места во всем Аду. Какой же ты, Бог, «Всемилостивый». - Эй, - Дора встала перед ребенком, и тот поднял голову на ее голос. Это была девочка. Смотря на ее юное лицо, она могла дать ей лет двенадцать от силы. А то и одиннадцать. Излишняя худоба делала ее еще более несчастной и измученной, а одежда, которая затвердела из-за грязи, потеряла свой цвет. - Кто вы? – тихий голосок девочки был неуверенным и напуганным. На лбу, помимо пары глаз, был еще один. И все они были закрыты. На голове, на фоне темных волос, выделялось что-то блестящее. Присмотревшись, Дора узнала это украшение – золотая фероньерка, которая на голове ребенка казалась чем-то вроде нимба. Эта девочка казалась чем-то вроде брошенного, всеми забытого ангела, которой по воле судьбы остался здесь, внизу. - Я Дора, - она присела на корточки рядом с ребенком и заглянула ему в лицо, - а ты кто? - Сэнди, - девочка смотрела немного не в том направлении, в котором была Дора. Она сразу поняла, что та слепая. «Бедное дитя». - Сэнди, что ты тут делаешь? – она говорила тихо, боясь спугнуть ее с этого насиженного места, в котором, кажется, провела несчетное количество дней. Она сидела, прячась в этом углу от всего, что происходило вокруг, надеясь на то, что никто не обратит внимания на этот темный ворох одежд. На вопрос девочка не ответила – зашлась в еще одном приступе кашля. - Хочешь пойти со мной? – Дора выпрямилась и посмотрела на нее сверху вниз, ожидая ответа. Внутри появилось желание сделать что-то хорошее для этого ребенка, который, если ничего не сделать, несомненно, умрет от руки какого-то извращенного педофила, для которого станет лишь временным удовольствием. И даже если этой девочке предписано умереть тут в ближайшее время, то Дора скрасит хоть один ее день, позаботившись о ней как следует. Почему? Да потому что дети не заслуживают боли и страха. Дора никогда не навредит ребенку, потому что, в отличие от взрослых, они гораздо человечнее и светлее. - Вы меня не обидите? – это было так наивно и по-детски, что Дора не смогла сдержать улыбку. Она уже была достаточно запугана окружающими, но все равно надеждой спрашивала об их намерениях, думая, что услышит честный ответ. - Нет, не бойся, я тебя не буду обижать. – Дора ответила честно. Так, как надеялась на это Сэнди. Чуть помолчав, девочка поднялась с земли и поправила спавшую с худого плеча подтяжку, которая держала на ней потрепанные бриджи такого же коричневого оттенка, что и ее спутанные волосы, в которых образовались колтуны. То, как этот ребенок доверял ей, было почти умилительно. Дора взяла девочку за руку, но только аккуратно – она не знала, что было скрыто под этими перевязками, а навредить ей не хотелось. По улицам они шли медленно, чтобы Сэнди не запыхалась от быстрой ходьбы, с которой обычно ходила Дора. Она придерживала ее за плечи, чтобы обходить грешников, идущих им навстречу. Вела ее с той стороны тротуара, которая была ближе к зданиям, а не проезжей части. Дора легко поднимала тоненькое тело девочки, чтобы та не наступила на вонючую лужу или чье-то бессознательное тело, распластавшееся по всей дороге. Им нужно было пройти всего пару кварталов, перед тем как шагнуть на территорию Доры. Но этот небольшой путь они преодолели за слишком долгие двадцать минут, которые казались нудными и вечными. Только в тот момент, когда они преодолели рубеж между районами, девочка заговорила: - Куда мы идем? – ее тон был нерешительным, даже напуганным. Интонация, с которой дети обращаются к взрослым, которые куда-то их ведут, и которых они совсем не знают. Она закашлялась после этих слов, и поэтому им снова пришлось остановиться, чтобы она отдышалась. Дора не ответила. Осталось совсем чуть-чуть идти: всего пару поворотов. Они подошли к небольшому домику, смотря на который, ни за что не скажешь, что он принадлежит одному из Повелителей. Открыла дверь и провела Сэнди внутрь своего дома. Может она и жила в отеле, но сразу же, приобретя территорию, она не могла не обзавестись постоянным местом жительства, куда могла бы уходить в любое время. Это было что-то само собой разумеющееся, что Дора бы не смогла постоянно быть среди других грешников, которые вечно что-то ждут от нее. Хотя она и не давала им слова. Внутри дома было темно и на полу, в некоторых углах, клубилась неубранная пыль, которая не так уж сильно выдавала то, что этот дом долго пустовал. Но теперь, с помощью магии это место выглядело более-менее уютным и обжитым. - Сэнди, что ты делала на улице? - Дора провела девочку внутрь и закрыла за ней дверь. Та вздрогнула от громкого хлопка. Как бы Дора ни старалась, но ее голос все равно был недостаточно мягким и добрым, когда она разговаривала, и поэтому девочка ссутулилась еще больше, чем до этого и опустила голову, почти положив ее на иссохшую от голода грудь. Она все еще боялась и ожидала каких-то резких выпадов со стороны своей благодетельницы, хотя та старалась сделать всё так, чтобы ей доверяли. - Я… У меня нет дома, - пролепетала она еле слышным голосом. Но в этой мертвой тишине коридора Дора слышала ее четко и ясно. Впрочем, то был глупый вопрос, на который она сама итак знала ответ. Дора вздохнула и включила свет: больше для себя, а не для девочки – Сэнди ведь все равно стояла с закрытыми глазами. - Пойдем. Она повела ее по коридору, привычно придерживая за плечи и говоря, сколько еще надо сделать шагов. Помогла ей войти в дверной проем, чтобы та не стукнулась лбом об дверной косяк и остановилась. - Снимай одежду, - опять тот же приказной тон, из-за которого Сэнди послушно начала исполнять просьбу, не задавая лишних вопросов. Хотя слова вертелись у нее на языке и, отвечая на этот немой вопрос, Дора сказала: - Сейчас я буду тебя купать. Пока девочка медленно снимала с себя одежду, она была под внимательны присмотром зеленых глаз, которые следили за каждым действием. - Зачем вы это делаете? Почему вы так добры ко мне? – грязная, некогда белая, футболка, которая была явно большая на Сэнди, лежала на полу. А затем к ним прибавились шорты и обляпанные грязью ботиночки с неприятно пахнувшими носками. Но вместо ответа ей сказали: - Зачем ты оставила эти тряпки на руках? – Дора хотела было сделать шаг и протянуть руку, чтобы снять их, но девочка, будто почувствовав ее приближение, спрятала руки за спину и сделала шаг назад. Не хочет говорить сейчас – скажет потом, подумала Дора, и молча помогла ей сесть в большую ванную, начиная настраивать комфортную температуру воды. Сэнди молчала в это время, сидя, вновь подтянув колени к груди и обхватив их руками, чтобы чувствовать себя хоть немного защищенной от действий, которые, она все еще боялась, будут идти от Доры. Но та ничего такого не делала. Они молчали какое-то время. Сэнди иногда кашляла, что уже начинало потихоньку раздражать Дору, но та продолжала молчать и не задавать вопросов – все равно получает такой ответ, в котором, кажется, сомневается даже отвечавшая. - Я думала, что никто во всем Аду не бывает добрым. Но вы..? Вы хотите мне помочь? –Сэнди подняла голову, будто хочет заглянуть в лицо Доры, но все ее три глаза все также оставались закрытыми. На щеках Сэнди были темные пятнышки, которые были похожи на россыпь веснушек. Но они теряли весь свой цвет под слоем пыли и засохшей грязи, которая успела потрескаться на ее впалых щеках. - Ты думаешь, что я добрая? – Дора намочила мочалку водой и вспенила вкусно пахнущий гель для душа, начиная усердно тереть худую костлявую спину девочки, на которой отчетливо проступал позвоночник и ребра. Ванна начала наполнятся душистым запахом мыльных средств, которые Дора щедро выливала и вспенивала, пытаясь вымыть все то, что успело, кажется, въесться в кожу ребенка. - Я думаю, что да, - Сэнди млела в теплой воде и на ее губах постепенно появлялась слабая улыбка, которую она смущенно прятала, опуская голову, казалось, еще ниже. Дора тихо усмехнулась, и, направив струю воды, начала мыть и одновременно с этим, распутывать волосы девочки, которая совсем не сопротивлялась. Она лишь иногда ойкала, когда ей, распутывая колтуны, выдирали часть волос. Не специально, конечно, но по-другому это было невозможно, потому что это пришло в такое состояние, будто Сэнди не касалась расчески годами. Хотя может, так и было. - Понимаете, Дора, меня часто тут обижали. Кидали в меня камнями, куда-то тащили и иногда даже били. Я ничего не вижу, поэтому не могу убегать, когда ко мне начинает кто-то идти. Я знаю, что я в Аду, знаю, что тут все вокруг злые… Но я, наверное, все это заслужила, раз я тут. - Сколько тебе лет? - Тринадцать. - И ты считаешь, что ты заслужила быть здесь в таком юном возрасте? Что же ты натворила такого при жизни, что заставляет тебя так думать? – Дора смывала с ее волос шампунь, чтобы нанести еще раз – ее волосы почти не пенились – настолько грязными они были. Вода, утекавшая в слив, была мутной и коричневой. - Не знаю, я… Я не исповедовалась и была скверной девчонкой, которая отказалась от Бога, - Сэнди вздохнула. Ее плечи понуро опустились и она сгорбилась. – Может, если бы я любила Бога, Он бы любил меня тоже. Как и всех своих детей. - И только поэтому ты тут? – Дора помогла ей вылезти из ванной, смыла грязную пену и начала набирать воду, чтобы девочка еще чуть-чуть понежилась в ней и отдохнула от того хаоса, что происходил снаружи. Сэнди стояла босиком на белоснежном кафеле и с нее капала вода. Под ней уже образовалась целая лужица. Но она, кажется, совсем не стеснялась своей наготы. Ну конечно, чего ей стесняться? Угловатый, костлявый ребенок, у которого еще ничего не успело сформироваться. - Может и не только поэтому… - Сэнди говорила неуверенно, будто сомневалась в каждом своем слове, будто думала, что ее ответы недостаточно полые, недостаточно исчерпывающие. - Не хочешь потом рассказать мне свою историю? – Дора усадила ее в теплую ванную и вытерла руки полотенцем. Девочка кивнула и опустила голову к воде, чуть ли не касаясь ее носом. Задумалась. А может настолько рада, что о ней так заботятся, что забыла обо всех правилах приличия. - Позовешь меня потом, когда насидишься, и я принесу тебе чистую одежду, - Дора сгребла в охапку грязную одежду и белье, и унесла из ванной, закрывая за собой дверь. Сэнди просидела в ванной около часа, а ее одежда, уже постиранная и высушенная с помощью самой бытовой магии, ждала своего часа. На кухне пахло свежезаваренным кофе. Дора, облокотившись об стол, держала в руках дымящуюся кружку и невидящим взглядом смотрела в пространство, глубоко задумавшись, пока ее мысли не прервал голос девочки: - Дора! Она оставила кофе на столе, по пути взяла одежду, большое чистое полотенце и зашла в ванную. Она вытащила девочку из воды, закутала в полотенце и усадила на небольшую табуретку. Вытащила из шкафа фен и расческу. Эти пару минут прошли в тишине, нарушаемой жужжащим шумом фена. Дора пыталась расчесать волосы, чтобы не рвать их, ведь они были ломкими и сухими, явно из-за недостатка еды и витаминов в организме. Но, в конце концов, она справилась с ее волосами и опрятно их уложила, надев сверху ее украшение, в котором Сэнди была изначально. Она помогла ей одеться и повела на кухню, где кофе уже остыл. - Может, все-таки поменяем повязки? Девочка помялась и потом неуверенно кивнула. Дора усадила ее за стол и достала бинты и средства, чтобы продезинфицировать раны. Но когда она размотала эти мокрые и грязные тряпки, она поняла, что ей понадобятся лишь бинты – на детских маленьких ладошках были два бугорка и темными, длинными пушистыми ресницами, которые бывают лишь у детей. Она подняла голову и посмотрела на Сэнди – ее три глаза были все также закрыты. - Почему ты их прятала? – она продолжала держать доверенные ей руки в своих. - Потому что они сводят меня с ума, - девочка убрала руки с ладоней Доры и сжала их в кулачки. Опустила голову. – Я не могу нормально пользоваться руками, и, если я открываю эти глаза, то я вижу то, чего не хотела бы видеть – все грехи людей. Я вижу это так четко, будто сама проживаю все эти моменты, о которых я бы пожелала никогда не знать. Дора молча смотрела на ее руки. Думала о том, какой это удобный инструмент для того, чтобы помогать Чарли. Как вся работа облегчится, если, только посмотрев, Сэнди увидит все их грехи. И что никто не сможет скрыть от нее их. Она улыбнулась – это облегчит ее работу в разы. Так, а если она еще и приведет в отель новую грешную душу, то Чарли так и вовсе будет на седьмом небе от счастья. Все-таки не зря она пошла к той Часовой башне – она и правда нашла одно из средств для дальнейшего искупления грешников. - Не хочешь посмотреть на меня? – Дора постаралась говорить как можно мягче, стараясь уговорить ее. Ей нужно было знать, насколько точно Сэнди могла видеть чужие грехи. Но та лишь отрицательно помотала головой. Дора недовольно прищурилась, а потом поняла, что в разговоре с ребенком нужно быть терпеливой и отзывчивой, поэтому она выпрямилась и приторно веселым голосом спросила: - Хочешь кушать? – нужно было перевести тему и оставить ее до поры до времени. Сэнди радостно заулыбалась и закивала. Разговаривать с хмурым и голодным ребенком намного сложнее, чем с тем, кто сыт и доволен. Через пару минут перед ней уже стояла тарелка с вкусно пахнущей едой, из-за чего в животе у девочки заурчало. Она жадно начала есть, почти не жуя, а сразу глотая. Дора сидела рядом с ней и смотрела на ее руки. Почему ей досталась такая способность? Для чего ей надо было знать грехи других? Было ли это, в каком-то смысле ее наказание, или наоборот – ее Дар? - Ты пробовала смотреть свои грехи? – она задала ей вопрос, когда та отодвинула от себя пустую тарелку и положила на стол приборы, довольно откидываясь на спинку стула. - Да, но на мне это не работает. Я просто вижу свое лицо и все. Дора задумчиво смотрела на нее, а потом улыбнулась и спросила невзначай: - Сэнди – это твое настоящее имя? Девочка смущенно улыбнулась и сказала, что нет, это не ее имя, данное при рождении. Что она взяла себе это имя в честь белочки из мультика «Спанч Боб», которая при жизни ей очень нравилась. Дора тихо посмеялась – это было так по-детски взять имя своего любимого персонажа. Прямо так же, как дети, которые представляют себя героями мультиков и фильмов, примеряя на себя их роль. Только это было чуть более масштабно – здесь никто не прервет твою игру словами «Пора домой». - И как же тебя зовут на самом деле? - Маргарита, - как же шло это имя девочке перед ней. В ней и правда, было что-то нежное, невинное, как у маргариток, что растут на солнечных лужайках. А потом, чуть помолчав, Сэнди подняла голову и сказала: - Я хочу исповедоваться.

Рассказ Сэнди

Mitski – Crack Baby

Мне было восемь, когда я осталась одна. Это было не потому, что случилась какая-то трагедия, вроде автокатастрофы или пожара в доме, когда погибают родители и их ребенок остается совсем один. Нет, не думайте так, пожалуйста. Я очень не люблю такие истории, потому что когда я приходила в нашу уютную гостиную и садилась рядом с мамой, она часто смотрела фильмы с таким сюжетом. И не потому, что она любила драму, а потому что только такое показывали по нашему телевизору, где было очень мало работающих каналов: новостной, детский и парочка с мелодрамами. И моя мама – я все еще помню – она всегда успокаивала меня, плачущую, ведь я приходила именно перед моментом гибели всей семьи. Моя мама… Она любила меня. И мой папа тоже любил меня, ведь я была его единственной дочкой. Он всегда улыбался мне и у него в уголках глаз уже давно залегли морщинки – он всегда был добрым и веселым человеком. Он был большим и сильным, потому что я видела, с какой легкостью он поднимал маму на руки и кружился с ней на нашей небольшой кухоньке. И я знала, что они любили меня так, как любят, правда желанного ребёнка. Они часто проводили со мной время, читали мне книги и сказки на ночь, мама пела очень красивые колыбельные, а папа целовал меня, еще спящую, в лоб перед уходом на работу. Я была самым счастливым ребенком, когда засыпала под тихий, приглушенный из-за дверей, смех моих родителей, доносящийся из их спальни. Мои родители смогли показать мне всю красоту этого мира, всю прелесть жизни. А еще они показами мне как красивы храмы и иконы. Как красиво поют певчие и чтецы во время служб. Они позволили мне узнать вкус просфор и запивок, запах свечей и ладана. Мои родители показали мне всю эту прелесть, которая казалась такой великой и возвышенной из-за моего детского восприятия мира. Они повесили крестик мне на грудь, который я никогда не думала снимать. Моя мама всегда аккуратно поправляла мне платок на голове, заправляя выбившиеся из-под него русые волосы в точности как у нее. А папа держал наши курточки, когда мы ходили на исповедь, и весело подмигивал мне, когда я оборачивалась на него через плечо. Первый раз я молилась одна в семь лет. Обычно я это делала с мамой: мы открывали маленький молитвенник, зажигали свечу (мне нравились свечки и то, как они горят) и начинали тихонечко читать вечернюю молитву. Но в тот день я молилась за маму, которая заболела. Она лежала в кровати и тяжело дышала. Я тогда я очень сильно испугалась, хотя не знала почему – мама всегда была слаба здоровьем и поэтому всегда оберегала себя от всех недугов, которыми могла заболеть. И поэтому, слушая ее дыхание, тихонечко став у приоткрытой двери в комнату родителей, я начала о ней переживать. И я, не зажигая свечу, не доставая молитвенник, стала на колени напротив красного угла, что стоял в нашей гостиной, сложила руки перед грудью, закрыла глаза и стала тихо, с запинками, молиться. Я не знала нужных молитв, я не знала много сложных слов, но я заложила всю суть в свою самую искреннюю просьбу: пусть мама никогда не болеет. Ей не становилось лучше, а только, как мне казалось, хуже. И я каждый день вставала перед иконами и молилась, молилась, молилась. Я плакала, захлебывалась своими же слезами, но не проронила ни звука – не хотелось беспокоить маму. Я молила Господа о том, чтобы мама выздоровела и чтобы она никогда не болела. Я умоляла, чтобы МАМА НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ БОЛЕЛА. Всю неделю я не видела ее улыбки, не слышала папиного смеха. Всю неделю в доме была тишина, нарушаемая лишь тяжелым, хрипящим дыханием моей мамы, к которой я боялась зайти – заплачу ведь. А ей, наверное, итак тяжело. Но одной ночью я проснулась из-за какого-то странного шума, будто кто-то вошел в наш дом. Я села на кровати и стала прислушиваться. Услышала чьи-то голоса, обладателей которых я не знала и не могла знать. Но я помню, как они о чем-то говорили, ходили туда-сюда, но потом входная дверь захлопнулась, и в доме стало тихо. Я боялась выйти из комнаты. Я услышала сирену машины, проезжающей где-то рядом и потом, через окно, увидела яркие огни скорой помощи. Утром папа пришел домой и под его всегда сияющими темными глазами залегли тени, цвет кожи был каким-то нездоровым и он больше не улыбался. Он просто молча вошел в дом и завалился на диван в гостиной. Я понимала его – мне тоже не хотелось заходить в их спальню, где больше не было мамочки. И потом он изо дня в день возвращался один. Услышав звук ключей, открывающих входную дверь, я надеялась, что он сейчас зайдет с мамой под руку. Что они будут веселые и счастливые, как всегда. Но он из раза в раз приходил все позже и все мрачнее. Он совсем перестал общаться со мной и лишь иногда пытался выдавить хоть какую-то улыбку на мои слова, что я быстрее всех читаю в классе и что получила за это отметку «отлично». Я знала, что мама умерла. Когда я стояла на похоронах и смотрела на ее мёртвое белое лицо, я рыдала. У меня даже свечку тогда забрали, чтобы я ее не потушила своими слезами, которые стекали по моим щекам и падали с подбородка. Я смотрела через окно увозившей меня машины, как папа упал на колени перед свежей могилой и остался там. Я не знаю, что стало причиной или же что случилось с папой, но в мой новый «дом» меня привезла моя тётя, которую я видела всего лишь пару раз за всю жизнь. Когда она помогала мне выйти из машины и вытащить из багажника мой чемодан, она пыталась не смотреть на меня и старательно отводила глаза в сторону, закусывая ярко накрашенную розовую губу. Я спросила её тогда, стоя перед высокой кирпичной стеной и воротами, где мы, но не получила хоть какого-то вразумительного ответа. Мне помогли занести вещи, и когда я обернулась к тёте, чтобы попрощаться с ней, никого не было. За мной стоял лишь мужчина, который вскоре оказался охранником этого места. Он молчал, когда помогал донести мой чемодан до окрашенного белой краской трёхэтажного здания, в окнах которого, я видела, стояли девочки и с интересом смотрели на меня через тюлевые занавески. Они были такого же возраста, как и я: может чуть старше, а может даже младше. Вокруг был красивый густой лес, верхушки елей и сосен которого мерно покачались где-то там, в вышине. Я почти, что была уверенна, что папа отправил меня в оздоровительный лагерь, чтобы я укрепила своё здоровье (Я помню, как родители обсуждали это между собой, сидя на кухне в один из вечеров). И я была совсем не против, найти себе новых подружек. И мне даже понравился храм, что стоял в центре довольно большой территории, окруженной стенами из деревьев. Я познакомилась со своими соседками по комнате, с воспитателями нашей группы и начала раскладывать вещи, которые взяла с собой. В основном это были мои любимые игрушки, без которых я никуда не могла поехать – как же я их оставлю? Я была радостной и общительной, но это, к моему удивлению, лишь вызывало странную, непонятную мне реакцию у моих сожительниц. Я спрашивала как долго они здесь, что в этом месте есть интересного и сколько мы будем жить тут. Они начали рассказывать про кружки и про школу (я даже не знала, что бывают лагеря с учебой), про детей из разных групп и их воспитателей. Я решила спросить про храм, что был даже виден из нашего окна, но они, как мне показалось, ответили очень неопределенно. Я подружилась со многими девочками. Они были очень хорошими подругами: мы болтали, смотрели вместе мультики и играли в мои игрушки, потому что у них не было своих, а у меня как раз было их очень много, так что я с радостью делилась ими. Здесь были и девочки постарше – семнадцатилетние и даже парочка восемнадцатилетних, на которых я смотрела с восторгом и разговоры которых казались мне интереснее всего на свете. Но подойти я к ним боялась – я ведь еще совсем маленькая – всего лишь недавно исполнилось девять лет. Свой день рождения я отпраздновала здесь, в частном православном центре. В тот день у нас была утренняя служба в храме и я, исповедовавшись и причастившись, съела целую просфору. Кушая ее на голодный желудок, она казалось лучше всякого торта с кремовыми розочками, о котором мечтают все девочки на свой день рождения. Я ждала, когда ко мне подойдет наша воспитательница и скажет, что ко мне приехал папа и что он заберет меня с собой на пару дней, чтобы отпраздновать. Но никто ко мне не подошел и ничего мне не сказал. Наша первая воспитательница мне совсем не нравилась: она часто где-то пропадала, и ее сложно было найти, если вдруг что-то понадобилось. И она постоянно ругала меня и моих соседок по комнате за малейшие промахи. Но вот вторая воспитательница была нашей общей любимицей – кто-то даже называл ее мамой, но только между своими друзьями. Она и правда была как мама: добрая, отзывчивая и заботливая – к ней всегда можно было прийти с любой проблемой, и ты знала, что будешь услышанной. Она была как мама, но не являлась ею. Я помню, как когда я плакала вечером после своего дня рождения, она подошла, села рядом со мной на кровати и сказала: - Мне жаль, милая, но твой папа не приедет. - Но почему? – я, правда, не понимала: я не могла даже думать о том, что ему стало на меня все равно, что он больше меня не любит и что он бросил меня. Я задала этот, волнующий меня вопрос, но как же я боялась услышать ответ на него. - Потому что он там, - она подняла голову и посмотрела на наш плохо прокрашенный потолок, - на Небесах. Мое сердце рухнуло. Значит, папа теперь был с мамой. Я подняла голову и тоже посмотрела на потолок. Слезы стояли в глазах, сопли текли из носа. Потом она приобняла меня и сказала, что пора спать. И я легла спать, только вот уснуть мне совершенно не удалось – впервые за все это время, что прошло с того момента, как мама только-только заболела, я захотела, чтобы мне спели колыбельную. Чтобы меня поцеловали в лоб и получше укрыли одеялом, чтобы я не замерзла. Той ночью я не спала – я лишь плакала, а девочки молчали, ни слова не проронив, хотя я знала, что они тоже не спали. И в свой девятый день рождения я поняла, что я останусь тут. И что никто меня не заберет. Потому что это был центр для сирот. Я возненавидела это место. Мне стыдно это говорить, но я ненавидела даже ту воспитательницу, которая была как мама. Каждое слово, каждый звук и каждый вдох выводил меня из себя – я хотела закрыть уши руками, зажмуриться и чтобы все и всё, что было вокруг меня, исчезло без следа. Даже мои подруги и соседки раздражали меня, я больше не хотела делиться игрушками, не хотела общаться с ними и вообще их видеть. Но самой настоящей детской ненавистью я ненавидела ту самую воспитательницу, которая вечно придиралась ко мне. Я росла и вместе с этим росли ее претензии ко мне: кровать не так заправлена, выглядишь неаккуратно, оценки ужасные, так еще и препираешься. В свои десять лет за закрытыми дверями я сквернословила, желала людям смерти и всех ненавидела. Моя ненависть начала распространяться даже на вещи и места – я искренне возненавидела храм, что возвышался в центре территории в десять гектар. Я сняла крестик и куда-то его дела. Куда – не помню. Я перестала исповедоваться, ставить свечи и молиться. На общей молитве перед едой я молчала. На благодарственной молитве я молчала. Я перестала креститься и кланяться священнику, но быстро перестала – девочки постарше это заметили, и в один из дней позвали меня в их комнату. Я же, десятилетняя девочка, которую позвали в комнату к пятнадцатилетним, разволновалась, но пришла. Для меня это было что-то вроде привилегии, на которую девочки моего возраста даже не могли бы и рассчитывать. Я вошла, и с их стороны меня встретило лишь молчание. Я стояла перед ними, не зная, куда деть глаза и руки. - Почему не крестишься в храме? – заговорила одна из девушек. Ее голос был спокойный, но то, с каким лицом она это сказала, заставило меня немедленно ответить, не смея заставлять ждать ни ее, ни ее подруг, которые сидели вместе с ней. - Я не хочу. – голос был каким-то сиплым и тихим. Мой лоб покрылся испариной. Я прочистила горло. - А батюшке почему не кланяешься? – спросила вторая. Уже более требовательно. И я начала нервничать сильнее. - Я не хочу. – ладошки вспотели, и мне стало очень-очень жарко. Но голос стал чуть увереннее и громче. Выходя из их комнаты, я думала, что меня изнасиловали. Через уши. - Если это заметят воспитатели, директор или же сам батюшка, то тебя ждут неприятности. Если батюшке скажут, говорили они, что ты ему не кланяешься, не слушаешь его с благоговением, то он попросит, чтобы тебя привели к нему на разговор. Но там, в его комнате, тебя не будут учить морали, не будут говорить о важности Бога в твоей жизни, не скажут, что ты попадешь в Ад. Вместо этого он, с твоим приходом, подойдет к красному углу, возьмет все стоящие там иконы и положит их лицом вниз. А после этого тебя заставят делать столько земных поклонов, пока у тебя не сотрутся колени до крови и не начнет саднить лоб. Заставят стоять перед ним на коленях и целовать его грубые руки, которые пахнут маслом и чем-то еще, чем-то неприятным. И потом он расстегнет свою ширинку и заставит тебя целовать и вылизывать то, что вывалится прямо перед твоим лицом, ударяя тем самым неприятным запахом в нос, потому что «Священник – Брат во Христе. Тот, кто всецело предался служению Богу и его слово для тебя должно быть законом». Я стояла и молчала. В моем понимании батюшка априори не мог совершить намеренный грех. Тогда что за глупости они мне рассказывают? И может, продолжали они, ты испугаешься, заплачешь или начнешь противиться, то тебя заставят делать это насильно. И ты будешь продолжать, пока он не заставит тебя снять юбку, блузку и оставить лишь беленький платок на голове. Тебе скажут повернуться спиной, опустить голову и закрыть рот. И потом он сделает то, о чем тебе нельзя говорить своим воспитателям, администрации и даже своим подругам, потому что тебе не поверят и скажут, чтобы ты пошла на Исповедь и чтобы просила прощения за ложь. И там, стоя под епитрахилью, тот самый священник, который осквернил тебя и твое девственное тело, заглянет в твое лицо и с отвратительно приторной улыбкой и прочтет молитву о прощении твоих грехов. И тебе придется лишь надеяться на то, что он, посмотрев в твои глаза, увидел искреннее раскаяние, и что это не повториться вновь. И на твой вопрос, почему всё в храме выглядит таким неестественным, почему все кланяются настолько низко, что чуть ли не бьются головой о низкие лавки, почему все сидят с такими непроницаемыми лицами и не смеют слова проронить за те часы, что идет служба, будет слишком простой ответ: они боятся. Все эти дети, все эти девочки и мальчики боятся того, что посмотрят именно на них и им придется идти на «разговор». Я молча смотрела на них, даже после того как они закончили говорить. - Не веришь? Я тогда отрицательно мотнула головой. Но, наверное, слишком неуверенно, потому что уже сама не знала что из их рассказа правда, а что просто страшилка, которой взрослые ребята всегда пугали младших. - Покажи ей, - повернулась одна из девушек к рядом сидящей. И та закатила штанину, показывая эти стертые до крови колени, которые покрылись темной тонкой корочкой крови. Она подняла футболку и на ее бледных боках с проступающими ребрами, были видны синяки, принимающие очертания рук и пальцев. Я шумно сглотнула. - Поэтому не рискуй, ладно? – одна из них улыбнулась мне, - ты девочка симпатичная, а если будешь непослушной в храме, то это лишь вопрос времени, когда он позовет тебя к себе. На прощание они дали мне конфету и выпроводили из комнаты. Я чувствовала себя отвратительно. Так, словно это я оказалась на месте той девушки, коленки которой еще не успели, как следует зажить. С тех пор церковь вызывала во мне лишь страх, а не благоговение. Когда дверцы алтаря были открыты, я стояла словно каменное изваяние, не смея шелохнуться без надобности. Когда мы сидели, я почти что, не моргая смотрела на горящие свечки, и в моей голове было пусто. Это место больше не казалось обителью Бога, а наоборот – напоминало лишь о промыслах Дьявола. В моих глазах позолота потускнела и потрескалась, выбеленные стены и потолок казались серыми, а подтеки на них казались слишком темными, будто там не разводы от воды, а плесень. Запах ладана вызывал рвотный рефлекс, а вкусная запивка оказалась всего лишь джемом, разведенным в кипяченой воде из-под крана. Я стала чахнуть в этом месте. Я исходила каждый дюйм этой территории, в надежде на то, что ко мне придет какое-нибудь озарение, и оно вдохнет в меня жизнь. Я подходила к забору и смотрела на высокие деревья, подпирающие небосвод. И я плакала. Оплакивала своих родителей, жизнь, что осталась там, в моем родном уютном доме, оплакивала свою судьбу. А мне всего лишь недавно исполнилось одиннадцать. Я еще даже не начала жить. И вместе с этим я слабела: стала болеть, хандрить и очень много спать. На уроках я спала, в корпусе я спала. Иногда я быстро уставала из-за спокойной ходьбы, и мне приходилось останавливаться, чтобы отдышаться. Я просыпалась лишь для того, чтобы поесть, сходить в школу и на общее чтение Евангелие, после которого я выслушивала упреки от воспитателей. У меня совсем не было сил, и дни, проведенные в лазарете, казались райскими, потому что никто меня не трогал. Иногда я чувствовала, что мне тяжело дышать, и что мой выдох сопровождался слабым свистом или хрипом. Я стала много читать, потому что это можно было делать лежа на кровати, и это было совсем не скучно. Меня начали возить по врачам, чтобы узнать, что со мной. С каждым днем мне было все тяжелее дышать и поэтому мне вызвали скорую. Не знаю, о чем говорили воспитатели и врачи, но после этого меня повезли к одному доктору, потом к другому и вот, спустя множество поездок, сдач анализов и осмотров, мне поставили диагноз – бронхиальная астма. Меня спрашивали: «страдал ли кто-то из моих родственников этой же болезнью?» и вот тогда я поняла, от чего умерла моя мама. Она задохнулась. И мне стало страшно. «Я могу умереть?» Моя болезнь оказалась запущенной, и мне выписали необходимые таблетки, препараты и посоветовали приобрести ингалятор. И мне правда все это купили – конечно, директор ведь не хочет, чтобы на его территории умер ребенок. Поэтому с того момента, когда мне дали в руки ингалятор и объяснили как им пользоваться, я не расставалась с ним ни на секунду, потому что боялась приступов удушья. Я всегда жадно хватала воздух ртом, стараясь не думать, что этот вдох может оказаться последним в моей короткой жизни. Но как бы я не пыталась, эти мысли постоянно лезли мне в голову. Я прожила в обнимку с ингалятором около двух лет – мне уже тринадцать и моя жизнь, кажется, стала лучше. Мне тринадцать и я в шестом классе, мне нравится один мальчик, и я подстригла себя сама, стоя в ванной с канцелярскими ножницами – у меня теперь челка. Мне все еще не нравятся храмы и службы, но теперь я научилась абстрагироваться от всего вокруг и просто думать о своем, о том, что приносит мне радость. Я стояла, смотрела расфокусированным взглядом перед собой и сжимала руками свой ингалятор. Я стояла, и надеялась, что тот самый мальчик, который мне нравился, смотрел на меня, на мой профиль с вздернутым носом. На мою, чуть округлившуюся, грудь, которая, как я думала, будет казаться больше, если я буду стоять с идеально ровной спиной. Пусть, даже если у меня ужасно болела из-за этого поясница. Мне казалось, что если я повыше вздерну подбородок и брошу в его сторону мимолетный взгляд, то он обязательно позовет меня прогуляться вечером. Только вот через какое-то время он гулял с другой девочкой. Он даже пересел к ней, и теперь они сидели вместе на всех уроках. Сзади меня. И о чем-то шептались. Я хотела вырвать все ее длинные блондинистые локоны и запихать в ее рот, который на моих глазах поцеловал его в щеку. Но я просто крепче сжала лямку рюкзака и опустила голову вниз, сгорбившись. Я хотела, чтобы она умерла. И мне не стыдно было признаваться в этом. В ту ночь я плохо спала – мое подсознание выдавало мне самые неприятные картины, из-за которых я постоянно просыпалась. И в тот день я проспала общий подъем, поэтому мне пришлось проснуться из-за криков той самой воспитательницы, которую я никогда не любила: - У нас построение, а ты все еще спишь?! Быстро вставай и, не дай Бог, мы из-за тебя опоздаем! – она рывком стянула с меня одеяло, и мое тело покрылось мурашками – окно в нашей комнате продувало. Я быстро вскочила с кровати и стала натягивать теплые колготы, юбку в пол и блузк под крики той женщины, у которой всегда неприятно пахло изо рта с желтыми зубами. И, как назло, я не могла найти платок. - Ты можешь быстрее или нет? – из-за ее злобного тона мои глаза наполнились слезами и у меня все поплыло. Но, к счастью, я нашла его, завязала и воспитательница, схватив меня за плечо, вытолкнула из комнаты и буквально начала тащить меня к выходу из корпуса, где стоял строй из девочек. И все они были одинаковые: я – как они и они – как я. Я стала в конце и потупила взгляд. Я боялась, что мы опоздаем, боялась, что она, на вопрос батюшки «почему вы опоздали?», покажет на меня. И что меня непременно позовут на «разговор». Я чуть ли не плакала от страха, от усталости и от такого отношения к себе. Но мы не опоздали. Служба началась в привычное всем время, и я начала отчитывать часы до ее конца. Врата были открыты, все стояли, и я чувствовала, как меня шатает из стороны в сторону, казалось, что если я сейчас закрою глаза, то усну прямо так. Стоя. Я щелкала пальцами, потому что руки было нечем занять. И тогда я поняла – в этой спешке я забыла свой ингалятор. Я смотрела на свои пустые руки и не знала, что мне делать. Вдох. Спокойный выдох. Мимо прошел батюшка с кадило. Ладан. Нам рассказывали о полезных свойствах ладана: он успокаивает, укрепляет иммунитет. Замедляет дыхание. Шумный вдох. Держу воздух в себе, боюсь выдыхать. Я огляделась в поиске воспитательницы – пусть она и поведет меня потом к батюшке, пусть я сотру колени в кровь, пусть я разобью свой лоб об пол. Главное не задохнуться. Главное – не умереть. Не сейчас. Но я не вижу ее. Паника подступает, и я чувствую, как сдавливает горло не только паника, но и начинающийся приступ. Я развязываю узел платка и делаю еще один вдох. Девочки, что стоят рядом, мельком смотрят на меня. Я сажусь на лавку, хотя знаю, что когда алтарь открыт, все обязаны стоять. Но я больше не могу. У меня кружится голова. Я знаю, что корпус закрыт. Воспитательница всегда закрывает его, чтобы мы не сбегали со служб. Судорожный выдох. С хрипами. Я начинаю кашлять. Мой вдох и выдох становится все короче. В нижней части груди ужасно заболело, и я обхватила себя руками, думая, что это хоть как-то сможет облегчить боль. Многие дети оборачиваются на мои хрипы. Певчие заглушают их тихий шепот. Ко мне подходит одна из воспитательниц другой группы и спрашивает что со мной. Я не могу ничего ответить. Меня спрашивают, где мой воспитатель. Я мотаю головой в ответ – не знаю. Мне было страшно, ужасно страшно. Я понимала, что сейчас умру. И единственное, что я хотела, так чтобы это быстрее закончилось, потому что надежды на спасение у меня уже не было. Никто не знал, как можно мне помочь. Я легла на лавку, уже готовая встретиться со смертью. Закрыла глаза. - Может ее надо вывести на свежий воздух? – обеспокоенный голос той самой девочки, которой я желала смерти. Уже поздно. Я не могу сделать вдох. Слезы полились по щекам, а соленая лужа под щекой стремительно росла. Перед глазами начали мелькать вспышки всевозможных цветов – организму не хватало воздуха. В ушах я слышала лишь шум крови и свой пульс. И все резко закончилось. Я умерла, хотя еще даже не успела начать жить.

***

Дора сидела все за тем же столом и смотрела на ребенка. После своей истории Сэнди замолкла. Она рассказывала с таким лицом, которого не может быть у ребенка – с пустым и равнодушным, будто все произошедшее происходило не с ней, а с кем-то другим. Она не заслуживала Ада, не заслуживала такой жизни ни здесь, ни там. Не заслуживала сидеть днями напролет на улице, умирая от голода и боясь каждого прохожего. Не заслужила вечность, наполненную лишь страхом и болью. Теперь Дора понимала – ее слепота – вот он, ее настоящий Дар. Но он никак не компенсировал все ее прошлые и будущие страдания. - Вы единственная, кто дослушал меня до конца, - Сэнди грустно улыбнулась. Дора молчала, а девочка продолжила: - Многие меня спрашивали меня: «Почему ты в здесь, девочка?», но когда я начинала рассказывать, они уходили, а я продолжала говорить в пустоту, не зная, что осталась одна. И вот однажды я услышала, как под их подошвой затрещала галька, и тогда я дала себе обещание, что больше никому не расскажу свою историю, – а какой смысл? Я все равно никогда не получаю ответа. Дора ничего не ответила. - Почему вы молчите, Дора? - Ты хочешь услышать в ответ утешения? - Сэнди поджала свои искусанные губки и опустила голову. Наверное, посчитала ответ слишком грубым, - но ты обратилась не к той, - Дора знала, что ей даже не нужно выдавливать фальшивую извиняющуюся улыбку – все равно никто не увидит. И вот тогда девочка не сдержалась и заплакала. Тихонечко. Молча. Она даже не просила сочувствия – давно поняла, что тут она вряд ли его от кого-то получит. А Дора все сидела и смотрела на нее. Она итак много для нее сделала, Сэнди это знала. Никто не обязан ее жалеть, но как же хочется, чтобы все было иначе. - Давай я перевяжу твои руки, - она взяла чистый эластичный бинт и ладонь с закрытым глазом. Уже начала отмерять нужную длину. - Подождите, - Сэнди всхлипнула и повернула лицо в ее сторону. – Можно я посмотрю на вас? Дора улыбнулась. «Ну, наконец-то». Ладонь раскрылась, и на нее уставился большой глаз: голубой, чистый как ясное небо. И через мгновение девочка вскрикнула и одернула руку, прижимая ее к себе. Даже с закрытыми глазами на ее лице был виден непритворный страх. - Что ты увидела? – Дора с интересом смотрела на перепуганное лицо Сэнди, которая вжималась в спинку стула. - П-почему от вас идет столько света, хоть ваши руки по локоть в крови? Дора вопросительно подняла брови, ожидая объяснений. А потом поняла, что нужно спрашивать вслух. И она спросила. - Вы единственный человек, который отнесся ко мне с добротой, я чувствовала от вас тепло, которое было схожим с маминым… даже около башни, сооруженной ангелами, я не чувствовала столько согревающего света как от вас… Тогда как? Как? – она замолчала на пару секунд и тихо произнесла, будто боясь, что ее все-таки услышат, - вы хотите совершить со мной такое же зло, как и с тем мальчиком..? И Сэнди расплакалась. Только уже в голос. Дора молчала. А потом тихо посмеялась, почти радостно: - Так значит, ты и правда увидела все мои грехи? Удивительная способность, - она широко улыбалась своим мыслям. Значит, думала она, эта девочка будет и правда очень полезной для отеля. И полезной для Доры, в первую очередь. Сэнди молчала. Ее пробила паническая дрожь. Она знала с кем сидит и теперь, вместо благоговения перед Дорой и ее заботой, она чувствовала ту опасность, которая шла от этой грешницы. Она лишь мельком заглянула в ее душу, но уже увидела пугающую черноту, к которой было страшно прикоснуться. Неужели люди способны совершать все эти грехи и потом жить спокойно? Сэнди сидела на стуле и, сжавшись в комок, прислушивалась к своим ощущениям: она ведь до этого момента чувствовала себя в безопасности рядом с Дорой, ощущала на себе то, как она была с ней добра и нежна, и она, кажется, совсем не притворялась. Так может все ее поступки, совершенные в прошлом, не являются ее прихотью? Не ее желанием? Но перед глазами продолжала стоять картина: пол, залитый кровью, и мертвый белокурый мальчик с ранами, не совместимыми с жизнью. Может это была ошибка? Может, это было не то, о чем думала Сэнди? Может за этим всем стоит совершенно другая, не такая кровожадная история? О, как бы она хотела надеяться на это. - Сэнди, хочешь мне помочь? – Дора говорила милым голосом, от которого по позвоночнику ребенка стекла холодная капля пота. И она кивнула. Она просто боялась последствий, если откажется. Она знала, что у нее нет никаких вариантов, кроме как ответ «да». - Ты хочешь работать в одном отеле? Тебе дадут жилье, еду и тепло. – Сэнди почувствовала, как ее погладили по волосам, заправляя выбившиеся пряди обратно, - И я буду всегда рядом, - последнее, подумала она, звучало больше как угроза. – Тебе не нужно будет делать слишком много: всего лишь смотреть, кто какие грехи совершил при жизни. Если бы не последнее предложение, то может она бы и согласилась. И поэтому вместо «Хорошо, Дора», она выкрикнула: - Нет!!! Дора усмехнулась такой категоричности, но отказ не мог ее остановить и поэтому она продолжила: - А в Рай хочешь? Сэнди замерла. Это было ее самым заветным желанием – она была уверенна, что ее родители именно там, в отличие от их нерадивой дочери. - Понимаешь ли, милая, я работаю в одном чудесном месте – в отеле «Хазбин», где Принцесса Ада, да-да, самая настоящая Принцесса, решила исправлять грешников и открывать им путь в Рай, - если бы у Сэнди был диабет, то она бы умерла от передоза сахара, что был в голосе Доры. – Но чтобы сделать их настоящими ангелочками, херувимчиками с розовой попкой, нужно досконально изучить каждый их совершенный при жизни грех. А твоя способность, твой Дар – он идеален. Он – это то, что нужно в моей работе, ведь он видит людей насквозь, они ничего не смогут скрыть от тебя, как бы ни пытались. Сэнди молчала, а Дора все продолжала. Она говорила, не останавливаясь, чтобы та банально не имела времени на размышления и обдумывание: - Тебя будут на руках там носить: ты будешь в полной безопасности, о тебе будут заботиться и всячески лелеять. Тебе всего лишь надо согласиться и я сделаю твою жизнь прекрасной, сытной и теплой. Хочешь? Сэнди хотела. Но было одно «но», которое вертелось у нее на языке. - Но ведь… - Дора заговорщически наклонилась к ней поближе, чтобы услышать неуверенный лепет девочки, - искупление ведь невозможно в Аду. Глаза Доры удивленно расширились, и она уставилась на Сэнди. - Почему же это? - Потому что Ад – это единственное место, в котором могут существовать грешники,- девочка тихо говорила себе под нос, из-за чего Дора даже дыхание задержала, чтобы все услышать и ничего не пропустить. - Для человека, чья душа искалечена грехом, будет невыносимо присутствие Бога, именно поэтому он уходит туда, где нет Его света – сюда. Без священнослужителя нельзя снять с себя грехи, потому что это Таинство, на которое способны лишь они. Никакое «исправление» не снимет с тебя грехи, потому что на это способна лишь молитва. Но и ее нельзя произнести в Аду, потому что это просто физически не может сделать наше тело – оно по своей природе противится Святому. Сэнди произнесла это неуверенно и тихо, опасаясь, что после ее слов ее буквально размажут по стенке, потому что она сказала слово «против» предложения Доры. А та лишь молчала. И только после пары секунд тишины рассмеялась. - Ух ты, какая ты умная девочка, Сэнди! – она похлопала ее по плечу, посмеиваясь, - похоже, годы в православном центре тебя немалому научили, хоть ты и говоришь, что имела плохие оценки. - Я… Просто у нас были уроки по просвещению в православную культуру, и у нас была тема искупления грехов. Учитель нам прямым текстом сказал, что Церковь отвечает на вопрос об искуплении грехов в Аду – решительное нет. Это невозможно. Дора пожала плечами и легко ответила: -Ну, тогда ничего не поделаешь – раз нельзя, значит нельзя. Лицо Сэнди выражало непонимание такому ответу – неужели для нее было так просто принять такую простую истину? Истину о том, что все ее планы невозможны и что выхода отсюда нет. Они просидели в тишине какое-то время, и девочка чувствовала острую необходимость что-то сказать, но слова, будто назло находились. - Хочешь пудинг? – девочка слабо улыбнулась: она давно не ела ничего сладкого. Закипел чайник, заварился чай, и вот на столе появилась наполненная до краев кружка и невероятно вкусный шоколадный десерт. Когда все было съедено, Дора встала из-за стола. Сэнди встала вслед за ней. - Я дам тебе денег, - сказала Дора, выводя ее из кухни, - и обещай мне, что ты не будешь больше слоняться по улицам без дела, хорошо? – Она улыбнулась. Она вновь стала той заботливой Дорой, которая так понравилась Сэнди. Никакого давления, никакого принуждения, которые так пугали девочку. - Мне неловко… - Хочешь, чтобы все было по-честному? – они остановились в коридоре. Совсем в пару шагах от входной двери. Дора улыбалась и гладила девочку по голове. -Да. Дора чуть помедлила, создала видимость раздумий, хотя уже давно придумала одну идею. И потом она сказала: - Давай заключим сделку: ты можешь обращаться ко мне за совершенно любой помощью, а я буду тебе помогать. Но взамен ты будешь мне кое-что должна. Это совсем чуть-чуть по сравнению с тем, что предлагаю тебе я, ты выполнишь одну мою небольшую просьбу, совсем мелочную – ты поделишься со мной своими знаниями. - Но разве для этого нужна сделка? – Сэнди судорожно сглотнула вязкую слюну с привкусом недавно съеденного пудинга. - Ну конечно! Ты же в Аду живешь, а тут нет каких-то законов, и поэтому никакой письменный договор не имеет юридической силы, но вот сделка, рукопожатие – здесь это имеет вес, - Дора говорила так убедительно, так просто, что было трудно поспорить с ее словами. Тем более ее просьба и правда была так мала и не стоила всего того, что она предлагала взамен. Поэтому Сэнди неуверенно протянула ей руку, и вокруг Доры вспыхнул свет, который Сэнди никак, разумеется, не могла видеть. Но зато она чувствовала ту силу, которая была в грешнице, ладонь которой она пожимала. Эти руки, которые пару часов заботливо ее купали, расчесывали и обтирали полотенцем, сейчас мертвой хваткой вцепились в ее ладонь, которая заболела под внезапно появившейся тяжестью. Это рукопожатие – единственное, что спасло ее от неминуемого падения на пол. А потом все резко закончилось. И вновь стало спокойно. - Вот и славно, - Дора улыбнулась и вложила в ладонь девочки толстую пачку денег. – Ты всегда знаешь, где меня искать – Отель «Хазбин» всегда открыт для таких хороших девочек как ты. А потом она открыла перед ней дверь и вывела наружу, обратно в Ад. - Поминай меня добрым именем, Сэнди, - Дора весело и по-доброму рассмеялась и закрыла сзади дверь. А ребенок, оставшийся один на пороге, с большой суммой денег в руках, не понимал, что ему делать дальше. Наверное, было наивно думать, что ее оставят в доме и будут за ней ухаживать, подумала она, и пошла по тротуару. Дора наблюдала через окно как удаляется тоненькая детская фигурка. Она улыбнулась, когда пьяный водитель в соседнем квартале завалился в свою машину и сел за руль. Сэнди останавливается и прислушивается к шуму машин, чтобы убедиться, что их нет поблизости. Улыбка стала больше, когда мужчина завел двигатель и начал движение. Сэнди начинает переходить дорогу. Из-за широкой ухмылки виден ряд белых острых зубов. Машина на бешеной скорости едет по улице, визжа тормозами на поворотах. Сэнди испуганно замирает и сжимает купюры в руке, когда в ее сторону начинает двигаться машина на той скорости, когда уже невозможно остановиться. Она слышит приближающийся гул мотора. Дора отворачивается от окна и вдыхает больше воздуха, не в силах справиться с той радостью, когда, наконец, получаешь то, что хочешь. Даже в доме слышно как орут на улице трехэтажный мат. Помилуйте, смерть в храме – это ведь тот еще грех. Эта девочка умерла там и, несомненно, поселила там раздор: полиция, скорая помощь, скандалы и разбирательства. Закрытие всего центра для сирот. О, уверяю, эта девочка вместо упоминания в молитве об усопших получила проклятия от всех тех, кого коснулась ее смерть: тех, кого уволили, лишили престижа, поста, а кого то, может, даже настигла уголовная ответственность. Сэнди, а если быть точнее – ее знания – один из ключей в достижении цели Доры. Конечно, это очевидно, что мироустройство этого места не точь в точь повторяет то, о чем говорят проповедники, но сама суть все же остается. Если какая-то девочка говорит о том, что искупление невозможно, то это еще не значит, что ее слова здесь – чистейшая правда, Истина. Но в то же время их нельзя не учитывать. Всё, что человек держит в своей голове, идет из его души. Именно она содержит всё: опыт, знания и силу. Именно поэтому, когда Дора попросила знания Сэнди, она имела ввиду ее душу. И именно поэтому после смерти девочки к ней перешло все то, чем та обладала. Девочка продала свою душу за сто долларов, разменянными по одному. Дора бы назвала свою цель благой, а поэтому и средства для ее достижения должны стоить ее. Даже если придется идти по головам. В данном случае по трупам. По трупам никому не нужных детей, которые, к их несчастью, обладают нужными ей знаниями. И не нужно ее винить – Сэнди была старше Доры лет уж на пять точно. По меркам прошедших годов, то размазанное по асфальту тело ребенка может и выглядело тринадцатилетним, но его душе уже успело исполнилось тридцать.