Fight if you can, trust if you dare

      Вторник. Последние дни мая тянутся уродливо и без смысла. Томас натягивает кед на свою ступню, кое-как балансируя на одной ноге, надеясь не рухнуть на пол. Утомлённый взгляд, брошенный в угол комнаты, не задерживается на циферблате, блуждая дальше, вдоль противоположной стены. На часах семь сорок два. В пустующем раннее углу комнаты вновь громоздится гитара, выглядящая нетронутой и получившей за тот час крушения больше любви, чем за все месяцы раннее. С её появлением в комнате отчего-то не стало теплее. Томас отчаянно надеялся на обратное.       Тренировка в несусветную рань заставила его отлепиться от постели, выстоять долгие десять минут под душем и даже отправиться на кухню, которую он не навещал много дней. Томасу есть не хочется, уже давно расхотелось, но он не представляет уровня своих физических возможностей без топлива, ведь те и без того давно просели и едва ли не закончились, поэтому он послушно жуёт подгоревший тост и дожидается окончания варки яиц.       Истощённые обязанностями студенты ковыляют от кухни до комнаты очень тихо, как никогда прежде. Похоже, даже энергии на разговоры практически ни у кого не осталось. Хоть чему-то Томас может быть благодарен — его усталые уши берут передышку. Последние несколько дней выдаются прохладными, даже холодными, и Томас вынужден рыться в недрах шкафа, чтобы выудить оттуда мешковатую толстовку сизого цвета. Он успел позабыть, как выглядят тёплые вещи. Конечно, всё мятое, такое мятое, что стыдно показываться на людях, но у Томаса нет времени идти и пользоваться утюгом. Сойдёт и так.       Фрайпан, вероятно, уже умчался на тренировку (сегодня по расписанию обе команды занимают поле). Томас не знает, где сейчас Ньют, он не ночевал в своей постели сегодня. Затяжно моргая, ощущая сухость в пустых глазах, Томас половину ночи пялился на пустую кровать, словно пытался её заколдовать; желал, чтобы в одно мгновение та перестала пустеть, охватывать своим одиночеством и его сердце. Из него не вышло ни единой слезы после их последнего разговора, словно шланг отрезало, и его кто-то выбросил за телесную оболочку Томаса. Кажется, все реакции и чувства он постепенно хоронит в себе, глубоко под землёй. Там, где никто не увидит и не сможет в случае чего раскопать.       Он добирается до университета на автобусе, как всегда душном и переполненном, хоть и не таким, как это было в зимнее время. Он совершенно позабыл, какой запах имеет салон автомобиля Минхо. Его пальцы, вероятно, помнят обивку кресел и бардачка. Как же давно это всё было, и как сильно Томас по этому скучает. Он смиренно вздыхает себе под нос, мучительно сомкнув веки. В определённые секунды этого становится слишком много; его боли слишком достаточно, она давно бушует. Если её выпустить, она заполнит собою самую высокую башню в мире, и затопит всё пространство, когда стены под её весом взорвутся.       В раздевалке никого практически не оказывается, большинство парней успели испариться за дверями, ведущими на поле. Скоро финальный матч этого сезона, и многие подошли к этому неожиданно серьёзно.       — Я думал, ты не придёшь.       Томас вздрагивает всем телом, сжимая джерси напряжёнными пальцами. Голос Минхо прокатывается по ушам, оставляя красные отметины. Словно ему дали несколько оплеух сразу.       — С чего это я не должен был прийти? — Томас пытается придать своему выражению недоумевающий вид.       — Ты опоздал, — без упрёка замечает Минхо, вытянув руку в сторону и уперевшись ладонью в дверцу чужого шкафчика. Он мог бы нависнуть над сидящим на скамейке Томасом, если бы тот дал ему это сделать. Но Томас лишь пялится куда-то вниз, где несуразно брошены расшнурованные кроссовки. Минхо сжимает губы в тонкую линию, всего на мгновение, чтобы его не заподозрили в волнении, — Всё… в порядке?       — Да, просто была пробка в дороге, — Томас не поднимает головы, но благодаря его интонации Минхо с лёгкостью смог навизуализировать, как тот привычно закатывает глаза, — Сейчас так рано, а пробки всё равно есть. Какого чёрта? — очень возмущённо бубнит Томас, едва ли себе не под нос и почти неразборчиво.       Минхо довольно ухмыляется, ощущая, как ностальгическое тепло стреляет в грудь. Ему давно не приходилось наблюдать за ворчливостью Томаса, за его всегда присутствующим недовольством и беззлобностью на лице. На его прекрасном, решительном лице. Минхо становится почти больно.       — Думаю, не у нас одних есть планы в будни, — Минхо озадаченно фыркает, конечно, не в серьёз.       Если бы Томас решился взглянуть в его сторону, он бы понял, что Минхо хотел сказать что-то ещё, скорее всего что-то, что касается их совместных поездках на машине до университета. Но он продолжает возиться с бутсами, а Минхо так и не решается ничего вымолвить. Следующие минуты плывут в тишине. Минхо даёт себе поробеть какое-то время, а затем усаживается на скамейку рядом с медленным Томасом. Тот застывает, удерживая концы шнурков напряжёнными пальцами.       — Мне жаль, что я… ну, что меня не было на твоём просмотре, — Минхо очень сильно старается выглядеть не виноватым. Он искоса посматривает на Томаса, что уже сделался смущённым и нервным, — Я просто не смог. Я… искал Галли.       — Искал Галли? — Томас озадаченно моргает, сбитый с толку услышанным. Он наконец выходит из оцепенения и обращает лицо в сторону Минхо, — Он что, пропал?       — Уже нашёлся. Наш потерянный мальчик, — усмехается Минхо с облегчением. Томас принял бы это за попытку пошутить, если бы он не был Томасом. А Томас, тот, кем он и является, знает Минхо очень хорошо. А это значит, что Минхо занервничал, когда упомянул о произошедшем, — Прости, не надо мне было с места в карьер…       — Что случилось? — обеспокоенно интересуется Томас, утратив всякий интерес к своей обуви. В это мгновение, когда его глаза цепляются за силуэт Минхо, он понимает, что тот не в командной форме, у него с собой даже сумки нет, словно он проходил мимо и решил заглянуть на тренировку, — Минхо, ты куда-то уходишь? Ты что, решил уйти из команды?! — выпаливает Томас куда более нервно, чем ему хотелось. Он вообще не должен был задавать этот вопрос, но эмоции помчались вперёд его желаний.       Минхо, к удивлению Томаса, принимается смеяться.       — Как скажешь что-нибудь… — утерев пальцами выступившие слёзы в уголках глаз, Минхо заставляет себя успокоиться, — Если ты когда-нибудь увидишь меня свергнутым на этом лакроссовком поприще, это будет значить, что я мёртв. Других оправданий не знаю.       — У тебя всегда всё так наигранно-прозаично звучит… — протягивает Томас, с упрёком вскинув бровь.       — Это не наигранность, мой друг, только факты, — торжественно объявив свой неожиданный философский порыв, Минхо выпрямляет спину и хлопает в ладоши, чем вызывает у Томаса желание закатить глаза.       — Так куда ты…       — Меня сегодня не будет, — поспешно отвечает Минхо, ставшим за мгновение каким-то унылым, а его голос — придавленным.       — Так… — с внимательным выражением Томас принимается ждать продолжения, меж его бровей образовывается морщинка.       — Не будет меня, а ещё Алби и… и Галли, — с неясной неохотой заканчивает Минхо, сцепив пальцы в замок. Напряжение внутри него расти не прекращает.       — Как не будет? — Томас удивлённо хлопает ресницами, — А как же тренировка? Кто её будет проводить?       То, с каким лицом на него уставился Минхо, объяснило всё без слов. Томас подскакивает со скамьи, словно ему на колени перевернули кастрюлю с кипящей водой.       — Минхо, нет!       — Да расслабься ты, — Минхо машет рукой в сторону Томаса как ни в чём не бывало, — Да, тренера сегодня тоже нет, но это не так страшно и совсем не сложно, программу я составил, тебе остаётся лишь её придерживаться, да и всё.       — Ну конечно! — Томас взрывается паническим негодованием, — А ещё заставить всех слушать, что ты им говоришь, а это две команды, Минхо, то есть обе команды, — с преувеличенным вниманием уточняет Томас, скрестив руки на груди.       — А то я этого не знал, пока ты этого не сказал, — своим сарказмом Минхо пытается хоть как-то защититься, — Ну прошу тебя, Томас, — сообразив, что язвительные комментарии не работают, Минхо прибегает к более привычному, — У тебя всё получится, я знаю, не зря же ты сокапитан, или забыл уже?       — Да не забыл я, — бубнит в ответ Томас, ощетинившийся и беспокойный. От всех мучавших его мыслей не осталось и следа, — просто…       — Всё будет хорошо, я обещаю, — с этими словами Минхо протягивает руку в сторону взвинченного Томаса, — В этом нет ничего страшного, все будут тебя слушать, мы всё-таки не в пятом классе, верно?       Томас не отводит взгляда от Минхо, превратившегося из раздражающего в успокаивающе-непоколебимого, надёжного и мягкого. Томас ненавидит видеть Минхо таким. Жар расползался по щекам в разном направлении, когда он отвечал на просьбу и, ухватившись за ладонь Минхо, садился обратно на нагретое собою место. И теперь, попытавшись сосредоточиться на предстоящей задаче, Томас смотрит куда-то вперёд, очевидно, собирая свой дух и свои мысли в единое цело. И со всеми своими тревогами он едва не забыл о самом важном.       — Так куда вы все пропадёте? И куда пропал Галли? — Томас, быстро заморгав, обращается вновь к Минхо. Его взгляд падает на их переплетённые пальцы, и Томас быстро оценивает эту ситуацию как мало его устраивающую, пускай и большинство процентов из этого — ложь.       — Тут в общем… совсем недавно, то есть несколько дней назад… — Минхо пытается подобрать какие-то слова, возможно, верные, а может, просто хочет обойти правду стороной. Томас чувствует, как его пальцы немеют от крепкой хватки Минхо, о которой тот даже и не подозревает, — Дело в Галли, точнее в его матери.       Томас вопросительно глядит на профиль Минхо. Минхо не поднимает глаз с ткани своих шорт.       — В общем… она умерла.       Сиплый вздох перебивает всё, что Томас мог или хотел бы сказать. Дёрнувшись назад, он с силой впивается ладонями в край скамейки, чтобы не рухнуть с неё.       — О…       — Ага.       — Боже мой.       — Да.       Они остаются в молчании. Томас так и не выяснил, почему Галли пропал и всё ли с ним в порядке. Эти вопросы, наверное, стали бессмысленными после сказанного Минхо, потому что пропажа Галли и эта новость с большой вероятностью связаны, и Галли точно совсем не в порядке.       — Мне очень жаль, — севшим голосом молвит Томас, ощущая, как к горлу подступают тошнота и слёзы.       — Да, мне тоже, — Минхо необычайно поверженный. А ещё сердитый, и Томас не знает от чего. Он так этого и не узнает, — Сегодня похороны, поэтому нас не будет, — ровным тоном продолжает Минхо, словно их обоих не прибило минутами раннее, — Тереза, конечно, тоже пойдёт.       Томас утвердительно кивает, гадая, к чему эти уточнения, ведь и без того понятно, что Тереза пойдёт.       — Так что да, вот, — мотнув головой, словно этим быстрым движением хочет смести с себя всё сказанное, Минхо поднимается на ноги, — Ты за главного, принцесса. Не оплошай тут, и ничего не бойся. Если кто-то будет себя плохо вести, ябедничай мне, я всех найду и одолею.       Томас решает пропустить привычный комментарий мимо ушей, вместе с тем вспыхивая и паникуя, про себя интересуясь, а не должно ли это всё было закончиться вместе с их около отношениями. Никаких изменений в обстановке Минхо не замечает. Он лишь заботливо (и ещё немного сочувствующе) хлопает Томаса по плечу. В знак поддержки он ещё и улыбается. Томас кривит лицо, считывая его попытки за безнадёжные.       — Спасибо тебе за помощь, я у тебя в долгу.       — Вообще-то у команды зелёных тоже, — Томас скептично выгибает бровь и с ожиданием смотрит на Минхо.       — Да, да, хорошо, со всех причитается, — устав от собственного решения быть учтивым и вежливым, Минхо теперь лишь машет в ответ на требование Томаса, соглашаясь на него, но не показывая фальшивого энтузиазма это требование исполнять, — А ты сам… как ты вообще? — этот вопрос задаётся уже не так уверенно, как всё сказанное до него.       Томас в нерешительности смотрит на него в ответ.       Просто прекрасно. Ньют не хочет обо мне даже знать, мать точит ножи и готовится порубить меня на части, Кейтлин снова игнорирует. Мне придётся добывать круглую сумму, чтобы продолжить обучение здесь, а с тобой мы не общались так давно, что я уже забыл, что ты знаешь о моей жизни, а что нет. И да, я всё ещё озлоблен, но, наверное, не на тебя, а на то, что я такой идиот и пошёл у тебя на поводу, но и ты здесь тоже виноват. И хотя мы оба в этом участвовали, теперь лежу в бездне лишь я один, но тебе, конечно, не перед кем оправдываться, ведь это я был занят другим парнем все те месяцы, и теперь я самый бесчестный и жестокий человек, и это действительно так. Я не знаю, куда мне деть все свои мысли, я не могу больше позволить себе резать свои руки, потому что всё ещё держусь за мысль, что Ньюту бы этого не хотелось, хотя больше склоняюсь к тому, что всё-таки хотелось бы, и чтобы эти порезы оставлял мне он, а не я сам. Я боюсь, я думаю, что потерял тебя, пускай мы и делаем вид, что всё в норме, что мы общаемся. Это всё другое, это всё не так. Не то, что было раньше. Я никогда не признаюсь ни тебе, ни себе вслух, что наши отношения что-то для меня всё-таки значили, и что я с тихим бессилием скучаю по тебе день за днём, и осознание того, что больше ничего не получится, вводит меня в исступление и ярость, потому что я не должен всё это чувствовать, потому что я действительно, по-настоящему люблю Ньюта. Но я не могу убежать от тебя, и больше всего меня злит именно это. Не твои бессовестные игры весь этот учебный год, не свои собственные бездумность и ведомость. Я зол и обижен тем, что, наверное, всё-таки смог влюбиться в тебя, что ты показал мне себя в своём лучшем свете. Я ненавижу это, и проклинаю себя день за днём, а тебя ещё сильнее, потому что как ты мог влюбить меня в себя, зная, что я отдан другому человеку? Как ты мог быть таким идеально неидеальным и позволить себе овладеть мною? Как мы оба могли застрять друг в друге, зная, что нас ждёт провал? Мы забылись, а потом всё обернулось катастрофой, и теперь мы меньше, чем друзья, и никто как влюблённые. Хотя какие влюблённые. Мы и не были ими никогда. Просто что-то пронеслось, как-то быстро и разрушительно, и по окончанию титров мы оба остались босыми. Только если на тебе всё-таки рубашка и руки Галли, обнимающие за плечи, на мне лишь шрамы и грубая желчь, которую не устаёт выплёвывать на меня Ньют. Скажи, что это честно, и я соглашусь. Все в этом мире, любой человек, какого не спроси, подтвердит, что так мне и надо. Ведь бесчестие и предательство могут рассматриваться лишь в контексте людского союза, по отдельности они не существуют. Ты не был ни с кем в союзе, потому и помилован. Я же совершил страшную ошибку, и готов расплачиваться за неё снова и снова. Просто я не знаю, сколько ещё выдержу.       — Я в порядке, — Томас замаскировано улыбается застывшему в ожидании Минхо.

***

      — Я думала, сейчас направо.       — Нет, налево, и Минхо вообще лучше знает. Так ведь, Минхо?       Минхо открывает глаза и с беспокойством смотрит на дорогу, вспоминая, что находится за рулём автомобиля. Он никак не реагирует на вопрос, прилетевший, очевидно, от Алби. Его пальцы крепко сжимают руль, едва в него не впиваются. За стеклом тяжёлые, объёмные тучи. Нависли над городом, как раздутый шар, готовый лопнуть в любой момент. Минхо переводит отрешённый взгляд на зеркало заднего вида, пытаясь поймать выражение лица Галли, но тот уселся прямо за водительским креслом и его совсем не видно.       Их в машине четверо, очень непривычная компания для этого салона. В последнее время они брали с собой Томаса или шли пешком. Между ними, мрачными и необычайно тихими, висит колючий холод, выдуваемый из решёток кондиционера. Никогда бы Минхо не подумал, что его навигатор будет выстраивать путь до крематория. По крайней мере, не так скоро.       Всё кругом окрасилось в чёрный. Все их брюки и пиджаки, и роскошное платье Терезы (в пол, с вырезом на груди и высокой горловиной), усеянное тысячами блёсток, светится переливающимся вороньим чёрным. Алби стало невыносимо в пиджаке спустя десять минут из-за непрекращающейся в городе духоты, и он с радостью избавился от него прямо в салоне, за что получил «ты своими размахиваниями перекрываешь вид на происходящее позади, хорош» от раздражённого Минхо. Алби в ответ что-то недобро вякнул и сделал вид, что надулся.       Минхо хотел бы позлиться на него, но он просто не может задержать своё внимание на чём-то, что не касается Галли. Взвинченный предстоящим, он вновь пытается поймать через зеркало его лицо, но бесполезно — Галли всё ещё спрятан. За всю поездку он ни разу из-за спинки кресла не показался, не подал своего голоса, даже не дыхнул как-то по-иному, чтобы его услышали. Минхо неожиданно понимает, что именно такой невидимости Галли и добивался, очевидно, уставший от постоянного внимания в свою сторону эти недели.       «Не знаю, как это всё выдержать, просто не знаю», — твердила ещё утром Тереза, стоя перед зеркалом и окрашивая ресницы в угольно-чёрный цвет.       Минхо не решился ничего ответить. Он тоже не знал, как это всё будет, поэтому продолжил пялиться на изящные изгибы её тела, тем самым пытаясь прогнать из головы то, что нервировало его всю неделю.       Прежде чем добраться до самого крематория, Галли нужно было преодолеть возню с документами, получить свидетельство о смерти, выбрать гроб, арендовать траурный зал, чтобы можно было попрощаться, позаботиться о том, чтобы труп был доставлен в крематорий. Это сумасшествие растянулось чуть ли не на неделю, и ползло бы ещё дольше, если бы не бросившийся на помощь Минхо. Он возил его везде и всюду, куда было нужно. А ещё не оставлял его одного.       Конечно, в середине они вновь запнулись о ненавистную обоим тему. Минхо сразу понял, что никаких средств ни Галли, ни его уродца-отца не хватит, если делать всё по совести и хорошо. Он не сразу стал предлагать свою помощь. Он позволил Галли поехать домой и требовать деньги. Вышел Галли оттуда с глубоко рассеченной губой, цветастым фингалом на скуле, заскакивающим на кожу у уголка глаза, и пятьюдесятью долларами в кармане. Больше ничего выбить из Зейна Адамса не удалось. Галли почём зря руки разбил, думалось Минхо, но он оставил своё мнение при себе.       Его сердце встрепенулось, когда Галли по телефону сообщили, что урну с прахом смогут отдать только спустя неделю (потому что, конечно же, очередь). Минхо не выдержал и предложил заплатить за срочную выдачу. Галли посмотрел на него с такими недоумением и яростью, и в его оскорблённых глазах читался один-единственный вопрос: «Ты что, дурак и не знаешь, что у меня совсем нет денег?». Разумеется, он не сразу понял, что именно Минхо предлагал.       — По-другому никак, — наверное в сотый раз повторял Минхо, такой же измотанный и взвинченный, как и Галли, стоящий поодаль от него, умудрившийся каким-то незаметным образом отдалиться.       Галли был упрямым и несговорчивым, но Минхо не сдавался.       — Давай просто сделаем всё, что ты хотел бы сделать. Забудь на минуту о чёртовых деньгах. То, что происходит сейчас, гораздо важнее. Я знаю, что ты любишь её, что ты хотел бы сделать всё как можно лучше, так что давай…       Минхо, сконфуженный тишиной, умолк. Страх ляпнуть что-то неуместное прорвался сквозь него слишком поздно. Он с опаской покосился на замеревшую фигуру Галли, решив, что своим давлением мог лишь разозлить его. Но Галли, напротив, казался напуганным: его глаза непривычно распахнулись, — две пыльно-зелёные лужи —, и вечно сжатые губы он разомкнул. Они молчали очень долго, а потом Минхо заметил, наконец уловил, что по тусклым щекам Галли бегут слёзы. Он больше ничего не сказал. Они простояли, сплетённые друг с другом, целую вечность.       Сейчас все четверо выгружаются из машины очень неохотно и постепенно. Терезе еле хватает сил, чтобы толкнуть дверцу, ей помогает подошедший вовремя Алби. Галли отчуждёнными глазами рассекает вставшее перед их носами одноэтажное, громоздкое в ширину здание, словно хочет обрубить его кусок, чтобы не могло читаться по буквам то, что на нём написано. Минхо семенит рядом, но коснуться чужой руки не решается. Он сомневается в том, что Галли это сейчас нужно.       Конечно, после их несостоявшегося диалога Минхо за срочную выдачу урны всё равно заплатил. Он оплатил и место на кладбище, хотя ни на какое кладбище они ехать и не думали. Просто он знал, что без документа о месте захоронения урну с прахом Галли не выдадут. На самом деле никто из них не знает, что решил делать Галли с прахом матери после, решил ли он что-нибудь вообще. Тереза, заглянувшая в комнату парней вчерашним вечером, тихо предложила купить место в колумбарии (ей не спалось, они все сегодня не спали и держались вместе, только один Галли снова проторчал на рабочем месте чуть ли не до самого утра). Тогда Минхо, уткнувшись лицом в подушку, лишь покачал головой. Ему не хотелось об этом думать. На утро он узнал, что Галли думает развеять её прах где-нибудь подальше отсюда.       — Она всегда хотела увидеть море, и я подумал, что могу развеять её над водой, — Галли начал говорить второпях, а затем вдруг умолк.       Минхо осторожно выждал, пока Галли вновь сможет взять эмоции под контроль. Затем он мягко взял его за руку, выразив в своём жесте, как ему показалось, всё понимание и поддержку. Галли бросил на него один косой взгляд, очень пронизывающий.       — Я не позволю ей остаться в этом дерьмовом месте. Она была взаперти так долго… Я просто хочу дать ей свободу.              Минхо был готов отправиться на край света хоть сейчас.       Они поочерёдно входят в зал. Сегодня всё плывёт назойливо медленно, словно не наяву, а в чудовищном, затянутом сне. Больше всего видов раскрывается для Минхо под его ногами (он не может заставить себя смотреть вперёд). Он замечает, что Алби то и дело отводит взгляд, только не в пол, а куда-то в сторону. От резкого раската грома, разбушевавшегося по ту сторону здания, Минхо вздрагивает. Его глаза чудом остаются открытыми. Он осторожничает с тем, чтобы моргать. В плотном костюме душно и неудобно, свет в помещении излишне яркий для столь тёмного интерьера.       На фоне общего недомогания Минхо ощущает себя раздражённым и без сил. Он уверен, что так чувствует себя каждый из присутствующих здесь, в особенности Галли, который в перерывах между оформлением бумаг и организацией похорон пропадал на двух рабочих местах, а ночью куда-то тоже девался. Под конец недели он был так измотан, что уснул прямо за столом на общей кухне посреди дня. Наткнувшийся на эту картину Алби заботливо передал его в руки Минхо. Минхо оставался с ним каждый вечер последние три дня, потому что вместо рабочих смен Галли душил свои слёзы, уткнувшись в его футболки и кофты. Минхо душил себя вместе с ним.       Очередное внешнее воздействие, и Минхо отрывает взгляд от кафельной плитки. Это скрипнула скамейка, очень длинная и очень чёрная, от которой у него бегут мурашки по затылку. Он вынужден наблюдать за тем, как Галли склоняется над открытым гробом, непривычный в своём тёмном костюме, с запачканным алыми и пурпурными пятнами лицом. Его лицо застывает в незнакомом Минхо выражении. Это прорывается боль. Его брови стянуты хмурой тревогой, а глаза широко раскрыты. Они напуганы и сердиты, и Галли выглядит таким же, только с рваной яростью в кулаках, с осколками тоски, торчащими из бесцветных губ. Потяжелевшие от горя плечи успели за эти недели осунуться. Минхо неожиданно захотелось Галли удержать, хотя он никуда не падает.       Тереза, не в силах смотреть на происходящее, выпрямляется и отворачивается с резким выдохом. До ушей Минхо доносятся её приглушённые всхлипы. Он не может ничем помочь. Он не сводит глаз с Галли, застывшего у мёртвого тела, который не говорит ни слова, лишь продолжает смотреть вниз, в тёмный провал, что окутан красной обивкой. Минхо с горечью моргает, очень часто, и слёзы непрошено выбиваются из его глаз, когда он наблюдает за тем, как Галли снова наклоняется и в последний раз целует холодный лоб своей матери.

      Минхо находит его на заднем дворе университета. Кремация проходила необычайно долго (тело горело целых два часа, потому что Кэтрин Адамс была очень худой, а ещё наркоманкой, а это означало нехватку «топлива» для горения и обезвоживание организма). После окончания церемонии прощания можно было уйти, но Минхо понял, что они остаются, потому как Галли застыл у огромного стекла во всю стену и не сводил глаз с процесса загрузки гроба в печь. Минхо остался рядом. Он схватил Галли за руку с таким рвением, словно это его близкого сжигают до пепла, словно это он потерял что-то важное. Не выдержав зрелища, Минхо с громким выдохом отвернулся (Тереза и Алби, извинившись, и вовсе вышли на улицу). Это было невыносимо. «Как он может смотреть на то, как тело его матери сжигают?» — это было всё, о чём Минхо мог думать.       — Ты решил что-нибудь? — Минхо усаживается на теннисный стол рядом с Галли и кивает в сторону урны в его руках.       Галли, превратившись в манекена, не реагирует, будто вообще присутствия Минхо не осознаёт. Минуты тянутся истошными часами.       — Есть место… что-то подальше отсюда, чтобы никто не нашёл? — охрипшим голосом вдруг интересуется Галли, почему-то у Минхо.       — Уверен, что есть, — Минхо едва хватает сил, чтобы придать своему голосу правильный, не жалостливый тон, — Хочешь, выедем из города, а там посмотрим по навигатору? — уставившись на профиль Галли с мягким ожиданием, Минхо упирается ладонями в край стола.       Галли кивает осторожно и безынициативно, будто его прибило огромной мухобойкой. Он не смотрит в сторону Минхо, не смотрит вообще никуда, его взгляд остаётся в оцепенении исследовать пустоту, что расстелилась перед его собственным горизонтом. Минхо тихо сглатывает ком вязкой слюны, затем переводит боязливый взгляд на пальцы Галли. Ему немыслимо страшно за то, что будет дальше, но он не произносит ничего из того, что вертится у него на языке.       — Тогда поехали? — Минхо вскакивает с места и протягивает руку Галли.

***

      Томас и не ждал, что это будет легко. Он весь выдохся, его голос под конец тренировки оказался сорван. Как и было сказано Минхо, с послушанием проблем не возникло, была катастрофа лишь с тем, как уследить за обеими командами сразу. А ещё, конечно же, Ньют. Чёртов Липман Ньют, который решил явиться сегодня и с удивлением обнаружить, что во главе этого дня остался один лишь Томас. Его зловещие ухмылки маячили на периферии зрения Томаса всю разминку. Холодные, тонкие пальцы касались его спины, оповещая о том, что совсем скоро его ждёт очередной акт расправы. К такому уровню стресса Томас не успел подготовиться.       Ньют не слушал и делал всё не так, не стесняясь выставить себя на посмешище. Он мешал другим игрокам, перебивал Томаса звуком разъярённых ударов мяча о стену. Томас был терпелив и лишь громко дышал, стиснув челюсти поплотнее. Когда на Ньюта стали жаловаться и раздражаться другие игроки, Томасу пришлось что-то с этим делать. Он неловкими шагами двинулся в сторону Ньюта, и тот, заметив приближение Томаса, размахнулся и послал мяч на скорости прямо ему в ноги. Томас чудом не упал. Две группы спортсменов, разодетые в бордовое и изумрудное, потеряли свои голоса. Белые пятна расстилались перед глазами, пока Томас яростно выжидал, когда мучительная вспышка боли покинет его тело. Затем он распахнул веки, уставился на Ньюта нетерпеливо и ожесточённо. Но так и не смог ничего сказать. Стыд и вина играли на передовой, заставляя Томаса склониться, пускай Ньют сегодня этого и не заслужил.       Он наверняка остался для них плохим капитаном.       Томас хлопает дверцей шкафчика, заприметив переодетого в уличную одежду Ньюта. Он с невозмутимым видом усаживается на край скамейки и принимается ждать. Кто-то успевает бросить льстивые фразы касательно сегодняшней тренировки и его успехов в качестве капитана. Томас на это реагирует с улыбкой и благодарностью, а потом отворачивается от дверей, и лицо его теряет какой-либо эмоциональный окрас. Он устал и изведён, он больше не сможет молчать. Только не сегодня, когда Ньют унизил его перед всей группой спортсменов.       — Это было обязательно? — утомлённым голосом спрашивает Томас, когда Ньют подходит к своей сумке с экипировкой.       — Ты имеешь в виду приходить сюда? — Ньют скептично выгибает одну бровь, принимаясь рыться в своём шкафчике, — Я тоже не понял.       — Ньют.       — А? — незаинтересованность на лице Ньюта больше выводит из себя, нежели ранит.       — Ты знаешь, о чём я говорю, — на выдохе говорит Томас, всеми силами стараясь выровнять свой тон. Ему хочется спросить «зачем ты так», но он знает, что тут же получит стиком по лицу за такое нахальство, — Тебе не обязательно меня слушать, но ты мог хотя бы не мешать мне, — претензионным голосом решается выдать Томас.       Ньют, развернувшись на пятках к Томасу, ничего не говорит. А затем рот его искажается в кривой ухмылке, невесомой, но такой острой и разрушающей. Томасу хочется ухватиться за сердце, чтобы убедиться, что оно не выпало из груди.       — Я делаю, что хочу, Нейланд, — шипит Ньют, всё ещё улыбаясь. Злостный и надоедливый. Таким Ньют становится, когда мстит.       «Нейланд». Томаса сто лет не звали по фамилии. По позвоночнику быстро пробегает холодок. Значит, вот как. Вряд ли у Ньюта теперь будет для него другое имя.       — Зачем ты ходишь на тренировки, если делать тебе хочется только то, что ты посчитаешь нужным? — Томас падает в агрессию, и не только потому, что речь зашла о лакроссе, — Может, тебе брать отдельные занятия, где ты предоставлен сам себе? — Томас знает, что этого делать не нужно, но он не может остановить свой порыв сказать что-то грубое, громко и сердито, чтобы дать понять, что не только один Ньют такое может.       Брови Ньюта ползут вверх, а сам он продолжает улыбаться, и теперь становится похож на маниакального. В груди Томаса что-то неприятно дёргается. Нет, это тут не причём. Он просто мстит. Пожалуйста, не надо этого.       — Хорошая затея, я подумаю, — с холодной наглостью бросает Ньют в ответ и, запрокинув сумку за спину, идёт в сторону дверей.       Он проходит мимо Томаса и толкает его плечом. Удар выходит такой силы, что Томас, не удержавшись на пятках, садится на скамью позади себя, чудом сумев не упасть через неё на пол.       — Опа, случайность, — довольно заключает Ньют, обернувшись и бросив на Томаса бесстрастный взгляд.       И в этот момент сердце Томаса всё-таки выпадает из грудной клетки, и мечется по полу, не зная, куда ему улизнуть. Так смотрят только на пустое место, на что-то давно позабытое и ставшее очень противным. Щёки его опаливает жар. Томас резко подрывается со скамьи и хватает Ньюта за его сумку, теперь свисающую у него с плеча.       — Прекрати сейчас же, — твёрдым голосом требует Томас.       — Ох, я тебя разозлил, — Ньют прекращает улыбаться. Всё его веселье выпархивает из раздевалки вместе с хваткой Томаса, прочной и резкой. Ньют на мгновение пугается. Только он об этом не скажет, — Отцепись от меня и дай пройти.       — Ньют, я не хочу ссориться, — Томас отступает, не успев перейти в нападение. Ему за одно мгновение становится непривычно и тошно. То, что сейчас происходит — такого быть не должно, — Давай просто…       — Не хочешь ссориться? А кто тебя заставляет хватать меня? — яростным тоном подмечает Ньют, злостно уставившись на Томаса и вцепившись в рукав его футболки.       Метнув взгляд в сторону пальцев Ньюта, душащих ткань, Томас переводит своё внимание обратно на его острое лицо. Во взгляде напротив читаются обида и желание дать сдачи. Крошечные слезинки в глазах Ньюта потоплены далеко в радужке, они вряд ли наружу когда-нибудь покажутся. Томасу хочется отскочить и больше не вглядываться туда никогда.       — Тебе не добиться моего уважения тем, что какой-то блядский Минхо назначил тебя сегодня старшим, — выплёвывает Ньют с таким отвращением, что Томас дёргается.       — Я не прошу уважения, я только…       — Просишь, чтобы я тебе не мешал, я это давно уже понял, — ядовитый тон Ньюта заполняет помещение. Он служит раскалёнными розгами для ушей Томаса. Ньют больно улыбается, не сводя глаз с виноватого выражения напротив, — Не пытайся делать из себя того, кем ты не являешься.       Отступив от Ньюта на несколько шагов и вновь чуть не рухнув через скамейку, Томас не отводит от него своего взгляда. Прямое оскорбление, неясный упрёк. Его лёгкие тихо воют от желания очиститься от крика, что он запер внутри себя.       — И кем же я себя выставляю? — поражённым голосом спрашивает Томас, практически шёпотом, вообще не сердито.       — Сраным мучеником! — едва ли не выкрикивая, отвечает Ньют, — Ты сейчас так отчаянно пытаешься противостоять мне, думаешь, я не вижу, как ты на самом деле стыдишься этого? Твоё неумение смириться со своим скотством сводит меня с ума! — с этими словами он издаёт кривой смешок, — Ты пытался быть хорошим и верным, но у тебя нихуя не вышло. Ты хочешь обмануть себя, думая, что можешь нести наказание. Если ты действительно хочешь принять то, что заслужил, будь добр, перестань выглядеть таким жалким и забудь обо мне!       Злобно задышав, Ньют отпускает Томаса, расцепив свои когтистые пальцы. Он оглядывается в нерешительности, словно испугался собственного голоса, будто ему вдруг стало стыдно или виновато. Томас, оцепеневший и размытый, глядит на Ньюта громко-молчаливо, от ошеломления разлепив губы. Он протестующе хмурит брови, когда его глаза наполняются слезами. Боль простреливает его взгляд, а после тянется обида, и он сдаётся, невесомо моргая и позволяя прозрачной воде окрасить своё лицо. Он не произносит ни слова, не отвечает на закушенную губу Ньюта и его неуверенный взгляд. Ньют очевидно этого не хотел. Но именно это крутилось у него в голове снова и снова, пока не осело на языке.       Томасу приходится глубоко вздохнуть несколько раз, чтобы успокоиться. Грудную клетку сдавило некрасиво и плотно, словно гигантских размеров рука ухватила его со спины и сжимает. Он решает, что ему пора уходить, потому что дрожащие губы он показывать Ньюту не намерен.       — Томас, я…       — Вот это парочку поймали, глядите!       Резкий толчок в грудь едва не сбивает Томаса с ног. Отшатнувшись назад, он всё-таки удерживает равновесие, запоздало осознавая, что на выходе из раздевалки в кого-то врезался. Ввозрившись на вошедших четверокурсников самым недобрым взглядом, забыв о слезах, намазанных на ресницы, Томас тут же ощетинивается.       — Что вы здесь делаете? Это место только для игроков.       — Мы просто шли мимо и заслышали какую-то ссору, стало любопытно, — на вопрос Томаса реагирует второй подошедший.       — Здорово, что вы провели экскурсию, — начинает вдруг Ньют, — но вам пора валить, как и всем нам. Тренировка закончилась.       — Ух ты, какие мы злые, — самый высокий из них принимается ржать.       Недобро взглянув в сторону смеющейся рожи, Томас отступает на два шага назад, поближе к Ньюту. Он с тревожным сердцем оглядывается на него, застывшего с теми же агрессией и конфронтацией, что отпечатаны и на нём. И пока он панически соображает, что происходит, он не замечает, как в раздевалку заваливается уже пятый.       — Что вам нужно? — спрашивает Томас, испугавшись своего осевшего голоса.       — Вы те голубки, нарушившие правила, я прав? — спрашивает всё тот же высокий, кажется, он их лидер. Нависнув над Томасом устрашающей башней, с дурацкой ухмылкой и широченными плечами, он переводит ехидный взгляд на Ньюта, — Думал, вам известно это правило, что же вы так им пренебрегли…       Сердце Томаса проваливается сквозь пол. Как они узнали? Кто им это выдал? Кто сказал?       — Вы, вероятно, решили, что вы самые смекалистые, раз решили нас провести, — фальшиво доброжелательным голосом продолжает высокий, — Разве не знаете, что бывает с теми, кто уходит в самоволку? Позволь…       — На кой хуй вас это ебёт вообще? — Ньют отчего-то снова решает выступить со своими ругательствами и дерзостью, нагло перебивая старшекурсника. Томас морщится и в отрицании качает головой, только вот Ньют на него вообще не смотрит, испепеляя взглядом высокого, лицо которого вытянулось в восторженном удивлении, — Идите и чешите репы где-нибудь в другом месте.       Все пятеро, окружившие их, разом замолкают. Недобрые лица обрастают жестокостью, меняют свою структуру, укореняются в режим коллективного размышления. Они всегда выглядели неприветливо и драчливо, тысячу раз вынуждая людей помладше расступаться в стороны с тихой тревогой. Томас никогда не обращал на это внимания, ведь это его не касалось. Теперь, оказавшись напротив них безоружным и растерянным, его могут коснуться первым.       Он с предостережением во взгляде поворачивается к Ньюту всем корпусом. Если они продолжат в том же духе, с ними точно что-то случится. Он не сводит своих больших глаз с напряжённого Ньюта, выглядящего заведённым и злым. Ему хочется всё это закончить, предотвратить то, что может обернуться для обоих опасностью. Томас пришёл к верному выводу, посчитав, что что-то может произойти, если не замолчать. Только он не знал, что окажется наивным, вообще надеясь на спасение.       Глухой удар по голове выбивает почву из-под ног. С вспыхнувшими искрами в глазах Томас валится на пол. Мир вокруг него замирает на бесчисленное количество мгновений, рассыпаясь по углам, сужая угол обзора. Томас моргает, как сумасшедший, пытаясь выровнять свой взор и понять, что вокруг происходит. Он предпринимает попытку подняться на колени, но всё тело пронзает жестокая вспышка боли — его снова пнули со всей силы, только теперь по задней части рёбер.       — Какого чёрта вы делаете?! — болезненно рычит Томас, стиснув зубы.       — Мы же сказали: вы нарушили правило, придурки, — голос третьего старшекурсника доносится откуда-то издалека, — Вам что, никто не говорил, что это плохо заканчивается?       Томас вскидывает голову, насильно игнорируя тошноту, поднявшуюся в желудке. Да, Минхо говорил ему о последствиях. Но он никогда не думал, что за этим может последовать кровавая расправа. Он тяжело моргает, всматриваясь в окружение — пытается найти Ньюта. Но перед взором лишь шероховатая картина из выстроенных вдоль шкафчиков, а ещё две фигуры, скрестившие руки на груди. Их лица кажутся теперь знакомыми. Томас обоих уже когда-то видел. Это те четверокурсники, о которых рассказывала Тереза. Кто-то из них (или все?) доставали Галли, а затем подрались с Минхо. Интересно, с усмешкой думается Томасу, а знают ли они, кто является автором того самого правила, из-за которого они на них взъелись?       — Отъебитесь, — процеживает Томас сквозь зубы. Паника, охватившая его всего, принимает физический облик, выворачиваясь в тремор конечностей, — Где Ньют?       — Здесь он, — резкий рык, отдалённо похожий на голос, разносится у Томаса над ухом.       Ньюта роняют на пол, мокрого и закашливающегося. Томас, не раздумывая, подрывается с места, позабыв о боли.       — Ньют, Ньют, ты меня слышишь?!       — Он лишь искупался под душем, — голос наконец подаёт первый вошедший.       — Ага, носом, — теперь шутит четвёртый, и они все разом принимаются заглушать кашель Ньюта своим смехом.       Не обратив на них никакого внимания, Томас хватает Ньюта за руку, такую же трясущуюся и холодную, как его. Теперь всё его тело пробивает мелкая дрожь, вынуждая панически трястись.       — Ньют? Ньют, Ты меня слышишь?       Ньют, продрогший и бледный, едва заметно кивает. Потемневшие от воды волосы облепили ему всё лицо, из нижней губы сочится кровь. Кожа вокруг ногтей кровоточит, и все его ладони покрылись оттенком пурпурно-малинового. Несколько из ногтей Ньют практически сорвал, наверное, пытался сопротивляться, хватаясь за кафель. Ярость, подступившая к самому горлу, греет Томасу ладони и веки, обнажая зубы, остужая кровь. Томас наотмашь бьёт одного из напавших, того, кто находится ближе всех к ним. Тот, никак не ожидав ответного насилия, падает на пол и тут же хватается за лицо.       — Не трогай его, — в ярости рычит Томас, поднимаясь на ноги. Вся злость, клубившаяся внутри него, взрывается. Томас перестаёт чувствовать боль в рёбрах и висках. Он забывает о том, что он человек, — Только посмей ещё раз коснуться его, урод! Пошли все вон!       Тишине позволяют задержаться в помещении на несколько секунд. Дальше идёт гогот двоих, а затем шаги третьего. В следующее мгновение удар приходится Томасу промеж глаз. Он теряет равновесие и падает на пол, больно ударяясь крестцом. Затем завязывается драка, но быстро переходит в обычное нападение. Томаса избивают сразу трое, он не может сделать ни вздоха. Руками приходится закрывать почки и рёбра, поэтому по лицу прилетает с удвоенной силой. Он снова получает удар в нос, и его голова резко дёргается назад. Томас ударяется головой об пол. Кровь, на мгновение задрожав в переносице и вызывая кашель, пачкает пол и ладони Томаса, ткань футболки на груди темнеет и мокнет. Вслепую Томас старается ухватиться за кого-нибудь из своих обидчиков, ударить кого-нибудь по руке, сделать хоть что-нибудь. Но всё оказывается бесполезно.       Его челюсти сводит от того, как сильно он их сжимает. Он не может отдышаться, и потому закашливается. Когда череда нескончаемых ударов наконец прекращается, Томас сплёвывает кровь на пол, болезненно мыча и жмурясь. Слёзы выстелились в глазах белёсой пеленой. Ему отчаянно хочется найти Ньюта, услышать его голос, понять его местоположение, и потому он наугад протягивает окровавленную руку пустоте, охваченный ужасом обвалившегося на них террора. Только Ньюта он совсем не слышит, или, может, в ушах сейчас так звонко, или он попросту оглох. Томас практически ничего не соображает, он даже не уверен, где находится. Когда за протянутую руку хватаются, его сердце подпрыгивает в облегчении, но в следующую секунду внутри наступает тишина, а затем, — в помещении, — истошный вопль. Это был не Ньют, и пальцы Томасу только что сломали.       — Ты слишком уверенно говоришь для того, кто сравнялся с землёй, парень, — опустившись на корточки рядом с Томасом, старшекурсник хватает его за чёлку и резким рывком заставляет взглянуть вперёд, — Ты оказался слишком разговорчивым и за это поплатишься.       Томас не различает цветов вокруг себя, и вся его паника сосредотачивается в одной точке, где он пытается выследить, что его ждёт дальше. Он забывается и перестаёт пытаться найти Ньюта. Уткнувшись лбом в холодный пол, он просто надеется выровнять дыхание, опасаясь за свои глазницы и лёгкие, грозившиеся лопнуть. Это бездействие пятерых длится очень долго, слишком спокойно для того, что было сказано минутами раннее. Томас в недоумении вскидывает голову. Снова ударная волна боли, и из его глаз брызжут слёзы. Он делает отрывистый вдох, ощущая, как в лёгких собирается очередная доза истерики. Он забывает выдохнуть. Его глаза распахиваются от ужаса. Он вряд ли сможет это вынести.       Он хочет закричать, но что-то утыкается ему в затылок, заставляя вжаться в пол. Томас не сразу соображает, что ему наступили на голову ботинком. Затем неожиданный вес ложится ему на спину и ноги — кто-то сел сверху за тем, чтобы он не мог двигаться.       — Тебе нужно было быть осторожнее, разбалтывая ваши секреты в коридорах.       Томас рычит и брыкается, но ничего из этого ему не помогает. Ему приходится плотнее врезаться в пол, чтобы вернуть своё внимание в сторону происходящего вокруг. Он видел, как Ньюта снова швырнули обратно в раздевалку, бросили далеко, но чётко напротив него. Его лицо исполосовано алыми метками, словно кто-то пытался вырвать ему кости. Его шея покрыта фиолетовыми бутонами — его кто-то душил. Его мочка уха порвана — кто-то бил его по лицу ногой. Томас теряет способность говорить, он забывает, что может двигаться. Его тело входит в ступор, и все крики обращаются вовнутрь. С широко открытыми глазами, поражённый и оглохший, он не может отвести глаз от того, как Ньюта принимаются раздевать.       Ньют, вероятно, хочет что-то сказать, но его бьют в скулу с необычайной силой. Голова откидывается назад, и Ньют плотно сжимает веки, издав болезненный стон.       — Ты никуда не двинешься. Ты будешь смотреть.       Эти слова адресованы Томасу, но тот никак не реагирует. Крупная дрожь движется к затылку, заставляя его всего сжаться под весом старшекурсников. И что-то в его груди приходит в движение, когда душераздирающий вскрик взрывается в помещении.       — Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет…       Томас не перестаёт повторять свои отрицания, охваченный истерикой, пришедший в слепое буйство. Он упирается ладонями в пол, он хочет спихнуть с себя сидящих, но взамен получает очередной удар по голове и лопаткам.       — Сиди спокойно, мудак, ты мешаешь.       — Нет! Нет, вы не посмеете… — Томас упрямо цепляется пальцами за линолеум, задыхаясь от собственного плача, скалясь и стирая зубы друг об друга.       Он истошно рычит и одним рывком поднимается в планку, чуть не опрокидывая усевшихся на него четверокурсников. Ему удаётся сесть на пятки, но его снова пинают по рёбрам, его снова хватают за волосы. Дикими рывками и ударами Томаса заставляют осесть на пол. Кто-то оказывается сзади и делает удушающий захват, продолжая цепляться за мокрые пряди Томаса истерично и очень требовательно. Удушение вскоре переходит в грубое удержание. Нападающий снова предлагает просто смотреть.       Ньют бьётся локтями об пол, пытаясь снять с себя тело, превосходящее его по габаритам в несколько раз. Он попадает пальцами по глазам, он пытается ухватить за волосы, но его впечатывают обратно в пол одним бездушным ударом по лицу. Напротив ведётся борьба. Сдавленный вой и взмахи руками в попытках отбиться. Футболка Ньюта с характерным звуком рвётся на груди. Ньют что-то выкрикивает, но его лупят по губам, а затем накрывают рот ладонью.       Внутри Томаса всё разом обрывается. Он видит, как Ньюта всего трясёт, замечает, сколько сил он вкладывает в каждый свой удар. Только сейчас, на фоне вжавшего его в пол силуэта, он выглядит совсем хрупким и бессильным. Сопротивление оказывается бесполезным.       Томас заставляет себя выйти из забвения. Его разум задыхается в немом крике. Внутри него рекой льётся кровь. Внутри него бедствие катастрофических масштабов. Томас знает, что если не остановит их, всё будет кончено. Он знает, что если не сделает хоть что-нибудь, Ньют погибнет. Томас за это убьёт себя сам.       Удар под дых отправляет нападавшего, стоявшего позади, в нокаут. Томас бросается на второго, сбоку стоящего. Он ударяет его в голову, он не жалеет свои сломанные пальцы и, вероятно, треснувшие рёбра.       — Пошёл к чёрту, не смей! Не трогай!       Томас врывается в соседнюю часть картины, параллельно развивающуюся с его освобождением. Он хватает насильника Ньюта сзади за шею, оттаскивает его, издавая прерывистые, звериные рычания. Ему не хватает сил повалить его, но он хотя бы скидывает его с Ньюта. Это прекращается, едва успев начаться. Ньют внизу обездвижен и необычайно тих. Томас чувствует, как всё внутри него сгорает, заполняя внутренности жгучими углями.       — Ты ебанутый, что ли?! — почему-то вскрикивает тот старшекурсник, что всё это время наблюдал, — Псих, да я…       Томас бросается и на него, лупит что есть мочи, гневливо дыша, истязая свои лёгкие, клацая зубами, глотая собственную кровь. Его силы на исходе, он не запоминает того, что делал минуту раннее. Его кричащие мысли приказывают: «убери их отсюда!». Томас покорно повинуется. Он не знает, как ему удаётся вырвать раковину своими ослабевшими руками. Его конечности вновь трясутся так, словно его бьют током. Его губы кровоточат и истерически подрагивают. Он делает быстрые вдохи и выдохи. Ему хочется, чтобы они ушли. Ему хочется спрятать Ньюта. Этого никогда не должно было произойти. Как я мог позволить этому случиться?       С одним движением громоздкий кусок керамики разбивается о кафель. Крупные осколки разлетаются в стороны, они бьют стоящих рядом по ногам и пальцам.       — Пошли вон, иначе я вас изуродую! — позабыв себя, сделавшись обезумевшим, Томас выбегает вперёд, держа перед собой увесистый осколок, — Убирайтесь! Все вы! — он делает ещё один резкий шаг вперёд, вынуждая всех пятерых подскочить от испуга, — Я сказал вон!       — Ты ненормальный, блять!       Томас не знает, кто из них умудрился рявкнуть это и не обделаться. Он бросается в их сторону, ухватившись за осколок хваткой безрассудного. Томас ощущает, как пульсирующая ладонь омывается теплом его крови. Его внимание вновь ускользает от собственного физического состояния. Он переводит взгляд на группу старшекурсников. И снова бросается, только теперь на одного из них.       Через минуту всё приходит к концу. Все пятеро вываливаются из раздевалки, злобно ругаясь, испугано оглядываясь. Томас застывает у входа, с никчёмным осколком в изрезанной ладони, с болезненными вздохами, царапающими горло. Томас может порадоваться, что он успел что-то предотвратить. Но он в любом случае ни черта не успел.       Развернувшись к Ньюту, он делает несколько шагов вперёд. Непослушные ноги ведут его левее нужного, и Томас взмахивает руками, будто рядом есть за что ухватиться. Со стыдливым облегчением он продолжает идти, завидев перед собой Ньюта.       Отчаянный и потрясённый, душа себя непрекращающимися слезами, тот смотрит вперёд, смотрит прямо на Томаса. Глаза его сделались совсем незнакомыми, чудовищно израненными.       — Ньют… — Томас оказывается к нему очень близко. Его сердце сжимается при виде всех отметин, что оставили на нём эти люди, — Ньют, ты…       — Не подходит ко мне! — вскрикивает Ньют и дёргается так неожиданно, что Томас, обомлев, застывает с протянутыми к нему руками.       — Что? — Томас обретает голос с пятой попытки.       — Не иди ко мне, не трогай меня, не хочу, не надо… — Ньют говорит торопливо и практически бессвязно. Он обхватывает худые колени руками, не отрывая мокрого взгляда от Томаса, — Это всё ты… ты всё испортил. Эти люди, и идиотское правило… Из-за тебя они всё знают, ты всё это начал, — с этими словами он низко всхлипывает, — Не подходи ко мне, я не хочу тебя видеть. Я не знаю, что я сейчас… — поток слов резко обрываются горьким всхлипыванием. Ньют закрывает лицо дрожащими руками и вжимает голову в колени.       У Томаса не хватает сил на ответ. Сидящий на холодном, окровавленном полу Ньют, истерзанный истерикой и чужими руками… ему хочется закрыть глаза и никогда их больше не открывать. Он делает попытку шагнуть к Ньюту. Сидящий неподвижно, теперь Ньют резко дёргается и бьёт Томаса по руке, по сломанным пальцам. В глазах Томаса быстро темнеет. Сиплое вскрикивание выходит из его рта. Он, словно ошпаренный, делает шаг назад, прижав руку к груди. Он не знает, как ему вообще удаётся стоять на ногах.       — Прости меня. Прости, — Томас шепчет очень тихо, все его раскаяния заглушаются его бесконечными слезами, тлеющими на щеках и обжигающими губы, — Прости меня, я не ду…       Томас угасает, обрывая всё на полуслове. В его голове больше ничего не остаётся. Он медленно садится на колени, в неясной тревоге водит пальцами по линолеуму вокруг себя, будто пытается что-то найти. Он делает глубокий вдох, а затем мир наступает на него, и он падает лицом вперёд, теряя сознание.