Fight if you can, trust if you dare

      Томас несмело отворачивается от бурлящего взгляда чужих глаз, враждебных, каких он наблюдал тысячи и тысячи раз. Потому что они всегда смотрели в его сторону, когда он объявлялся на горизонте. Томас перестал задаваться вопросами и ловить приступы раздражения, он просто принял, что Галли никогда не станет его переваривать. А нужно ли Томасу это благословение? Ему действительно плевать, всегда было. Просто сейчас он крайне неловок, ведь его застали врасплох.       Ему довелось наблюдать за тем, как Минхо исказился из молчаливого капитана в оцепеневшего; как он неспешно зашагал к Галли, что объявился в их раздевалке так, словно пророс из земли — никто действительно не заметил, как он пришёл. Томас рассчитывал на что-то, что его не касается, он приготовился слушать. Но тут Минхо развернулся и ушёл, оставив Галли сбитым с толку и слегка потрясённым. Томас не мог этого не заметить. Он бросил один неосторожный взгляд и тут же оказался под прицелом. Теперь он делает вид, что складывает вещи в шкафчик. Снова. Он проделывал это минутами раннее, но теперь нужно начинать по новой. Какой же он глупый.       Жажда выудить из Минхо информацию спотыкается о факт их игнорирования друг другом. Нет, это вряд ли безразличие. Томас совсем не хочет играть в молчанку с Минхо или делать вид, что его не существует. Он предпочитает считать это отдыхом. Ни у одного из них нет желания делать вид, что это их не ранило, что происходящее между ними не было чем-то важным. Просто им нужна дистанция, пока все чувства внутри не утихнут, пока гнев и боль не потушатся, пускай насильно. По крайней мере именно так всё происходит у Томаса. Он понимает, что важно дать себе время. Просто не знает, откуда его взять, когда они всё ещё друзья, скоро конец семестра и матч, а деньги Кейтлин нужны ему уже сейчас. Не собирается же он, в самом деле, просто взять и напомнить Минхо об этом, а после направиться дальше по своим делам? Всё это оборачивается для него бессмысленным. Поражение. Томас знает, что ему придётся делать всё принудительно. Пожар, разгоревшийся внутри. Всё это должно бесследно исчезнуть.       Это будет тяжело. Томас не привык замуровывать в стены свои чувства, давить их, избавляться. Но ему нужно, он обязан смотреть на Минхо иными глазами, ровно так же, как он смотрел на него осенью. Ничего необычного не происходило, и Томас до последнего считал, что ничего не испытывает. Но возможно ли это, когда каждая вечеринка оборачивалась ничем иным, как падением в собственных глазах? Как его эмоции, и без того живые и постоянно клокочущие, уносило в другие измерения, когда он был рядом с ним? Это его ошибка, что он всё проигнорировал. Теперь ему с этим грузом ходить. И самое последнее подтверждение своей оплошности Томас нашёл в том, что он не почувствовал никакого облегчения от того, что их сделке конец.       — Нейланд, пошевеливайся, ты три минуты как должен быть на поле, — рявкнув, тренер поспешно скрывается за дверями, оставляя Томаса испуганным и усталым от своих постоянных испугов.       Томас шумно вздыхает, никак не удивлённый тому, что он снова потерялся в себе, позволяя беспокойству завладеть своим разумом. Он думает об этом не один день, и сегодня наступил новый. Вчерашний, наполненный грубыми взглядами Галли и странным поведением Минхо, остался в прошлом. Теперь всё сначала. Бег, разминка, тренировка, в конце — игра. Томасу придётся заставить себя сосредоточиться на лакроссе, ведь в ином случае ему грозит попадание мячом либо в колено, либо в шлем. Потому что замученный тренер не всегда бывает вежлив.       Как и оказалось, как бывает изо дня в день: Томас бежит пять кругов вокруг стадиона, затем вдумчиво проводит разминку (сегодня, оказывается, его очередь). Он удерживает своё внимание на ощущении стика в своих руках ровно до того момента, пока Минхо не принимается объяснять упражнения всей команде. Томас отвлекается. Он бросает страдающий взгляд в сторону голоса, зная, что Минхо этого не заметит из-за шлема. Ему хочется какого-то взаимодействия. Он не привык, что они не рядом друг с другом, что не связаны общей энергией, проходящей через их руки и разум, сближающей крепче, а от того непростительнее. Он хочет большего, но не имеет на это права. Всего тридцать метров, отделяющих их друг от друга сейчас кажутся десятками миль. Они воспринимаются выстрелом в голову.       И в эту минуту его связь со стиком прерывается. Томас перестаёт ощущать его как продолжение своей руки, а за этим тянутся и его мысли, спутанные и брошенные на произвол судьбы. Томас перестаёт их контролировать, всё внутри него мечется и не находит себе места. Он очень быстро выдыхается, он устаёт и бежит медленнее сокомандников, хотя обычно по скорости не уступает никому. Томас подозревал, что он не в форме, но не рассчитывал на глубокое падение ещё в начале тренировки.       Всё не проходит гладко, и на Томаса принимаются шипеть его сокомандники. Тренер пытается выправить ситуацию, но, проанализировав результаты Томаса в течение нескольких упражнений, отпускает свой контроль и принимается акцентировать внимание на других игроках, позволяя Томасу быть таким, какой он сегодня есть: неумелый, выжатый, плывущий куда-то слишком далеко, чтобы догнать.       В упражнениях на пасы Томас терпит поражение снова и снова, и задевает бутсами фишки всякий раз, когда пытается их обойти как безликих противников. Ему с трудом удаётся набрать скорость при обходе защитников, и он едва ли не вваливается к вратарю в ворота при попытке забить гол. Кипящий гнев и жажда реванша постепенно переходят в опустошённое смирение. Томасу приходится принять тот факт, что сегодня он бесполезен. Ему не нужно грызть себе глотку из-за поражения перед своей тенью, но кто, если не он?       Дальше всё сливается в одно пятно: раздевалка, душ, громкий гул вокруг, скорбящее молчание Минхо, собственные непослушные пальцы перед глазами, пытающиеся завязать шнурки. Обед, поездка в общежитие (конечно, на автобусе), домашнее задание, пропавший Ньют (на самом деле у него пары до вечера, но Томас предпочитает в шутку обидеться и надуться), душный воздух в комнате, громкая музыка этажом выше. Томас старается не обращать внимания на мелкие раздражители, вчитываясь в конспект с повышенной сосредоточенностью. Ничего не выходит. Он издаёт один раздражённый вздох и, крутанувшись на стуле, оснащённом колёсиками, запрокидывает голову, отдавая своё внимание потолку. Замершие тени предметов, невесомые и далёкие, обугленная тишина, тихий скрип подлокотника. Звучные шаги над потолком действуют на нервы. Резкий поток воздуха из окна — и занавеска взмывает вверх; после всё вокруг тут же превращается в хаос.       Томасу приходится сосредоточиться на ярком пятне за окном, чтобы сфокусировать взгляд. Телефон, неожиданно издавший двойную вибрацию, пугает его. Томас ощущает, как в его пальцах поселилась дрожь. Он исправляет это одним движением руки. И кому он нужен в этот вечер, что обделён чужим кислородом?       «Я помню о нашем разговоре. Перевёл, сколько нужно. И снова: не парься, потом вернёшь.♡»       Первой реакцией становится тревога. Вареница мыслей проглатывает, не прожевав. «Как я смогу вернуть ему столько? Он что, прочитал мои мысли сегодня на поле? Мы не разговариваем, но он всё равно помогает мне, это неловко. Это больно. Может, мне стоит вернуть ему половину, чтобы было легче возвращать? Но ведь эта сумма нужна мне на проживание, а ещё я могу немного больше отправить Кейтлин». Всего через минуту его голова превращается в опухший шар, набитый пустым воздухом, становится отражением серого настроения его разума. Он не может так много думать, ему некогда. Нужно поблагодарить Минхо. Нужно написать Кейтлин. Нужно отправить ей деньги.       Томасу не удаётся превозмочь свой стыд, заглушить эту панику, молотящуюся в его сердце так часто, что это мешает сделать полный вдох. Он ведь сам попросил Минхо о помощи, почему такая реакция?       Он наконец собирается с духом. Он благодарит Минхо, пишет Кейтлин и переводит ей всё, что накопил за полгода обучения. Это не страшно, это не больно. Он рад помочь, он знает, что она обязательно позвонит, как только поймёт, что к чему. Ему хочется услышать её приветливый голос, убедиться, что она в порядке.       Неприятное предчувствие от темы, что он планирует поднять в ходе их разговора, старается отодвинуться на дальний план, чтобы было проще поднять трубку. Томас вряд ли выдержит молчания со своей стороны, потому что всё это нужно и важно. Он знает, что Кейтлин рассердится. Люди всегда сердятся, когда речь заходит о них без какого-либо одобрительного контекста.       — Томас? Ты меня слышишь? — на том конце провода раздаётся привычный настороженный голос, сдавленный виной, — Что ты сейчас сделал? Откуда так много? — Кейт никак не унимается, тараторит и негодует.       — Я ведь сказал, что помогу, — Томас искренне удивляется реакции сестры, — И говорил, что у меня есть сбережения.       Он покидает свою комнату, непринуждёнными шагами прогуливается вдоль коридора, натыкаясь по пути на толпы старшекурсников, развеселённых и громких. Скоро конец недели, многие начали праздновать уже сейчас. Ему приходится спуститься на второй этаж, там всегда тише, чем наверху, потому что этажи с первого по пятый занимают девушки. Многие не в общежитии, а даже если и в комнатах, то ведут себя явно тише, чем толпа взбалмошных спортсменов, не отличающихся манерами и порядком.       — Спасибо, Том, правда, — голос Кейтлин поднимается выше на октаву, а это всегда является предвестником её растроганности, — Не знаю, что бы без тебя делала.       — Пожалуйста, — Томас дарит телефону свою мягкую улыбку, воображая, какой взгляд Кейтлин посылает сейчас своему, — Ты меня столько раз спасала, слушала, и вообще. Это малое из того, что я могу сделать в знак благодарности.       — Да брось ты! — она не пытается прикрыть свой смех, решив разделить его с Томасом, — Что это, малыш вырос и готов платить за мать?       — Всегда, — Томас подыгрывает, но на устах его застывает хриплая улыбка. От одного слова, брошенного Кейтлин совсем безобидно, холодеет сердце, — Ты… как ты сейчас? Как там дела? — он боится услышать бессилие и беспомощность. Вряд ли он вынесет это как подобается.       — Да всё неплохо, — без всякого отвечает Кейт, шурша на фоне пакетами, — Вот вернулась из магазина, нужно было затарить Айви продуктами, а то я успела её объесть.       «Айви — та самая подруга Кейтлин, приютившая её. Значит она в безопасности, она вне нашего дома. Она без мамы». Сердце Томаса перестаёт издавать жалобный скрип.       — Рад, что тебе есть где остановиться, — Томас не планирует даже начинать тему её трудоустройства. Он отказывается давить и заставлять стыдиться, — А как твоё… — ему хочется брякнуть «состояние», — самочувствие? — Томас очень хочет выражаться корректнее.       — Стабильно, — Кейтлин отвечает очень торопливо, словно не желает задерживаться на этой теме. Обычно эти действия выдают её ложь. Томасу хочется верить, что это не так, — Правда, всё спокойно. Знаешь, без брюзжащей козы у локтя действительно дышится легче, — с усмешкой заканчивает Кейт.       Сейчас она говорит о матери. Томас не сдерживается на грубый смешок, раскатистый и понимающий.       — Это точно.       В знак подтверждения своих слов он осматривается. Замечает двух младшекурсниц, держащихся за руки, они ковыляют на этаж выше, изнурённые уличной жарой. Приглушённые басы сверху изредка перетягиваются чьим-то удивлённым смехом. Запах полуфабрикатов слоняется из кухни в коридоры. Томас знает, что там, ниже, храпит скандальная вахтёрша. И это в разы лучше, чем закрываться на замок и прогонять свою истерику, когда к тебе нещадно ломятся, приказывая выйти и объясниться. А ведь в тот день его всего лишь проводили до дома, даже если за руку. Это был мальчик на класс старше, они ничего такого не делали, просто разговаривали, и неважно, что он Томасу нравился. Мать всё равно очень быстро заставила забыть его обо всём.       — Как там твои дела-то? — ободрённая улыбка сестры ощутимо трещит в динамиках телефона, — Как Ньют? — игривый тон с не менее, Томас уверен, игривой улыбкой.       — Отлично, — сухо выдаёт Томас, не удивлённый, но и не обрадованный. После его комментария раздаётся обрывистый женский смех и невнятные извинения. Коснувшись век большими пальцами, Томас продолжает: — Вообще-то всё действительно хорошо, — произносит он и удивлённо моргает, ведь самому в это не верится.       — Удивительно! — Кейтлин едва ли не кричит, и её слова не могут восприниматься как что-то оскорбляющее, не с такой интонацией, — Я так рада за тебя, Том! Всё-таки первые отношения, — и здесь её тон становится совсем уж выжидающим, — Надеюсь, вы…       — Вы хотя бы готовите по очереди? — Томас прерывает невежественное изречение самым грубым образом, — Будет совсем не по совести, если Айви ещё и твой повар.       — Да щас! — Кейтлин очень естественно переключается на другую тему, — Она-то и готовить не умеет, один фастфуд да доставки. На таком далеко не протянешь.       Томас запрыгивает на широкий подоконник, улыбаясь своим кроссовкам. Он не успел отследить их непринуждённого общения, ненавязчивых переговоров, которые в последний раз встречали теплом много месяцев назад. Ему жалко это всё прерывать, уводить диалог в иную сторону, потому что молчание вновь выстроится вокруг него, и стеной перекроет доступ к кислороду Кейтлин. Но этот вопрос висит в воздухе, мечтая сделать сальто. Томас больше не выдержит.       — Послушай, Кейт, — Томас неохотно прерывает рассказ сестры о приготовлении вчерашнего ужина, где она едва ли не подожгла волосы, а Айви съела весь салат, — я хочу кое-что… узнать, — голос становится неуверенным и глухим.       — Да? — удивление в её тоне замирает между ними, — Что такое?       — Скажи, у тебя ведь… проблемы с бюджетом, — ему не хочется на больное, но по-другому никак.       — И? — Кейтлин не выражает злобы или негодования. Она ждёт.       — Я тут думал… то есть начал переживать, — ногтем указательного пальца Томас принимается ковырять выступающее ребро стены, — Ты всё ещё покупаешь свои лекарства?       Этот вопрос, вырвавшийся из ниоткуда, застал его врасплох прямо посреди пары по черчению. Томас отчего-то не обращал на это внимание, но когда его мысли приплыли к Ньюту (а они очень часто там обитают), он вдруг осознал, что ни разу не интересовался ни у него, ни у Кейтлин, а пьют ли они вообще свои таблетки. Конечно, фазы могут неожиданно накрывать даже с приёмом медикаментов, не не исключено, что такой разнобой, все эти скачки вызваны чем-то более увесистым, чем реакция на стресс и любые обстоятельства, сбивающие с толку.       Томас не считает этичным задавать такие вопросы тем, кто болен, всё-таки это их болезнь. Но может, это стоило сделать раньше.       — Да, конечно, — твёрдая уверенность в голосе Кейтлин говорит о неподдельном утверждении, — У меня всего с запасом, не пропаду. Я их пью, — эта взрослость одурачит любого, только не Томаса. Потому что обычно она не подаёт себя таким образом.       — Кейт, — с нажимом требует Томас, очень серьёзно.       Когда заместо ответа следует молчание, Томас сильно хмурится, уставившись в пространство между колен. Ему так сильно хотелось верить. Он действительно считал, что это не так уж и сложно.       — Почему нет? — сдавленно спрашивает Томас, сделавшись совсем несчастным.       — Прости меня, — горечь её слов собирается в уголках глаз её брата, — Я знаю, что должна, но… это тяжело.       — Объясни, — это не требование, не приказ. Томас хлопает ресницами, сухими и длинными. Слёзы остаются застывшим озером у самых глаз, тёмных и флегматичных. Он явно разочарован.       — Я… — за одним словом следует множество вздохов. Кейтлин собирается с мыслями, или с силами. Она явно не планировала об этом говорить, — Нужно время, чтобы привыкнуть. Все эти лекарства, они… тормозят. Ты неделями не можешь практически ничего, пока привыкаешь к ним. Я разучилась работать быстро и сосредоточенно, — каждое слово сравнимо со звуком мела по доске. Она заставляет себя сознаваться в своей боли, — литий разжижает твой мозг. Невозможно удерживать своё внимание ни на чём, я будто в вакууме всё время, — горькая усмешка Кейт вынуждает Томаса хотеть сломать телефон пополам, — Я правда пыталась, но потом… решила попробовать без них снова. Подумала, может, в этот раз пронесёт. Я знаю, это глупо, — она поспешно обкладывается оправданиями, а виноватый тон усиливает раскаяние, — Я не хотела.       Томас всё ещё слушает, но больше ничего не видит. Мутные пятна расплываются перед ним, наваливаются на глаза, выворачивают внешний мир наизнанку. Первую упавшую слезу ловит его же ладонь. Нет, ему не больно и не обидно. Как он может осуждать и ругать, когда даже на один процент не может представить, каково это — жить с этим, быть вынужденным сидеть всю жизнь на таблетках, гадая, после скольких шатких ситуаций тебя вновь снесёт с ног? Громкий возглас этажом ниже заставляет вздрогнуть. Кто-то явно высокий и тяжёлый (судя по громкости шагов) проносится мимо коридора вихрем. Затем следует звук разбивающегося стекла, а потом очень громкие маты.       — Мне очень жаль, — шёпот Кейтлин соизмерим с отчаянной попыткой спрятаться.       Томас всем телом ощутил, как сильно ей захотелось исчезнуть. Она, вероятно, восприняла его молчание за немое осуждение.       — Я не злюсь, — заверение Томаса сдавленное, ведь минутами раннее он продолжал ронять слёзы, пусто уставившись на свои колени, — Это…       — Знаю, что ты волнуешься, — Томасу кажется, что он может слышать, как Кейтлин кивает в подтверждение своих слов. Словно действительно понимает, — Я всё это понимаю, и понимаю, почему. Это не так страшно, если перерыв небольшой.       — Кейтлин, — голос Томаса теряет всякий окрас, делаясь холодным и чужим, — зачем ты мне лжёшь?       Молчание, словно надутый пузырь, задерживается в воздухе, барахтаясь в неясном направлении. Оно не знает, кто решит покончить с ним первый.       — Ты прав, — сокрушённо признаётся Кейтлин, — Это серьёзно. Я возьмусь за ум, обещаю.       Томас моргает, подавляя вылезающую наружу усмешку, злобную и истеричную. Он ей не верит. Ни одному её слову. Он знает, как это бывает. Любой может соврать, что закончит или начнёт. В него бросались своими «бросаниями» и «начинаниями» так много раз, что он научился пропускать всё это сквозь себя, не позволяя ничему из этого оседать внутри и обращаться в слепую веру.       — Я хочу, чтобы это было честно, — выдаёт Томас, серьёзными глазами провожая поднимающегося по лестнице Алби, который его явно не заметил. У него в руках пакет с продуктами и стаканчик с холодным кофе.       — Но я честно…       — У Ньюта биполярное расстройство, — сдержанно вымолвив это признание, Томас сжимает челюсти. Ему не хотелось признаваться. Но может, это сподвигнет Кейтлин отнестись к этому серьёзно. Ведь теперь должно стать ясно, что для Томаса это не что-то, что он наблюдал издалека, не что-то, в чём он не разбирается. Слишком много боли вплелось в предыдущие месяцы. Томас не станет распутывать её для кого-то, чтобы заново вплести.       — Ох, Том, — дыхание на том конце провода становится ощутимо тише.       — Поэтому я прошу тебя отнестись к этому по-честному, — Томасу приходится вести себя по-взрослому; словно родитель вынуждает ребёнка давать обещания путём незамысловатых манипуляций. Он не хочет проворачивать всё это, общаться с Кейт таким образом. Но он не знает, что ещё может подействовать на её безответственность, — Я наблюдаю за приливами и отливами своими глазами, и это ужасно тяжело для вас, — хотя бы немного внимания сдвинуть в её сторону. Томас не хочет воображать себя мучеником, — Пропуск медикаментов порождает качели и дисбаланс. Ты сама знаешь, как это работает, — на выдохе заканчивает Томас и устало трёт распухшие от слёз веки.       Кейтлин на удивление не произносит ни слова. Вероятно, покорно слушает, потому что ощущает вину, которую взвалил на неё Томас. Неприятно, но вполне справедливо.       — Пожалуйста. Если с тобой что-нибудь случится вновь… — Томасу приходится глубоко вздохнуть, чтобы не разреветься. Он моргает слишком часто, проклиная свои эмоции и приказывая слезам оставаться за дверями.       — Не случится, обещаю, — глупые слова, полные самонадеянности. Никогда не знаешь, что может случиться, если ты болен, — Я возьмусь за своё лечение, даю тебе слово, Том.       Томас улыбается неизвестно кому, вцепившись побелевшими пальцами в телефон. Ухо горит от тесного соприкосновения с техникой. Томас это игнорирует.       — Мне очень жаль, — эти слова сочувствия касаются новости о Ньюте, — Давно ты узнал?       — Зимой, — отчуждённо отвечает Томас непослушными губами. Он не хочет развивать эту тему. Она напрямую связана с Кейтлин.       — Мне действительно жаль, — Кейтлин его отстранённость, вероятно, чувствует, — Прости меня за моё отношение. Всё будет чики-пуки, обещаю, — она пытается выразить свою улыбку через телефон, но Томас всё ещё ничему не верит.       — Ага, хорошо, — он пытается звучать убедительно. Все эти скользкие слёзы, его непрошенные слёзы, что он так небрежно обронил. Они успели расцарапать ему всё лицо, — Тогда договорились.       «Договорились», — свои же слова эхом раздаются в динамиках. После этого диалог прекращается. Кейтлин пора готовить ужин, и Томас практически поверил, что это не уловка, чтобы увернуться от чужого состояния.       Он кладёт нагревшийся от столь длительного разговора телефон в карман. Он вновь осматривается — практически ничего не изменилось, ни стены, ни потолок не скосило ни влево, ни вправо, только в его голове. Только в его голове всё умудрилось исказиться и стать неправильным. Ощущения после диалога дурацкие. Вроде бы всё закончилось на хорошей ноте, но Томасу отчего-то ощущается, что его душу вынули и завернули с собой. Хотелось бы ему когда-нибудь оставить её при себе.       Он возвращается в пустую комнату. Он отказывается себя слушать, покорно давать своему мозгу воспроизводить мысли, набухающие и болезненные, этого всего через чур на сегодня. На переодевание в форму для бега уходит всего пара минут. Томасу хочется набрать скорости, унестись подальше от огня и жара, но он ничего из этого не может, кроме как взять беговые кроссовки и бежать, нестись прочь, пока не сделает круг и не вернётся обратно. Туда же, откуда пришёл.

***

      Ньют слышит один вынужденно-вежливый стук, видит, как открывается дверь, тихо и медленно. Охотник подобрался к своей цели, он жаждет чужого испуга, будто очень долго искал. Но это не могло быть правдой. Потому что он всегда знает, где его найти.       — Ну и какого хуя ты здесь забыл? — Ньют интересуется практически удивлённо, но сдавленный гнев в голосе мешает этому стать чистой эмоцией.       — Как всегда, проблема в тебе, — он никогда не заморачивался с манерами и личными границами, поэтому как ни в чём не бывало двигается вдоль комнаты и оккупирует чужое кресло, — Когда ты возьмёшься за учёбу? — навязчивый вопрос встречается упрямым молчанием, — Скоро конец года, — с нажимом добавляет, выделяя эту фразу в своей особенной манере, жирно и требовательно.       Ньюту стоит усилий не закатить глаза, хотя обычно он проделывает это каждый раз при любой их встрече. Он выжидающе смотрит в ответ, будто вся эта речь предназначалась не ему. Его безмолвие идёт за безмолвием другого, в то время как безмолвие второго идёт вслед за его. Это может продолжаться бесконечно.       — Тебя не было на занятиях месяц, если не больше, — ровный тон не даёт ни намёка на своё повышение ни сейчас, ни потом. Всё хладнокровно и ровно, как всегда, — сколько можно?       Ньют бесконечно всматривается куда-то влево, подальше от лица, что расселось напротив и не мигая выжидает момента, чтобы укусить. Одно неверное движение, одно чёртово слово — и его прижмут в этот стул, раздавят и осудят. Сегодня явно не то настроение, чтобы потерпеть поражение. Не то чтобы такие дни вообще были.       — Чего ты хочешь от меня? — будничным тоном интересуется Ньют, будто действительно так и не понял. Нет желания пускаться в объяснения, оповещать, напоминать о том, что он болен. Каждое упоминание своих состояний обходится ему импульсивной вспышкой неприязни, — Я не мог никуда ходить.       — Что, целый месяц? — вопрос не то с насмешкой, не то с презрением.       Ньют сжимает челюсти до скрипа. Он переводит взгляд своих каменных глаз на лицо напротив; на его плотно сжатых губах читается нечто, что ни в коем случае нельзя произносить вслух, если ты среди взрослых. Он вчитывается в черты своего отца: лишённые цвета волосы, грубая кожа, стальные, жёсткие глаза, многие годы не мерцающие ничем, кроме чёрствости и смерти. Они так сильно не похожи друг на друга, что невольно задаёшься вопросом. Лишь губы могут выдать их кровные узы. Ньют многие годы старался не открывать рта, чтобы его губы не складывались в силуэт губ отца.       Когда-то этот человек мог улыбаться и готовить ужин. Теперь же от него не осталось ничего, кроме тяжёлых кулаков и обездвиженного выражения. Она сумела забрать его с собой в подземный мир своими болезнью и смертью, сделала пожизненным грузчиком своего горя. Она не оставила ни ему, ни Ньюту ничего, кроме своих странных картин, засохших красок и крови на полу после прямого попадания в висок. Хорошо, что они богаты и отец тогда вызвал уборщиц. Плохо, что именно Ньют был тем, кто ворвался в комнату первым.       Может, будь он не таким жестоким, Ньют бы его понял. Может, будь Ньют немного меньше травмирован и намного меньше обижен, он бы понял его. Но сейчас оба вынуждены наблюдать друг за другом такими глазами, словно со дня их встречи между ними упала комета и всё взорвала.       — У меня депрессия, — Ньют выдаёт это медленно, с дремучей диковатостью. Он ненавидит себя за это, и ненавидит его, потому что ему приходится об этом говорить, — Ты сам об этом знаешь. Я не могу ходить, — по-издевательски кривится, распахнув глаза, ведь разве это не само собой разумеющееся?       Отец складывает руки на груди, чуть выпрямляется. Немое сопротивление сказанному. Он не хочет ничего из этого принимать. Ньюту до тошноты смешно. Он готов смеяться во всё горло, задыхаться, хрипеть так, чтобы до свиста в лёгких. Ведь отец никогда не смирится, не признает. К концу её жизни он возненавидел её за болезнь, он не может искоренить это в своём сыне. Ещё один повод для ненависти. Конан. Конан Липман. Так его зовут.       В школе на каком-то из уроков Ньюту рассказывали, что Конан — имя воинское, внушающее силу и мужество. Он ничего из этого в отце не признал, ведь он ни с чем не справился. Он не стал бороться, он сдался, позволил забрать себя. Он до сих пор не может свыкнуться с тем, что всё потерял. Ньют плюётся от мысли считать его воином.       — Я сказал руководству всю правду о том, что с тобой происходит, — губы отца наконец вытягиваются, дают намёк на живость.       Эти слова — явно не то признание, какое ожидаешь к концу ветренного дня, где сочная ночь уже вовсю распахнула свою синеву чистому небу. Звёзд в центре кампуса не наблюдается — они давно взорвались.       — Директор и так был в курсе, — Ньют отмахивается, подгибает лодыжку под бедро другой ноги. Он старается не нервничать, но ведь знает, что о его болезни известно только высшему звену, и Галли, — Не удивил.       — Я здесь не для того, чтобы тебя удивлять, — заверяет Конан, отчего-то с отвращением на широкой линии рта. Когда с уст Ньюта срывается непонятная, довольная усмешка, он щурит свои небольшие глаза, — В курсе был директор, теперь осведомлена вся учебная часть.       — Зачем?! — Ньют так неожиданно подскакивает со стула, что это заставляет его отца метнуть на него озадаченный взгляд. Какие-то проблески человеческих реакций. Ньют, конечно, упустил это из внимания, — Ты не имеешь права…       — Это не может продолжаться бесконечно, — он хладнокровно перебивает Ньюта, не поменяв позы, не обратив внимание на то, как его сын ощетинился, вцепился своими тонкими пальцами в подлокотники, — Ты завалишь летнюю сессию, ты не перейдёшь на второй курс. Зачем мне это надо?       — Тебе? — Ньют теряет самообладание, забыв, что он вообще-то изображал неприступность и безразличие минутами раннее, — Тебе?! Речь обо мне, блять, ты здесь вообще не причём!       — Я плачу за тебя, — как ни в чём не бывало продолжает Конан, умышленно игнорируя реакции и эмоции Ньюта, — Значит твоё обучение меня касается.       — Я здесь за свой талант, а не на коммерческой основе, — огрызается Ньют, — Ты нихуя не сделал для этого, — последние слова выплёвываются желчью, отрезанно и хамовато.       — А на какие деньги ты покупаешь себе питание и дорогущие вонючие краски? — повысив голос, спрашивает Липман старший. Он сжимает кулаки, и кожа его лица едва багровеет, — Не смей выдавать, что всё тебе здесь по блату.       Ньют громко рычит, но заместо достойного ответа беспомощно впечатывается обратно в стул, слыша, как спинка стула опасно скрипит под тяжестью его туловища. Он ничего не может сделать. Конечно, дерзить дальше, до спускового занесения кулака над своей головой он вполне может, всегда этим пользовался. Ньют не думает о последствиях, он их не ощущает, во время противостояний и конфликтов точка фокуса сужается до одной-единственной цели — нанести решающий урон, а потом смыться. Сейчас такой возможности не представляется. Он заперт в четырёх стенах, со своим пробудившимся в гневе отцом. Комната пока пуста, но что если пары закончатся раньше, и Томас застанет устрашающую картину, где его беспощадно избивает какой-то дикий мужчина, похожий на конгрессмена, но в своём неминуемом безумии?       — Моя болезнь — моё дело, — но Ньют не может закончить молчанием, своим согласием с тем, что там несёт его отец, — Больше не смей никому заикаться о ней.       — Тебе разве стыдно? — с озабоченным прищуром Конан всматривается в отрешённое, едва ли не детское лицо, застывшее в неясном выражении, — Ты ведь так оправдывал её каждый раз, когда…       — Не смей говорить о ней, — отрезает Ньют. Сердце гулко заходится в бешенстве. Он не подозревает, как выглядит со стороны: побелевшая кожа лица, изогнутые в изумлении брови — ведь отец так редко упоминает её, — напряжённая линия бровей и морщины, собравшиеся у рта. Это всё искажает, перерисовывает его в другого человека, угрюмого и старого, — Никогда не смей говорить о ней и её болезни, будто ты имеешь на это право.       Серые глаза застывают в нерешительном недоумении. Это Конана не ошеломляет, хотя должно: прежде Ньют никогда так не говорил с ним. Такое выступление могло вызвать восхищение, ведь в этом хотя бы можно сыном гордиться — есть характер и сила дать отпор. В остальном всё проезжает мимо; он остаётся безответственным, посредственным, зависимым и пустым. Он пытается казаться чем-то большим, чем его болезнь. Конан этого не понимает, ведь она по итогу всегда властвует, завоёвывает тело и разум поражённого. Он наблюдал за этим день за днём, пока всё не закончилось. Один выстрел — она победила, и забрала тело и разум обезумевшей женщины с собой. Один глубокий вздох. Один шаг за порог коридора, в комнату. С тех самых пор больше не осталось ничего кроме пустоты, простеленной в их доме настолько далеко и громко, что любые горничные боялись издать лишнего звука.       С тем самым днём всё решилось навсегда. Он стал тенью своей слабости, бессилия перед тем, чтобы спасти её. Ньют стал заложником увиденного; словно болезнь издала предсмертный хрип, выселилась из мёртвого, ещё тёплого тела и прошла сквозь стеклянный взгляд детских глаз, что останутся навсегда заполнены ужасом, скрытым и подавляемым.       Два человека, делящих одну фамилию, позволяют этому случиться — осесть молчанию, отвергнуть последние шансы на слабое, но небезразличие. Лицо Липмана старшего делается совсем безучастным, будто гневливый дух покинул его крупное тело. Такие перемены Ньюта пугали раньше. Это всегда означало, что он умирал. Когда отец его бил, он хотя бы казался пригодным для жизни сосудом, когда же он умолкал, всё сметалось в сторону, и перед Ньютом образовывалось целое ничего.       Эта тишина становится участливым моментом для появления кого-то ещё; персонажа, который не причастен ни к старой истории, возникшей между двумя Липманами, ни к тому, что они сейчас обсуждали. Чернильное сердце Липмана младшего сжимается паникой, когда перед ним возникает настороженный Томас. За плечами рюкзак, на бёдрах повязана серая кофта с замком, потому что под вечер ветер стих и стало душно. Рукав футболки задрался, открывая обзор на бицепс, ворот тоже перекосило вправо под весом рюкзака. Весь его вид говорит о том, что сегодня ничего нового на своём пути встречать он не ожидал.       — Ньют? — Томас не имеет понятия, почему он решил позвать его. Будто это что-то объяснит, будто ему всё станет ясно лишь с одним его взглядом.       В позе Ньюта поселяется раскованная жестокость, приготовленная, чтобы броситься из тела при опасности. Неужели существует какая-то неназванная угроза? Когда Томас переводит взгляд на незнакомца, рассевшегося в кресле Фрайпана, весь он с ног до головы покрывается мурашками: грузный взгляд, царящий на высеченном из камня лице, кажется, оценивает его испуганную физиономию, и не сказать, что с положительными мыслями. Томас забывает о том, что совсем не хочет выглядеть уязвимым перед такой неожиданностью.       — Кто ты такой? — внезапно интересуется Конан Липман, не сводя пристального взгляда с замершего у входа Томаса, что ухватился за лямку рюкзака, словно та является порталом в другую реальность, где ничего из происходящего не происходит.       — Это мой сосед, — Ньют жёстко рубит возможность Томасу объясниться, — Оставь его в покое.       — Я лишь задал простой вопрос, — раздосадованное выражение лица не совсем сочетается с пренебрежительным тоном.       — Он не хочет отвечать, это вообще не важно, — Ньют стоит на своём, взъевшись и на отца, и на Томаса. Ну зачем он сюда пришёл? — Это всё, что ты хотел мне сказать? — он вновь поворачивается лицом к отцу, — Если да, то выход позади тебя.       Томас как можно незаметнее сглатывает ком вязкой слюны, боясь влезть в их кричащее молчание своими движениями. Плечи от столь ярого напряжения ноют, но Томас не позволяет им расслабиться. Ему хочется нащупать ручку позади себя, распахнуть дверь и вылететь отсюда как можно скорее. Неужто этот человек может быть отцом Ньюта? Есть, конечно, вероятность, что это не он, но в таком случае это порождает у Томаса ещё больше тревожных вопросов.       — Закончи этот год хотя бы с минимальными баллами, — с этой на первый взгляд безобидной просьбой мужчина поднимается с нагретого им места, — Ты всё понял?       — Понял я, — Ньют снова вгрызается своими когтями в дерзость и злобу, потому что не хочет при Томасе каким-либо образом отвечать этому никчёмному человеку, — Закончу.       — Что ж, это радостно слышать, — все эти слова тоже не опасны, но тон, с которым они произнесены, несёт в себе потайную угрозу. Это умеет различать только Ньют, — Всего доброго, — смерив Томаса одним высокомерным взглядом, Конан останавливается напротив него с вопросительным приказом в выражении. Ему нужно пройти к двери.       Томас каким-то образом заставляет своё тело двинуться вправо. Дверь глухо закрывается, оповещая об уходе незнакомца. Всё в этом помещении мгновенно сдувается, словно тот унёс за собой целую жизнь. Томас боится сделать и шага. Он замечает, с каким выражением застыл Ньют. Прежде он не видел его таким: напряжено тело, губы побледнели от давления, что Ньют им даёт (он слишком сильно их сжимает). Кто угодно, но этот человек явно не был для него безликим.       — Это… — Томас старается подобрать верные слова. Он проходит в комнату, бросает рюкзак у своей кровати. Он опасается трогать Ньюта, не ощущая угрозы, но опасаясь сделать хуже, — Кто это был? — нейтральный вопрос задан с настороженным предвестием, что ответ ему уже известен.       — Угадай, — процеживает Ньют, никак не в силах оторвать глаз от двери, словно силуэт отца там отпечатался. Он знает, что последует за его «хотя бы с минимальными баллами». Это в любом случае всегда означает, что он пострадает. Нет нужды прятаться и становиться лучшим на потоке. Это попросту невозможно — нагнать одногруппников по тому количеству баллов, что есть у них. У него не осталось времени, да и как-то не особо тянется рука исполнять это желание. Пускай он катится к чёрту, — Пошёл в задницу, — внезапно выпаливает Ньют и отворачивается от выхода, переводя своё внимание на осторожного в своих передвижениях Томаса, — Не хотел я, чтобы вы когда-нибудь пересекались.       — Извини, — Томас не произносит это виновато, лишь выражает понимание его желанию, — Ты в порядке?       — О, я отлично, — опасливо произносит Ньют, но вслед за его словами следует лишь взмах руки в неопределённом направлении, — Ты-то сам в порядке? Выглядишь так, будто увидел главного босса.       — Это в какой игре? — с усмешкой интересуется Томас, завлечённый развязыванием шнурков.       — Не знаю, — Ньют рассеянно пожимает узкими плечами, — Какой-нибудь мафиозной.       Смех Томаса разбавляет густые краски застывшей во мраке комнаты. Ньют немного оттаивает, вслушиваясь в привычное для своих ушей звучание. Одним жестом он просит Томаса подойти к нему ближе. Томас покорно слушается, не имея ничего против того, чтобы оказаться с ним на короткой дистанции.       — Как твой день? — около безразлично спрашивает Ньют, скорее просто потому, что очень устал.       — Заёбано, — признаётся Томас, застыв напротив Ньюта. Он выжидающе наблюдает за ним, и когда Ньют в пригласительном жесте зазывает его к себе, он больше не колеблется. Томас садится к нему лицом, усаживаясь на колени. Свои приходится раздвинуть, — Вчера говорил с Кейтлин.       — Воу, — Ньют становится богатым на реакции, его лицо вытягивается в искреннем удивлении, — Так вы разговариваете?       — Ага, — довольно подтверждает Томас, закидывая руки Ньюту на плечи и обнимая его, — У неё проблемы, но всё должно быть в порядке. В скором времени, — добавляет неуверенно, но как по-другому? В ином случае верить ни во что не останется.       — У вас вся семейка проблемная? — с ехидной серьёзностью спрашивает Ньют, ни капли не смущаясь, что это может оказаться грубо.       — Не представляешь, насколько, — и тут Томас покорно соглашается, давая Ньюту ещё больше пространства для своих зловещих вопросов.       Ньют не решается продолжить, чтобы ненароком не пересечь черту шутка — оскорбление. Он всматривается в лицо напротив, измученное жарой, этим длинным днём, что растопырил свои пальцы в немом жесте переждать, пока никто из них не уснёт. Пауза в их переговорах воцаряется меж их губ. Первым не справляется Томас. Он не хочет говорить, ему нечего сказать. Он опустошён и задумчив, но Ньюту об этом узнать не удастся — Томас ничего не расскажет. Он целует его, и разум его блуждает в забывчивости. Ему хочется очистить свою память, остаться отрубленным от внешнего мира, только он и Ньют. Здесь, сейчас. Одна комната.       Томас дёргается, когда чужие холодные пальцы забираются ему под футболку, принимаясь пересчитывать позвонки.       — Ты чего такой холодный? — этот вопрос задаётся Ньюту прямо в губы.       — Ты серьёзно прервёшь это всё своими идиотскими вопросами? — недовольство на лице Ньюта размывается, когда он получает поцелуй сначала в висок, а затем в переносицу.       — Я ведь любопытный, — энергично замечает Томас.       — Да, но обычно не болтливый, — раздражённо подмечает Ньют, ухватив Томаса за подбородок, — Поэтому заткнись.       Никакого прошлого, ни того, что развернулось в этой комнате совсем недавно. С появлением Томаса дверь в его кошмары закрылась, и всё, волнующее его до этого мгновения, сжалось до одной точки, которую теперь несложно игнорировать. Ньют ощущает бьющую дрожь по всему телу. Облегчение и скованность вплетаются друг в друга из-за осознания, что разум освобождён, что теперь ему есть куда сбегать, заменяя вещества на чужие губы, опасные и горячие. Его сердце воспламеняется, когда Томас позволяет ему заткнуть себя, и Ньют позволяет ему затянуть себя в другую часть шторма, желанную и гудящую.       Он закрывает глаза, и все кровавые стены, все крутые лестницы и летящие с коридоров угрозы растворяются в тумане, оглашая о забвении.