Fight if you can, trust if you dare

      Озлобленные на утреннее солнце студенты успевают разбрестись в неизвестном другим направлении, потому что сегодня воскресенье — день, когда в общежитии можно досчитаться лишь десятка из всех здесь пребывающих. Стукнуло девять утра, когда двое из оставшихся привычно поплелись на кухню. Понадобилось пятнадцать минут, чтобы Минхо начал возражать. И одна, чтобы начать кричать.       — Да пошёл ты в задницу! — Алби, к сожалению или к счастью, в отстаивании своих границ никогда не отставал, — Что за блядскую игру ты затеял, Минхо? Кому это потом расхлёбывать? — всплеснув руками в сторону нахохлившегося друга, Алби требовательно вскидывает брови.       — Опять ты за своё, — Минхо отчего-то устало цокает вместо привычных огрызаний. Он гневно возвращается на своё место, плюхнувшись на стул так, словно готовился своим весом его сломать, — Тебя это не касается.       — Да меня, похоже, ничего здесь не касается, — низким от гнева голосом замечает Алби, уставившись на Минхо исподлобья, — Ты что, решил одним выстрелом двух зайцев сбить? — надеясь на ответ, Алби принимается ждать. Ничего ожидаемого не происходит. Покачав головой, он стучит пальцами по столу, — Нахрена ты это сделал?       — Да что я сделал?! — не сдерживаясь на повышенные тона, защищается Минхо. Он вновь подскакивает со стула.       Уставившись на Минхо то ли с усмешкой, то ли с удивлением, Алби прислоняется поясницей к столешнице. Хочется поднести пальцы к вискам и проделать в голове дыру одним движением, но вторым по желаниям стоит дать Минхо в его плоский нос. Алби удаётся справиться с обоими порывами.       — Да так, — неопределённо пожав плечами, Алби не так уж и смахивает на ирониста, если не вглядываться, — Всего лишь замутил с одним, когда влюблён в другого. И не просто с кем-то, а с Томасом. И зачем-то держишь это от всех в тайне, — с нажимом заканчивает Алби, очень кисло. Недоволен, — Что за хуйня?       Время бегства давно ушло, пропало, как бы Минхо ни старался пялиться в проход, звенящий о свободе. Алби просто не даст ему этого сделать. Но у Минхо совершенно нет ни сил, ни желания исповедоваться ему. И он действительно понятия не имеет, почему должен отчитываться перед ним.       — Мы вроде бы это уже всё обсуждали. И ты ни хрена не знаешь, — очень строгим голосом заявляет Минхо, скрестив руки на груди. Он старается решить проблему и не сбегать, в частности потому, что не привык оставлять место преступления. Умеет лишь всё за собой взрывать, — Всё сложнее, чем тебе кажется.       — Ох, да что ты? — с усмешкой язвит Алби, злобно нахмурив брови, — Может, посвятишь меня наконец в своё «сложнее, чем кажется»? Потому что всё, что я вижу — как ты ведёшь себя по-свински, желая заполучить всех и сразу, — Алби на мгновение умолкает, отчего-то заволновавшись, что Минхо так сильно притих, — Ты не можешь вести двойную игру, не можешь контролировать всё в своей жизни таким образом.       — Я ничего и никого не собирался контролировать, — лихо возражает Минхо, ничего не стыдясь, потому что даже не имеет понятия, что Алби прав, — И никакую «двойную» жизнь я не веду, — тут точно не врёт, — Я не встречаюсь ни у кого за спиной, — ворчит Минхо, около оскорблённый.       — Твоя правда, — просто соглашается Алби, — но я не об этом, — он вновь переводит свой усталый взгляд на Минхо, но не встречает ничего, кроме агрессивного настроя, и стены, что поставлена прямо перед носом, — Честно — я устал от неизвестности, устал узнавать всё вот так, по факту, или потому, что кто-то случайно о чём-то проболтался, — Алби не замечает, как тоже переходит на повышенные тона, — Я просто хочу знать хоть о чём-нибудь.       — Да нахера тебе быть в курсе моего личного?! — вдруг взрывается Минхо, заорав так, что Алби пугается, — И о чём тебе кто проболтался? — на выдохе спрашивает азиат, очень глухо.       — Да потому, что я твой друг, — надломленным голосом выдаёт Алби, — Ну, вроде им был. Вот почему я хочу быть в курсе, — последний вопрос Минхо нагло игнорируется, потому что Алби не простит себе, если сдаст Терезу, — С твоим молчанием я чувствую, будто ты мне не доверяешь. Словно тебе стало насрать, — признаётся Алби, очень нехотя, потому что не привык раскрывать свои истинные чувства вот так, обнажённо и прямо в лоб, — Я что, перестал быть тебе нужен?       Минхо бессмысленно моргает, уставившись куда-то в пол, врезавшись ладонями в края подоконника. В голове бурлят мысли и идеи убраться отсюда к чёртовой матери, потому что не привык находиться лицом к лицу с человеком, перед которым неимоверно стыдно и совестно. Он вовсе не хотел заставлять Алби чувствовать себя вот так. Просто затерялся в своём лабиринте, где половина стен давно завалена, и чтобы свернуть в другую сторону, нужно через все эти препятствия перепрыгнуть. Прыгнуть под самое небо, к самому краю, мечтая рухнуть.       — Дело не в этом, просто я…       — Ты всегда злился на Галли за его скрытность, — вдруг начинает Алби, голосом, что с ним совсем не вяжется — тот сейчас смирившийся и пустой, — Говорил мне, что тебе больно, потому что этим он будто отказывается от тебя, как от близкого человека, — неспеша он поднимает свои глаза на Минхо, что уставился на него, как на доктора, сообщающем о смертельном диагнозе, — Так в чём я провинился? Почему со мной поступаешь так же, как с тобой когда-то?       Минхо никак не находится с ответом, что будет хоть как-то походить на объяснение, а не оправдание и жалость, и хлопает тёмными ресницами, вцепившись в подоконник с такой силой, что уже не чувствует пальцев. Он о таком даже не задумывался, не рассчитывал, что все его побеги и сокрытия закончатся этим. Но будет скотством соврать, что всё это время хоть мимолётно, но задумывался о том, как ведёт себя с Алби. Что вообще о нём думал.       В попытках угнаться за тем драгоценным, что каким-то образом удалось отыскать в потоке первокурсников, когда сам ступил ногой на третий, Минхо совершенно позабыл о том, что открылось для него почти три года назад, без его усилий и инициативы. Когда рядом с Галли, первокурсником, таким же, каким был и сам Минхо, вырисовался второй, невысокий и как будто мрачный, но оказался нахальный и такой насмешливый, что хотелось дать по лицу. Но Алби сам проявил интерес и заговорил с ним. Минхо привык, что ко всему нужно идти первым, если хочешь, чтобы это «что-то» или «кто-то» за тобой закрепились. И даже когда в его жизни возник Алби, он так и не понял, что для него всё может работать иначе.       — Томас в курсе о том, что ты чувствуешь к Галли?       Минхо не приходится тратить много времени на виноватые речи, потому что всё желание раскаяться вылетает вместе с вопросом Алби, таким наглым, словно они об этом хоть раз заговаривали.       — Ты чего? — предупреждающе интересуется Минхо, очень низким голосом.       — Давай прямо сейчас прекратим ходить вокруг да около, притворяться, что наши глаза закрыты, хорошо? — холодно спрашивает Алби, очевидно, устав от всего и сразу. В одно мгновение ему становится плевать на всё, — Как это случилось? Как ты начал встречаться с Томасом?       — Взял да предложил, — тут же отвечает Минхо, вызывающе ввозрившись на Алби, — А чё?       — Да ничё, — передразнив Минхо, Алби задумчиво щурится, — Хули ты в драку за Галли полез на вечеринке?       — Это здесь совершенно не причём, — Минхо идёт на попятную от правды.       — А, — притворно-понимающе выдаёт Алби, — Просто честь решил защитить. Ну-ну, — в тоне слишком много насмешки, слишком много недоверия. Вместе со всем этим лицо Минхо принимает гневное выражение. Алби не может не ухмыльнуться, — Я не тупой. И Галли, кстати, тоже, — он становится жёстким, но так нужно. Потому что сколько уже можно, — Ты не можешь злиться на Галли за его поведение, и при этом ревновать, да ещё и встречаться с другим. Ничего не мешает?       — Не-а, — пожимает плечами Минхо, скрестив руки на груди. Издевается.       Стараясь показаться самым бесцеремонным человеком на свете, Минхо добавляет в свой образ пару довольных улыбок, потому что так оно и есть на самом деле. Потому что Алби в этом, похоже, солидарен.       — Ну ты и скотина, Минхо, — Алби поражённо вскидывает брови.       Эти слова стреляют в оба уха, оглушая неожиданно и больно. Взглянув на Алби с изумлением, Минхо даже не выглядит оскорблённым.       — Пардон, блять?       — Ты заграбастал себе одного, не думая отпускать от себя другого. И признался этому другому, в то время как встречаешься с первым, — это изречение кажется очень абсурдным, тем более когда произнесено вслух, и Алби несколько раз усмехается, удивлённо, — Ахеренно устроился. Даже не жалко раскошелиться на аплодисменты.       — Только если хочешь остаться без рук, — со странной улыбкой замечает Минхо, очень опасливо.       — Хочешь подраться, — холодно заключает Алби, отчего-то с вопросительной интонацией, — Пожалуйста. Только я не хочу, — оттолкнувшись от столешницы, он перемещается ближе к выходу, — Я здесь не за этим.       — Откуда ты знаешь о признании? — скованно выпаливает Минхо, словно этого факта стыдится.       — Слышал ваш диалог. С Терезой, — Алби врёт очень убедительно, на ходу сообразив, как можно спасти положение Терезы, а заодно и потопить своё.       — Подслушивал? — устало спрашивает Минхо, слабо усмехнувшись, — Отлично.       — Как есть, — Алби только слабо пожимает плечами, ощущая себя козлом, хотя ничего из этого правдой не является. Никогда он не был той самой крысой, и не хотел никого подлавливать на тайнах. Но выхода сейчас нет. Потому что сам дурак, что взболтнул лишнего, — Я больше не знаю способов узнать правды, — давление на вину другого отзывается тошнотой, но Алби стоически выносит своё падение в яму обычно ему чуждого.       — Если вздумал крысятничать, то вали на хер, — грубо оглашает Минхо, как будто даже без сожалений. Он смотрит на Алби очень угрюмо и решительно, и тем самым делает виноватым во всём только его.       — Ух ты, — отвечает Алби, не то чтобы удивлённо, — Правда посылаешь?       Поджав губы, Минхо выжидающе вскидывает брови.       — Я просто хочу, чтобы ты меня понял, — Алби отчего-то отступает от намеченной программы нападения, — И не хочу, чтобы ты вёл себя вот так с Галли.       — Как это «вот так»?! — восклицает Минхо, ошарашено, — Ты в серьёз будешь его сейчас, блять, защищать?       — А кто ещё будет? — железным тоном спрашивает Алби, умело игнорируя вспышку агрессии Минхо, — Ты признался ему, что, скажешь, просто так? — молчание, — Ты не можешь вот так над ним измываться. Он признался в ответ. А ты продолжаешь встречаться с Томасом после всего этого.       — Чего ты от меня хочешь?! — на грани отчаяния восклицает Минхо, вложив в тон честность, которую показывать, очевидно, совсем не было в планах, — Чтобы я обо всём забыл и просто… блять! — вскрикивает Минхо, глухо, на выдохе. Он пинает рядом стоящий стул, и тот с грохотом опрокидывается, — Мы не в сказке, Алби!       — Я ни о чём таком и не говорю, — всё так же стойко держится Алби, и даже не кричит, — Я не желаю вас сводить, просто хочу сказать, что ты не можешь наказывать Галли таким образом.       — Я не…       — Да куда там, — Алби наконец забывается, повысив тон сразу на несколько октав, — Ты ведёшь себя подло, тебе кто-нибудь говорил об этом? Делаешь ему больно специально. Я знаю, что он делал то же самое, — поспешно добавляет Алби, замечая, как глаза Минхо начинают гореть, но вовсе не от злости, — но Галли… просто тупой. И слепой, — добавляет Алби, подумав как следует, — А месть это… ты… — Алби внезапно машет рукой в сторону Минхо, очевидно, устав разжёвывать всю информацию.       Алби тяжёло вздыхает, не замечая, как Минхо наблюдает за всеми его движениями исподлобья, стыдливо закусив губу, уперев правую стопу в пол с такой силой, что та уже покрылась мурашками. Он остаётся неподвижным, чтобы чувства вдруг не проснулись и не прыснули из глаз так унизительно. Минхо не может этого сделать. Не может позволить себе сейчас.       — Если ты действительно любишь его, — неожиданные слова Алби звучат как заключение, — то прекрати. Издеваться, пытаться контролировать. Я знаю, сколько дерьма Галли натворил. Всё видел и слышал. Просто… — отчаянно забегав глазами по кухне, Алби пытается зацепиться за самую верную формулировку своих мыслей, — просто это слишком. Если не можешь или не хочешь быть с ним, это нормально. Но отпусти его. Он не твой. И больше не мучай.       Минхо прикрывает ножи-веки, ощущая, какая агония рождается внутри, как пальцы рук теплеют и теплеют, а сердце пропускает удары. Отчаяние бьётся в клетке, словно подстреленный зверь. Не твой не твой не твой. Страдание по двум простым словам нарекли его мучеником так давно, и сейчас болезненно и кроваво отслаиваются, как кожа.       — Не только тебе тяжело со всей этой любовью и болью. Ты сам поступаешь точно так же, — Алби почему-то играет палача, не желая останавливаться в своей правде, что острее любого лезвия. Он неуверенно крутится около выхода, кажется, решая, сказать о чём-то или нет, — А ты знал, — своим вступлением он привлекает внимание поверженного Минхо, — что дружба тоже может быть хрупкой? — Алби не удостаивается ответом. Он грустно усмехается, — Если она тебе больше не нужна, так и скажи. Я не останусь. Я стою гораздо больше, чем всё это.       Минхо уверен, если бы дверь на кухню когда-нибудь закрывалась, Алби всё равно ею бы не хлопнул. Он такому не научен, не привык. Просто испаряется за мгновение, уходит молча, но гордо, оставляя пространство неосведомлённым о том, что вообще здесь был.       Оттолкнувшись от подоконника, Минхо принимается метаться из стороны в сторону, не зная, куда себя деть. Всё услышанное, такое внезапное и громкое, застревает в голове, плескаясь и взбалтываясь. Так откровенно-правдиво с ним никто никогда не разговаривал, и также никто так быстро не изучал, словно сканером, не видел насквозь. На то есть Тереза и Томас, но в умениях этих двоих стоит лишь видение положительного, болезненного, после которого обоим хочется утешить и помочь. И нашёлся лишь один человек, готовый сканировать без жалости и осторожности. И Минхо не очень остался этим доволен.       Прилив агрессии, желания отдубасить до крови взрываются с ощутимым приливом, но вымещать не на ком и не на чем, здесь только ни в чём неповинная и уже ставшая родной кухня, поэтому Минхо очень быстро покидает это место. Он в попыхах добирается до комнаты, резко хватает ключи от раздевалки и ворот, ведущих на поле. Он молниеносно оказывается под открытым небом, уперевшись кроссовками в траву, будто боится упасть.       Сегодня здесь никого. Пустующая раздевалка, одинокие уличные скамейки. Ветер затаился между деревьями, тёплый и тягучий. Минхо ничего не замечает. Он бежит вперёд, рассекая воздух своим прерывистым дыханием, заполняя пространство резкими движениями рук, сжимая челюсти, рыками пытаясь подавить лезущие наружу слёзы. Но у него ничего не получается.       Он бежит и бежит, позволяя пелене мешать обзору, потому что ему, в самом деле, совершенно плевать, куда направляться. Лишь бы не здесь. Не наедине с собой.

***

      Сегодня Ньют просыпается не в темноте. Ему удаётся пошевелить пальцами, точнее, осознать, что он шевелит пальцами. Густой туман, окольцевавший все его мысли, немного рассеялся, но лишь для того, чтобы впустить побольше иного, интересного. Чтобы было не так пресно лежать в забытьи.       В вопиющем молчании комнаты он ловил звуки и гул, вылезающие из своего сердца, которого, ему казалось, у него не имеется. Ползучие к его кровати когти растворялись в огне, тонули в половицах, смывались волнами. Он крутил головой из стороны в сторону, мечтая прогнать мёртвый, облезлый голос давно несуществующей личности. Своей собственной. И немного чужой.       Ньют практически не спал всю неделю, сверля глазами стенку, ощущая, как в горле пересохло так сильно, что мечталось разодрать шею пальцами. Он знал, что при малейшем движении губ те треснут и начнут кровоточить. Кажется, Томас предлагал ему воды. Кажется, Ньют никак не отреагировал на любую из его просьб подать хоть какой-то признак жизни.       Он никогда не считал, сколько лежит на одном месте, и не замечает, когда именно это начинается. Все воспоминания изымаются из памяти, как ненужные. В искалеченном мозге медленно крутятся видеокассеты с его лицом в главной роли, где он тонет в постели, в одеяле и простынях; где с каждым днём проваливается всё глубже, в самый низ, и не услышать там даже эха. Ньют перестал прислушиваться, надеяться признать в своей пустоте живое. В его мире всё исказилось мёртвым.       Во время депрессии каждое движение ощущается подобно натянутому канату, словно тело пытаются перетянуть на свою сторону, и оно остаётся бесполезно в своих попытках шелохнуться. Ньют больше не тратит время на то, чтобы различить, его ли это конечности или нет. Он просто начинает какое никакое, но движение. Чтобы хотя бы так обозначить себя живым. Потому что, во всяком случае, он устал терзать себя ничем.       Ньют не пугается высоты, лишь вглядывается в бесконечные километры, застывшие внизу, ожидающие чьего-то тела, искромётного падения. В школьные годы многие дети называли это «зовом пустоты». Когда неизбежно тянет в катастрофу, в место смерти. Чтобы оторвало руку несущимся поездом. Или превратиться в лепёшку, скакнув в пространство многоэтажного здания. Ньют же зовёт это зовом своей природы. Затягивание в пропасть. Чернота, обволакивающая тело, несущая в самый эпицентр разрушения. Ньюту хочется нырнуть в него, ощутить, как всё внутри, и снаружи — разбивается в дребезги.       Он цепляется за желание, которых обычно не бывает, когда лежишь неподвижно, когда мозг заставляет притворяться мертвецом. Ведь всю жизнь жаждал расправить крылья, взмыть вверх. Ему не давали этого сделать. Но он знает, точно знает, что может. Взлететь, раскрыть свои глаза и увидеть внизу расстеленные просторы, отданные лишь ему. Ньюту хочется кричать от восторга, как только он представляет, что это всё может стать его. Остаётся перестать бояться и показать свои крылья.       Синева ночи застилает обзор на что-то иное, кроме иссиня-чёрной дороги, тянущейся вдоль тротуара. Трудно наблюдать за пейзажем, когда в силах лишь вдыхать сигаретный дым, цепляться ледяными глазами за тусклые, выстроенные в ряд фонари. Горящие неприятным оранжевым, они странно моргают, практикуясь в азбуке Морзе. И своими глазами-плаксами зовут на помощь.       Не удостоив тлеющую сигарету последней затяжкой, Галли одним механическим движением бросает её себе под ноги, и в следующее же мгновение та скрывается за увесистой подошвой ботинка. Вглядываясь в нос обуви внимательнее, Галли будто пытается что-то там выловить, а не думает о том, что наконец смог себе позволить обновку. Конечно, ботинки поношенные, где-то ободранные, но вполне себе приличные, и к тому же увесистые. Их удалось выкупить за копейки у подмастерья с подработки, отчасти лишь по его отчаянной просьбе, потому что «моя жена точно их съест в сухую, я тебе клянусь, она их терпеть не может. Она сумасшедшая». Галли не стал спорить и просто купил их, отчего-то в тайне опасаясь, что если этого не сделает, то на следующей смене этого подмастерья не увидит. Ему так-то плевать, просто человек слишком хороший, чтобы умирать не вполне, но молодым.       Пакостный дождь пытается осмелеть, то и дело срываясь и осторожно врезаясь в голову и нос. Галли раздражённо морщится, упрямясь и не натягивая капюшон куртки на голову. Дни наконец стали длиннее и теплее, иногда через чур раскалённые, как в жаровне. А ночи всё держатся, не уступают теплу; несут в себе озноб и неприятный холодок, пряча за пазухой осадки. Галли на это лишь закрывает глаза, беспокоясь только о том, чтобы сигарета не намокла.       Почему он стоит практически в ночь под срывающимся дождём, пялясь на здание общежития — неизвестно. Даже сам Галли не знает, чего ждёт. Проветрить голову? Давно поздно. Избавиться от тошнотворного ощущения себя в теле? Не поможет. Галли устал и оцепенел, пока думал о рассказанном Терезой, и чуть не сломал себе мозг, а затем и ноутбук. Им было принято решение забыть об этом хотя бы на время, потому что иначе попросту сойдёт с ума.       И Тереза вроде как помогла, и стало легче, потому что он, оказывается, действительно существует, потому что больше не чувствует себя природным катаклизмом, травмированным и лживым. Только знание на руку никому не играет, потому что кроме понимания своих винтиков в голове ничего, по сути, не сдвинулось. Всё та же ситуация, заставляющая хотеть кричать в трубу. Всё тот же Минхо, не желающий его даже знать, и нагло выпендривающийся. И всё тот же он сам, что проебался столько раз, что не сосчитать, и который разбитый, не поддающийся изменениям и пересборке, потому что неверно собран давно, наверное, ещё когда только учился ходить.       Галли понемногу разбирается с тем, кто он и что ему нужно, только никак в его картину мира не вписывается тот, ради которого с этим разбираться и начал. Потому что он не хочет больше его видеть, потому что, Галли практически уверен, вряд ли поверит. И потому, что Минхо всё ещё нужны нормальные отношения. Ведь даже если Галли действительно разобрался в себе, он не имеет понятия, что ему с собой таким делать. Искать компромисс в случае чего? Ведь даже если он и влюбился, и даже если будут вместе, он не уверен, что захочет с ним спать.       Трясущиеся в раздражении пальцы тянутся за пачкой, и в зубах зажимается новая сигарета. Моросящий дождь не может помешать огоньку вспыхнуть ярко-оранжевым, практически красным, словно тот только и ждал, чтобы его позвали. Галли очерчивает своим взглядом косой пятиугольник, пробегаясь по силуэту надоевшего здания, тонущего в ультрамариновом цвете. Его глаза, вечно блуждающие в неизведанном-глубоком, давно привыкли к сумраку, поэтому Галли тут же вылавливает какое-то движение на крыше. Забавно, как подолгу, бывало, он пялился туда в надежде, что что-то живое там объявится. И каждый раз ему отвечал только ветер, раскачивающий провода и антенны, заставляя их тем самым махать ему в приветствии.       И только раз, когда Галли бросил один незаинтересованный, быстрый взгляд, он увидел кого-то. Того, чей силуэт всегда какой-то порубленный и заострённый, словно собранный из этих проводов и антенн, за которые обычно глаза и цепляются.       Всё продолжая изучать необъяснимое пятно, с зажатой в зубах сигаретой, Галли не двигается с места, словно завороженный. Он видит, как этот кто-то расправляет руки, раскачиваясь из стороны в сторону, готовясь взлететь, но ни шага для этого не делает. Сосредоточенность на лице Галли проявляется через морщину, что прорезается меж бровей каждый раз, когда он хмурится слишком усердно. Дрожь пробивает всё тело, и Галли неприметно вздрагивает, снарядившись ощущением, что это пятно смотрит прямо на него. Может, всё так и есть.       Галли не нужны неприятности, или быть втянутым в какую-то историю. Ему не страшно. Он не беспокоится и не думает ничего такого о том, что может случиться через минуту, там, на крыше. Ему просто любопытно. Поэтому он в бездумии бросает практически целую сигарету на асфальт, неспешными шагами топчет асфальт, никак не сумев побороть себя и оторвать взгляда от новых ботинок, ощущая себя ребёнком, получившим новое-долгожданное. Это отзывается не то чтобы неприятными чувствами, скорее непривычными.       Галли не спешит, ведь куда ему торопиться, и пока поднимается на самую крышу, проходит по меньшей мере минут двадцать. А то пятно так и остаётся неподвижным, лишь крылья свои спрятало, опустив их вниз. Галли приближается тихо, не желая нарушать одинокую тишину этого места. Ему не нужно узнавать в этом силуэте Ньюта, потому что он уже сделал это, когда взглянул вверх, на крышу. Галли всё ещё не боится, но зудящее внутри ощущение беспокойства от странности происходящего не даёт покоя.       — Что ты здесь делаешь? — как бы невзначай интересуется Галли, будто всегда тут был.       Ньют не отрывает своего взгляда с пропасти, потому что не хочет отвлекаться; не хочет перестать слышать шёпот, упускать из своего внимания что-то, как ему кажется, важное. Его глаза прикованы к темноте, лишь изредка зияющей серебристыми огнями где-то далеко, внизу. Может, эта пустота и не настолько глубока, как ему кажется, но она всё ещё ощущается вечностью.       В привычках Ньюта просыпаться в один из раздутых, словно пузырь, дней; ощущать, как непрошено все мысли разом врезаются в голову, будто те — толстые осколки стекла. Это всё неожиданно и непрошено, и разом. От этого спирает дыхание, и становится очень больно, но Ньют не может вытащить эти мысли из своей головы, не может это выключить, забыться. Потому что если дёрнет за осколки — кровотечение не остановить, если посмеет убежать — оно его съест. Поэтому в привычках Ньюта значится терпеть и слушать. Слушать, слушать, слушать, как что-то изнутри рвёт на части, паразитирует мозг, хватает за руки и под рёбра, чтобы утянуть за собой. Ньют не умеет этому сопротивляться.       Он ненавидит быть во власти пожирателя, ненавидит пытаться любить жизнь, когда совсем не хочется. Терпеть не может, когда не получается быть самостоятельным, когда ухаживают и возятся, как с неизлечимо больным. Но Ньют действительно неизлечим, до конца своей жизни болен. Своим безнадёжным, прошитым иначе мозгом, который никогда не станет нормальным. Своей кривой душой, проданной кому-то очень недружелюбному и смелому, раз решил на такое позариться.       И он не может, никогда не сможет смириться с тем, что действительно никак не справляется. Ни с чем не справляется один. Что нужен кто-то, чтобы не сходить с ума. Что чувство, разъедающее изнутри, обжигающее внутренние органы, пожирающее сердце, стало его правителем. Ньют от него никогда не избавится. Он принял его как данность. И он постепенно, вовсе не специально, но разучивается его сдерживать. И боится, что однажды оно взорвётся, окрасив его красным, а окружающих — кровью.       Галли не получает никаких ответов, а он, впрочем, и не ждёт. Просто стоит рядом и пытается угадать. Но он не может представить, о чём с таким пустым взглядом думает Ньют, и, честно, знать ему не хочется. Потому что пугает. Находясь в молчании, обветренном и нежеланном, Галли не прекращает коситься в сторону Ньюта, не осознавая, что всё его тело напряжено, словно к чему-то готовится.       — В этом мире, — пугающе подаёт голос Ньют, стянутый горечью, — всё так эфемерно. Проносится так быстро, и никто не успевает за этим угнаться… никто.       Галли, чьи глаза наглухо впились Ньюту в профиль, забывает о жужжащей мысли закурить, ощущая, как под рёбрами неприятно жмёт от напряжения.       — Так почему мы вообще… чего-то боимся? И зачем чего-то ждём?       Дрожащий в приступе безысходности голос неожиданно обрывается, когда Ньют вдруг поворачивает голову в сторону Галли. Адамс не двигается с места, и отвечать ничего не планирует, совсем не мечтая стать причиной чьей-либо попытки сделать что-то безумное. Молча ввозрившись на Ньюта в ответ, Галли незаметно кусает нижнюю губу. Ньют слабо усмехается. И отворачивается. У Галли внезапно появляется желание отодвинуть Ньюта подальше от края. Хотя бы немного.       — Может, отойдём? — спокойным тоном предлагает Галли и, не дождавшись согласия Ньюта, осторожно берёт его за плечи, чтобы помочь сдвинуться с места.       На удивление, Ньют молча повинуется, сделав три шага назад, а затем развернувшись к Галли лицом. Тот не решается отпустить Ньюта, а потому продолжает держать его за плечи, словно тот может рухнуть на землю без опоры. Галли вглядывается в лицо Ньюта слишком долго, а потому замечает, как губы напротив сжимаются в тонкую линию, и глаза-омуты смотрят куда-то в сторону, не желая цепляться за происходящее вокруг. Со своим лицом, тонким и едва различимым в этой упавшей темноте, Ньют вообще не похож на того, кто сейчас находится в реальности. Его губы медленно, но искажаются, преобразовываясь из короткой нити в подрагивающее пламя. Он беспорядочно ловит воздух через нос, будто совершенно позабыв, какого это — дышать нормально. Ещё один неровный вдох — и Ньют начинает плакать.       Это происходит очень тихо, едва ли заметно, если не всматриваться, но перепады настроений Галли научился ловить за мгновение, и потому тут же соображает, что изменилось и здесь. Он на это никак не реагирует, не теряется и не злится. Просто продолжает молча смотреть на Ньюта, понимая, что ничего с этим не сделает. Секунда, и Ньют отворачивается, выскальзывая из хватки Галли, обращаясь к нему боком. Снова смотрит вдаль, а затем — вниз, в глубину. И слёзы его никуда не убегают, только продолжают цепляться за нижние ресницы, как за спасательный круг. И всё равно тонут, соскальзывая с подбородка.       Лицо Галли не выражает сожаления, и сам он не чувствует в себе ничего из того привычного, что обычно могут чувствовать люди, видящие плачущих. Потому что никакого горя у человека напротив не случилось. Просто всё, гниющее внутри, губит и бьёт под дых, заставляет хоть как-то на это реагировать. Галли прекрасно знает, что это такое. Потому что горе парализует, а беспомощность и бессилие — заставляет мечтать спалить всё до тла. Но для этого у Ньюта есть только он сам.       Ветер изредка, но бьёт по щекам, заставляя одежду оживать и вздуваться. Галли осматривается по сторонам, ловя ушами бесконечность этой ночи, шелест листьев, шёпот проводов. Он знает, что нужно уходить, потому что если остаться ещё ненадолго, что-то может произойти.       — Давай я отведу тебя к Томасу, — неожиданно предлагает Галли, осторожно взяв Ньюта за руку.       Не встретив сопротивления, а, наоборот, кивок, он помогает Ньюту спуститься вниз. Молча и неспешно, окутанные ветром, они уходят с прожжённой иступленным отчаянием крыши. Галли чувствует, как Ньют подрагивает от мороси и ветра, и его хватка становится крепче, будто это поможет ему как-то согреться. Он бросает последний взгляд в ту сторону, где оставил недокуренную сигарету, сожалея, что расстался с желаемым вот так просто. Может, если не побрезгует, он вернётся за ней позже. В любом случае, вряд ли её кто-то подберёт до его прихода.

***

      — Да? — удивлённый, настороженный голос Томаса раздаётся по ту сторону двери.       — Я к тебе Ньюта привёл, — беззлобным, неестественным для себя голосом откликается Галли.       Он отворяет дверь, и перед его взором тут же возникает забитое паникой лицо Томаса. С неестественными океанами под потонувшими глазами. Галли начинает сомневаться, что Томас всю эту неделю видел хотя бы один сон.       — Господи, где он был? — испуганным тоном спрашивает Томас, то и дело косясь на Ньюта, что просто уставился в одну точку, никак не отреагировав и, похоже, не желая выпускать ладонь Галли из своей.       — На крыше нашёл, — шёпотом уведомляет Галли, с очень напряжённым видом. Кажется, вся его неприязнь относительно Томаса стекла вместе с дождём за окном, — Он просто стоял там и чушь нёс, но я подумал, что…       — Да, — перебив Галли, но отнюдь не из-за злобы, Томас принимается кивать, — да, это верно.       Галли понимающе кивает в ответ и наконец отпускает Ньюта. Он наблюдает за тем, как Томас что-то шепчет ему; как берёт за руку и ведёт в сторону кровати. Галли вовсе не хочется разглядывать чужое место обитания, но он всё равно делает это, неосознанно. Его глаза мечутся из стороны в сторону, потому что не то чтобы есть за что зацепиться, но стены этого места пропитаны ожиданием и колотящей тревогой так глубоко, что невольно хочется выйти отсюда и с силой хлопнуть дверью перед своим же носом. Здесь оказывается слишком невыносимо. Словно кто-то, не имеющий тела, умер. Это отталкивает даже больше, чем если бы Галли наткнулся на труп.       — Спасибо, — искренне благодарит Томас, с каким-то отчаянием, совершенно Галли неизвестным.       Он лишь молча кивает в ответ, наверное, слишком серьёзно. Но не может сделать лица попроще, потому что прежде таких состояний, как у Ньюта сейчас, он не видел. Депрессивные эпизоды приходили к его матери, но то были длинные, молчаливые дни полного отлёта от реальности; когда она лежала неделями в постели и ни на что не отзывалась. И в её глазах Галли никогда не видел такого страха и неясной тоски, что встретились ему во взгляде Ньюта.       Остальное происходит очень растянуто, слишком даже для сна, если он им всё-таки когда-нибудь окажется. Сначала Галли уходит, затем Томас что-то говорит, очень тихо, но Ньют не может разобрать ни слова. Он моргает, кажется, всего лишь раз, но вот уже оказывается закинутым в ванную, без одежды. Волосы мокрые, лицо тоже. Окутанный слоем воды, словно та — плоские щупальца прозрачного осьминога.       «Ну же, Ньют. Сделай это для меня. Пожалуйста».       Ньют слышит эти слова сквозь волны, словно его втоптали в морское дно. Всё замыто и искажено. Голос Томаса приглушённый, а иногда через чур низкий. Ньют хочет испугаться, параноить, что это и не Томас вовсе, а что-то иное, опасное и злое, пришедшее за ним. Только сил ни на что не оказывается, поэтому он молчит, и обхватывает костлявые колени мокрыми пальцами, утыкается лбом в покрытую мурашками кожу. Он вновь давится слезами, вынужденный вслушиваться, как его же немой крик разрывает глотку в клочья. И паника пожирает его изнутри, но не может выползти наружу и разбежаться, потому что Ньют не выпускает её вон. Всё сидящее внутри чувствует себя запертым в клетке, без возможности на полное существование, но без права на уничтожение.       Ньют снова и снова оказывается заточен в свои страхи, и вновь ощущает себя гнилой оболочкой с бесконечными конечностями. Без смысла существования, без права голоса. Оторванное лицо и стёртая личность. Раз за разом эти мысли и образы преследуют Ньюта, и каждый раз в попытках убежать он только тонет и тонет, нащупывая глубину своими ногами. Он так устал об этом думать, и это чувствовать, и просто быть. Ньют незаметно качает головой, упираясь лбом в колени. Он закрывает глаза и проваливается под воду с головой.

***

      Когда с умыванием и переодеванием покончено, Томас не вздыхает с облегчением, потому что организм его слишком долго пробыл в режиме «на заёбанном», и теперь он безмолвно шагает в сторону тёмной кухни, истлевшей от бесконечных препираний других людей. Он усаживается за стол, может, слишком громко, а может, вообще бесшумно. Томас не придаёт этому значения.       Глаза закрываются сами, и, водрузив локти на стол, Томас падает лицом вниз, не боясь, что физиономия его может пострадать от любого рода ударов. После минувших недель он чувствует себя стальным, всемогущим роботом. Хотя, возможно, просто гулкие бессонные часы сделали эти ощущения правдой. Томас в этом не разбирался. Он слишком сильно устал.       Своими ушами он не ловит шума, доносящегося с порога кухни, и не замечает, как рядом с ним вырастает одна не сильно высокая, но вполне узнаваемая тень. Томас получает слабый толчок в плечо, но на это лишь недовольно морщится, а затем тихо просит отъебаться. Его немного корёжит от едкого смешка у самого лица, и Томас, недовольный, наконец выпрямляется.       Его губы едва ли растягиваются в слабой улыбке, потому что даже на такое движение сил нет, и тогда он просто позволяет обнять себя, и обнимает в ответ, закидывая руки на плечи другому. Ему хочется тишины, но не вокруг, а в своей голове, и тогда он просит рассказать что-нибудь из новостей спорта, и в ответ получает одобрительный возглас. Томас принимается слушать последние вести, прикрыв тяжёлые веки, закутанный в объятия рассказчика. Он не замечает, как медленно выпадает из реальности под знакомый монотонный бубнёж.