Сборник зарисовок (ДазАку)

      Сколько Акутагава себя помнил, он не любил смотреть в чужие глаза, — в них он всегда видел своё искажённое отражение.       В них он представал карикатурным злодеем, топящим котят по вечерам; в них он видел предубеждение, что он — разоритель могил, похищающий трупы по ночам.       Даже в детстве, когда он ещё никого не убивал и что такое Расёмон — знать не знал, он натыкался на тот самый взгляд.       Взгляд, в котором читалось, что его обладатель предопределил Акутагаву на сторону зла.       Со стороны Акутагава всегда казался молчаливым и замкнутым в себе ребёнком, и дети в трущобах любили ему говорить: «В тихом омуте черти водятся».       Что ж, они оказались правы, ведь в том числе благодаря им Акутагава в конце концов тем самым чертом стал.       Их насмешки над его хилостью и слабостью сделали его ещё более ощетиненным, закрытым и замкнутым; их жажда любым способом его расколоть и растоптать, в итоге ожесточили его и толкнули туда, где правит тьма. Стоило ему завладеть смертоносным Расёмоном, как он, как ему и пророчили, стал тем, кто начал творить зло и безжалостно убивать.       А потом ему встретился Дазай.       Человек, который тоже в нём увидел того самого дьявола и позвал его в мафию, чтобы тот продолжал творить нехорошие дела.       Человек, который своими болезненными ударами и унизительными словами ещё больше разжёг этот демонический огонь в его глазах.       После этого жажда насилия глубоко впиталась в его «Я».       Но едва ли он сам был этому рад.       Ведь все двери мира оказались для него закрыты, потому что он был отравлен желанием причинения зла.       Все те руки, которые тянулись к нему с намерением погладить, рано или поздно сжимались в кулак. Все те люди, которые сначала заискивающе смотрели ему в глаза, рано или поздно отводили свой взгляд.       В глазах всего мира он представал дьяволом, которого надлежало изгнать.       Все боялись его, как огня, или же, как Дазай — взирали на него как на бешеного пса, которого нужно было либо сразу пристрелить, либо жестоко надрессировать, чтобы больше не посмел кусать.       Если раньше обращения «чёрт», «демон», «монстр» грели тёмную душу Акутагавы, то со временем начали ему надоедать. Это было не то, как он хотел, чтобы люди продолжали его определять.       Чтобы они перестали его так называть, он должен был свою жажду причинения боли обуздать. Но сколько он ни пытался, у него не выходило из своего чёрного сердца её вырвать и из своей мрачной души её отодрать.       Его проклятой червоточине суждено было остаться с ним навсегда. Его грех так сильно пустил свои корни в его прогнивший душевный сад, что его уже при жизни предопределили в ад.       Он уже оказался тронут пороком, а значит — до конца своих дней запятнан. И сколько бы он ни пытался отмыться от этого пятна — у него не было и шанса, ведь клеймо грешника на нём прожгли напалмом.       Не было ни дня, когда Акутагава не чувствовал себя испорченным, недостойным жить среди простых людей, которые не думали постоянно об убийствах, насилии и взрывах. Он постоянно чувствовал неприятие и внешнее, и внутреннее, и чтобы избавиться от этого мучительного чувства, он продолжал мстить людям за то, что он — не такой, как они, и тем самым ещё больше увеличивал между ними разрыв.       Акутагаву огорчало то, что в нём всегда видели монстра, но никогда — человека.       Но человека в нём никогда и не увидят, ведь Акутагава будет продолжать играть навязанную ему с малолетства роль обезумевшего зверя.