Fight if you can, trust if you dare

      Сегодняшний выход из сна сопровождается навязчивым оранжевым светом под веками и неразборчивым скрипом. Снять оцепенение не получается даже слабыми ударами по корпусу, и в итоге инициатор пробуждения, сощурив едва разлепившиеся веки, сдаётся. В ход приходится пускать осипший, сонный голос.       Томас отмахивается от вспыхнувших в пространстве вибраций, даже не поднимая головы и не вслушиваясь, а что ему вообще там говорят. Круговерть из непривычных для его утра звуков заставляет насторожиться. И кто вообще может его разбудить, если он в комнате, считай, один?       — Ну блин, Томас, — сдавшись в руки раздражению, Минхо тянется к столу.       Неожиданно в Томаса прилетает упаковка хлеба, очень ненавязчиво, но больно. Зажмурившись от прилива возмущения, Томас наконец отдирает лицо от своей руки, что вытянута вдоль стола как пожухлая ветка дерева. Ему не хочется открывать глаза — по ту сторону сейчас слишком ярко. Его зрение этого просто не вынесет.       — А… что происходит? — Томас озирается по сторонам, но скорее по привычке, чем для дела — глаза так и остаются закрытыми, — Который час?       — Ты для начала веки разлепи, дурень, — доносится вдруг хриплый, насмешливый голос.       Томасу кажется, что он всё ещё бродит по царству Морфея, раз перед его взором расстилается не привычный утренний пейзаж — кровать, куски светлой стены, календари и хаотичные записки всех её обитателей —, а облитая рассветным солнцем кухня. Холодильник, приевшиеся взгляду навесные полки; чайник и кофеварка на грубоватой поверхности стола, глубоко потонувшего в блеклых, оранжево-жёлтых лучах.       Томас то и дело моргает как дурак и никак не может взять в толк, как он тут очутился, и почему Минхо тоже здесь. Всё ощущается чем-то сказочным. Вырезанная из учебника полюбившаяся картинка, оставленная на потом, и только для одного, чтобы другие своим взглядом не замарали.       — Ну ты и сова, — довольно заключает Минхо, между тем выглядящий не лучше растрёпанного сном Томаса.       — Какого чёрта мы тут делаем? — только и удаётся выдать Томасу. На реагирование в сторону остроумия Минхо у него нет никаких сил.       — Так уснули же, — удивляется Минхо, и брови его взмывают вверх, — Ты что, не помнишь? Вроде не пьяный был.       Окинув помещение таким же бесцветным, как его лицо, взглядом, Томас наконец начинает припоминать. Да, он вроде бы доковылял до кухни. И вроде бы Минхо был тем, кто убаюкал его своими рассказами о лакроссе и прочем связанном. Понимание того, что все воспоминания плывут туманом, вынуждают засомневаться в здоровости своего состояния. Кажется, пора отдохнуть.       — Извини, я просто… — Томас касается пальцами прикрытых век, а затем давит с такой силой, словно мечтает вынуть свои глаза из глазниц, тем самым лишив их дома, — Господи, я так устал…       Минхо молча поджимает губы, скрестив руки на груди. Жалость на лице старается перекоситься в сочувствие, но выходит не слишком убедительно. Хорошо, что Томас не видит.       — Ты, может, возьмёшь перерыв? — нехотя выдавливает из себя Минхо, но отнюдь не по вине адресата — привычные возражения и агрессия на эти его предложения воспитали в нём конфронтацию как защитный механизм.       Томас осоловело пялится на живописную кофеварку, и по глазам его можно прочитать, что он предпочёл бы быть вне зоны доступа. Тупо моргнув пару раз, он наконец реагирует:       — Я знаю, что нужно. Но никак не могу себя заставить.       Минхо терпеливо изучает лицо Томаса, стараясь не всматриваться в то, что под его глазами: семилетние синяки цвета зимней ночи и усталость, что крошится, расползаясь по всему лицу. Хочется смахнуть это всё, забросить в чёрный пакет и вынести на задний двор, чтобы больше не возвращалось.       — Я просто боюсь… волнуюсь за Ньюта, — поспешное исправление только подчёркивает тревожные мысли, и Томас кусает губу, понимая, что осёкся в своём желании скрываться.       — Так он… у него ведь депрессивный эпизод? — Минхо пытается быть мягче со всем этим, интересуется искренне, но только от того, что это так сильно заботит Томаса.       — Да, — Томас бездумно кивает. Блеск в его глазах внезапно объявляется, когда до него доходит суть слов Минхо, — Я знаю, что сейчас якобы не о чем волноваться, то есть я так думал, но… — неуютно поёрзав на стуле, он зачем-то пожимает плечами, похоже, просто не зная, как себя вести, чтобы не посчитали параноиком, — вчера Ньюта нашли на крыше.       Минхо, ввозрившись на Томаса уж больно тревожно, тут же отводит взгляд, чтобы не заметили. Иначе паники наведётся ещё больше.       — Ничего не случилось, но то, что он вполне может передвигаться в таком состоянии… — Томас притворно-задумчиво хмурится, продолжая обкусывать и без того замученные переживаниями губы, — Это опасно, — неожиданно он устремляет свой взгляд прямо на Минхо.       Растерявшись, Минхо остаётся неподвижным, но лицо его на мгновение искажается в непонимании. Все заверения в том, что во время депрессивных состояний Ньют вообще ни на что не реагирует и лежит пластом, играли всё это время спокойными оттенками, ведь если лежит, значит, ничего страшного произойти не может. Но стоит Минхо подумать ещё немного дальше, как в голову, словно коршуны, бросаются воспоминания о случившемся с Кейтлин, сестрой Томаса. И тут вся уверенность в спокойной динамике ситуации бежит с его лица.       — Чёрт, — взволновано выдаёт Минхо, нарушив безмолвие.       Томас в ответ только кивает. Выглядит он так, словно вот-вот расплачется от страха и тревоги, и Минхо замечает, что теперь и ему становится неспокойно, но отнюдь не из-за состояния Ньюта.       — Слушай, — Минхо уверенно пересаживается на место рядом с Томасом в надежде, что никого успокаивать не придётся, — давай я буду заходить проверять его, — он наблюдает за тем, как Томас, резко крутанув головой в его сторону, пытается не смотреть на него с насмешкой. Минхо это удачно игнорирует, — Мне не трудно, а ты наконец-то поспишь как нормальный человек.       Томас не находится со словами, и не только потому, что мозг его всё ещё противится бодрствовать. Минхо предлагает что, следить за Ньютом? Он? После всего, что случилось на вечеринке, после всего, что…       — Не стоит, Минхо. Правда, — не отступает Томас, заметив, с каким упрямством на лице уставился на него Минхо, — Я не хочу доставлять неудобств.       — Да ты никому не хочешь их доставлять, только себе, — отнюдь недобродушно замечает Минхо, но тут же успокаивается, заметив, как быстро скис Томас вместе с его словами, — Я же говорю: мне не сложно. Тем более мне будет гораздо спокойнее, если я буду знать, что ты хоть как-нибудь, но отдохнёшь. Если тебя так волнует моё состояние, — добавляет торопливо, чтобы не показаться грубым.       Промычав что-то невнятное, Томас дёргает плечом, маясь с муками выбора. Предложение действительно очень заманчиво, потому что если ему не удастся поспать ещё одну ночь, на утро он выйдет в окно, перепутав направление и приняв его за дверь. Но с другой стороны… Томас не хочет перекладывать ответственность за свои, наложенные собственными руками, обязанности на кого бы то ни было, тем более на Минхо. А ведь он не отстанет, будет трещать и трещать, уговаривать…       — Давай я за ним послежу, например, завтра, — Минхо продолжает, словно Томас уже дал своё согласие на эту аферу, — а ты поспишь. Плюсом можем через день-другой завалиться к нам в комнату, посмотреть что-нибудь с сокомнатниками и Терезой, чтобы ты отвлёкся хотя бы ненадолго. Что думаешь? — яркая улыбка Минхо, озарившая дремлющее утро, рубит ему пол лица. Вся усталость с его физиономии неожиданно спадает на пол.       Томас не решается озвучить своего решения, потому что боится в нём оступиться и в итоге бегать туда-сюда ради нескончаемых проверок Ньюта. Но, в самом деле, не будет же он трястись над ним ещё несколько недель, как обезумевшая мать? Нужно отпустить. Просто отпусти контроль…       — Хорошо, я за, — Томас очень старается выдавить из себя улыбку, чтобы была мягкой и доброй, но смирение и замученность не уступают другим состояниям и вновь прорываются вперёд. Ему делается стыдно за свои лживые эмоции, но ничего поделать с этим он не может, — Спасибо тебе, Минхо. Ты, как обычно, выручаешь.       — Да пожалуйста, Бэмби, я только рад помочь, — Минхо скалисто ухмыляется, совершенно позабыв, что теплоту во взгляде нужно скрывать хотя бы немного. Ведь так быть не должно, — Ты бы не забывал, что у тебя рядом есть те, кто может помочь, а?       Томас упрямо молчит, смущённый последними словами Минхо, ведь, кажется, принял их за упрёк. Плотно сжав губы в тонкую линию, Минхо не может поверить, что в одном человеке может умещаться столько самоуничижения.       — То есть… я знаю, что ты не привык просить помощи, — Минхо хочется исправить ситуацию, но без заверений в том, что Томас слишком плохо о себе думает, — но на то и существует дружба, да? — слабо толкнув Томаса в плечо, Минхо улыбается, довольный тем, что удалось вызвать у того робкую усмешку, — Мы можем стараться чему-то научиться, помогая друг другу, и таким образом выработаем разные механизмы, раннее нам незнакомые.       — Боже мой, — насмешливо выдаёт Томас, одновременно уставший и удивлённый, — Ты что, успел посетить лекции по психологии?       — Чего? — похоже, Минхо даже не заметил, как ляпнул что-то нетипично вразумительное, и этим он вызывает у Томаса вспышку неожиданных эмоций — тот начинает тихо посмеиваться, — А что такого? Что я сказал? — он хмурится, слегка обиженный и очень озадаченный.       — Ничего, — Томасу приходится заставить себя успокоиться, — Ты всё… правильно сказал, — он улыбается в ответ на внимательность, поселившуюся в глазах напротив, — Ты прав, спасибо.       Едва ли не вырванные из уст слова «я люблю тебя» удачно ловятся своим автором, и Томас буквально прикусывает свой язык. Конечно, в эту фразу он не вложил бы романтического подтекста, вся искренность исключительно на языке дружбы и благодарности. Но Томас сомневается, что может разбрасываться такими признаниями, учитывая их сомнительный статус. Это огорчает, и делает больно, а ещё неуютно. Он ёрзает на стуле, за одно мгновение поникнув, но надеясь, что это не сильно бросается в глаза.       — Твой ежедневный лимит благодарности скоро истечёт, ты осторожнее с этим, — Минхо не замечает никаких перемен на лице Томаса, оставаясь самим собой, когда пытается скрыть своё смущение за шуткой.       — Но я правда благодарен, — Томас, серьёзный, хмурится, пытаясь уловить, почему нельзя говорить «спасибо» сотни раз за день, — Почему бы мне не сказать об этом вслух? — он переводит слегка раздосадованный взгляд на Минхо, восприняв его совет за глубокую, важную мораль.       Минхо не сдерживается и смеётся во весь голос, ощущая, как от этого взрыва разрываются лёгкие. Он ловит своим мутным взглядом недовольное выражение лица Томаса, какое у него бывает всякий раз, когда он понимает, что над ним просто издевались.       — Ты иногда такой странный, Нейланд, — Минхо неустанно смеётся и смеётся, но когда-нибудь ведь нужно успокоиться, поэтому он наконец переводит дыхание и, покосившись на нахохлившегося Томаса, тянется к его лицу.       Его пальцы касаются колючих прядей, и тогда он взъерошивает Томасу волосы, собственноручно помогая бардаку на его голове разрастаться.       Томас не сопротивляется, но кривит губы в возмущении, и Минхо не может отвести от него своих глаз, затопленных разными чувствами; вроде бы чем-то знакомым, но никогда не познаваемым на самом деле. Внезапно утро, обращённое боком, залитое тяжестью, перестаёт казаться таковым, обретает естественные оттенки, смягчается. Минхо понимает, что все эти чувства называются одним простым словом: комфорт.       — Ладно, я пропущу мимо ушей весь этот концерт, — Томас всё-таки не унялся, — но только потому, что всё ещё благодарен, — он вроде бы важничает, а вроде бы говорит с той искренностью, что не знакома практически никому из проживающих здесь.       Минхо на это закатывает глаза и скрещивает руки на груди; держа обеими руками свою улыбку, он бормочет своё «угомонись уже быть благодарным, говорю же, не проблема», тогда как на деле хочется все эти лыбы выбросить в окно вместе с собой. Ведь по сердцу лезвиями мажутся недавние слова Алби, и свои собственные мысли о том, что не достоин. Ему приходится сдерживать раскаты надрывного смеха где-то внутри, потому что… а за что Томасу быть благодарным? И чем он, Минхо, выручает? И выручал ли вообще? Всё, что он делал все эти месяцы — ломал и хитрил, заставлял и себя, и других прыгать в сугробы, где внутри — сплошной асфальт. Где были сломаны лица и колени, а сам он оказался по локоть в крови. Потому что не думал раньше о том, чем на самом деле занимается. И если бы Алби узнал, каким образом Минхо заполучил себе Томаса, он бы отвернулся от него без сожалений.       Воцарившаяся тишина не кажется неуместной, потому что оба привыкли находиться в ней без неловкости и смущения. И сейчас это состояние пространства играет на руку, потому что Минхо делается грузным и расстроенным, но следы этих перемен надёжно замыты этим безмолвием. Он обращает свой мутный от самоненависти взгляд в сторону Томаса, притихшего, наконец угомонившегося в своих «спасибо». Его плавный изгиб губ, пресечённый тоской взгляд, взъерошенная тёмная чёлка. Глаза-янтари, онемевшие от бесконечных дум и мук, такие же глубокие и контрастные, как его сердце. Минхо никогда не задавался вопросом, почему вообще мог влюбиться в него. Кажется, здесь и без слов всё ярко написано.       Томас, похоже, погрузившись в знакомый всем свой мир раздумий, постукивает ладонью по столу, медленно и ненавязчиво. Костяшки его пальцев, расцветшие голубизной в этом непривычном глазу свете, искажают увиденное, обращают видеоплёнку в живопись. Перед глазами предстают мягкие мазки, продуманные, небрежные. Томас резко открывается для Минхо живой картиной, любящей маслянистость красок, яркие и живые оттенки. И в кистях рук его нет грубости, нет высечений и шероховатости. И на смену жёсткости движений не придёт аккуратность, потому что в принципе ничего такого тяжёлого в них не заложено.       Но, если честно, Минхо ни черта не смыслит в живописи и красках. Ведь когда-то давно ему захотелось досконально изучать точные движения, наблюдать за немым раздражением в пальцах, за белёсыми от гипса кулаками. И взгляд его никак не заточен под сглаженные углы. В его привычной любви таятся углы и камни, которые нужно ломать огрубелыми руками, чтобы что-то создать.       Но перед очарованием приятного цвета красок нельзя проскользнуть, пройти мимо, и Минхо оказался заперт в маленьком пространстве, где с одной стороны — заполненная медовыми картинами стена, с другой — укрытые пылью и драпировками ломанные изгибы внушительных размеров сооружения. И ему приходится замереть, чтобы не потонуть в одном и не разбиться о другое.       А может, всё это обман? Собственноручно созданный, не вполне осознанно, но тем не менее — правда? Не мог ли он принять свои жажду заботы и ощущение нужности за романтические чувства? Или же действительно что-то вспыхнуло, стало вновь не обоюдным? Минхо ничего не знает. Это всё слишком близко и непонятно, как пазл, на который не можешь взглянуть целиком, потому что связан по рукам и ногам, чтобы хоть немного отодвинуться от картины. Минхо не уверен в том, что не запутался. Занывшее настоящим сердце принимается бить тревогу, потому что пазл перестал совсем сходиться, обозначать, что теперь должно находиться в середине. И Минхо долго, так долго думает об этом, что и самому становится тошно, и ещё невыносимо, ведь привычное смыло в тот самый день, когда перестал держаться взглядом за волны бушующего шторма. И обратил внимание на Томаса.       Но время практически на исходе. Минхо и сам понимает, что так больше продолжаться не может. Что не может он хвататься за оба поезда, что совсем скоро рельсы перережут его пополам. Он давно не понимает, что делает. Давно понял, что всё внутри него зачахло и свернулось, не желая больше показываться так, как оно есть. Минхо смирился с тем, что несколько раз падал, и гнался за чем-то жестоким, и в конечном итоге умер. Но он всё ещё здесь, и дышит, даже если не совсем в такт, и есть на самом деле перед ним выбор. Только вот как переступить через гордость и боль, разлитую по всей дороге, по которой он шагает вот уже несколько лет? Как простить и перестать злиться, принять, что его главный палач кромсал на кусочки беззлобно и не вполне осознанно, и лишь потому, что сам порезан ещё хуже?       И Минхо боится признаться себе, что давно всё изменилось, что чувства, возможно, уже немного иные. Что появился всё-таки тот, в ком души не чаешь, кого терять не хочешь и держать на расстоянии от себя — тоже. Минхо всё глядит и глядит на Томаса, воображая, как спустя время он вновь улыбнётся так же живо и искренне, как делает это всегда, когда не расстрелян состоянием другого. Как щёки его вспыхнут в типичном смущении от очередного едкого замечания и флирта, как он зайдётся в возмущении, делая вид, что неприятно.       Но стоит Минхо утерять из виду тёплые краски, развернуться в другую сторону, как мозг его атакуют воспоминания о чём-то менее живом, хоть и привычном, но околдованном; о королевстве, которого на этой земле просто нет. И Минхо тошно думать об этих кистях рук, обожжённых солнцем, но поцелованных зимой, тем самым холодом, что царапал ему щёки и губы, оставляя грубые шрамы, но заставлял идти вперёд, двигаться, чтобы не замёрзнуть. Он ненавидит чувствовать жизнь в своём организме за счёт сражений и желания взобраться на самый верх; ненавидит, правда ненавидит его упрямые глаза и губы, покрасневшие от холода или жары скулы (они в любом случае остаются таковыми), его грубые волчьи оскалы, и хмурые, странно изогнутые брови. Минхо не хочет идти рядом с ним, потому что он приносит только бойню. Но он так сильно заставляет чувствовать себя живым, когда вынуждает бороться за себя. Снова и снова.       И Минхо не верится, что ему придётся отпустить одного из них, забыть о том, чтобы касаться и жадно целовать одними глазами. Но его время на исходе. Он больше не может позволить себе всё и сразу. В любом случае, это всегда было слишком много для такого, как он.       Он не может любоваться картиной вечно, и не может держаться над раскалённой лавой веками. Стоит ли ему потерять глаза? Или встретиться лицом к лицу с жаром, что в одно мгновение сдерёт с него кожу? Минхо устал цепляться за скалы, боясь утонуть в жерле вулкана. Он больше не хочет обходить стороной гущу, что бурлисто ворчит о своём существовании. Ему хочется закопать её навсегда, затушить всеми водами, что только существуют. Но Минхо не уверен, что ему хватит духу такое провернуть. Он не уверен, что сможет лечь в эту яму, перекрыть кислород и тем самым умертвить всё то, что так пылало для него все эти годы. Но он слишком сильно устал. Чтобы мириться, чтобы быть рядом. Чтобы быть.       Утренний свет постепенно переплывает в полдень, поднимая солнце всё выше, и слепя обоим глаза. Минхо хочется закрыть свои, чтобы больше ничего такого не видеть. Но он знает, что если сделает это, то попросту заплачет. Сегодня явно не тот день, чтобы менять прогноз погоды.

***

      Сегодняшние пары заканчиваются раньше обычного, и Алби бесконечно благодарит кого-то там свыше, что преподаватели умеют хватать простуду посреди семестра. Он не слишком волнуется по поводу того, что с пропажей занятия вся группа автоматически отстаёт от намеченного плана. Совет вышестоящих о том, что нужно идти и догонять упущенное, чтобы ближе к сессии не седеть от нагрузки, Алби благоразумно пропускает мимо ушей. Его куда больше интересует диалог с Терезой, и ужин.       Алби не любит слоняться по общежитию, с делом или без, потому что чужих тайн и кривых сцен ему и без того хватает. Он обсуждает это с Терезой, но та, вопреки ожиданиям, весьма неуклончиво объявляет, что ей это всё в радость, потому что «как можно вообще хотя бы одну сплетню пропустить?!». Закатив глаза на все её изречения, Алби молниеносно уматывает с кухни, тут же засомневавшись, что беседа с подругой того стоила. Ковыляя до своей заблудшей в молчании комнаты, где, похоже, поселилась смерть (иначе он не знает, почему там всё ещё так тихо), Алби прижимает к телу коробку китайской лапши, похоже, заказанной кем-то довольно давно, потому что всё содержимое уже остыло и потеряло аппетитный аромат. Красть нехорошо, но Алби это кражей не считает, скорее спасением позабытого.       Он не любит и не желает замирать на любом этаже, даже если перед ним откроется неоднозначная или эмоциональная сцена, но сейчас ему приходится остановиться посередине коридора, с зажатой под мышкой порцией холодной лапши. Ну потому что он никак не ожидал увидеть Галли, выходящего из комнаты первокурсников. Там, где кучкуются Томас и Ньют.       — Опа, а ты чего здесь? — удивлённым тоном интересуется Алби, очень громко.       Галли вздрагивает, словно напуганное животное. Следом идёт уж слишком тяжёлый и хриплый вздох, чтобы не быть признаком злости.       — Ну и зачем ты меня так пугаешь? — через чур ровно интересуется Галли, не поворачиваясь к Алби лицом.       — Не хотел, извини, — Алби не трудно признать вину, — Ну так… чего ты? — вопрос выходит поставленным по-идиотски. Алби ощущает, как бумажная коробка холодит ему бок, — С кем-то говорил?       Галли всё продолжает стоять спиной к другу, даже не пытаясь скрыть того, что его застали врасплох. Ему не удастся отвертеться, это он понимает. Но не знает, как сказать правду так, чтобы после не пошли возгласы. Ведь мало кто знает о том, что Ньют к нему вообще какое-то отношение имеет.       Он был очень терпелив весь день. Ему пришлось отслеживать каждый шаг Томаса, чтобы ненароком не попасть в поле его зрения. Галли дожидался, пока Томас растворится в дверях раздевалки, ведь сегодня — как удачно — у команды Минхо тренировка. Он пришёл бесшумно, стараясь не потревожить пространство своими весьма увесистыми шагами. Не осмеливаясь оглядеться (Галли хватило прошлого раза, когда от вида стен хотелось закричать), он бесшумно приземлился рядом с Ньютом, стараясь занимать как можно меньше места. С его габаритами это всегда выходит неумело и нелепо, то же вышло и сейчас: умостив лишь половину своей пятой точки на кровать, Галли так и остался сидеть, даже не замечая, как ноги практически сразу принялись ныть от нагрузки и неудобного положения.       Галли понимал, что ему не нужно даже пытаться говорить сегодня с Ньютом, а он, собственно, за этим сюда и не шёл. Просто решил навестить, дать знать, что он здесь… зачем-то. Взглянув в сторону склубившегося в одеяле тела, он пару раз покачал головой. Почему-то всё ещё с трудом верится, что кому-то приходится проходить через такие муки. Зная, что ничем не можешь помочь, обычно принято просто сидеть молча, заставляя больного довольствоваться своим присутствием. Но Галли от этого отчего-то неудобно, он не привык, поникнув, сидеть и утешать себя мыслью, что станет лучше. Потому что лучше Ньюту не станет никогда. Будут периоды ремиссии, конечно. Может, даже на десятки лет. Но с его проблемами, с расшатанной нервной системой… Галли бы на это не рассчитывал. Только он никому об этом не скажет.       — Не знаю, почему я пришёл, — внезапно начал Галли, очень тихим голосом, будто боялся кого-то спугнуть, — Просто я подумал… то есть… я просто захотел, — он решает сознаться им обоим.       Он перевёл робкий, никак не вяжущийся с ним взгляд в сторону Ньюта. С такого положения ему прекрасно видно его лицо, лишённое жизни, бледнющее и горестное. Галли, словно чего-то стыдясь, отвёл глаза от этой депрессивной картины.       — Я зашёл, наверное… — в раздражении веки закрылись сами, и Галли мысленно разразился самыми громкими ругательствами за свою нерешительность, — Хотел извиниться. За ту драку на поле, — он не знал, слышит ли его Ньют, запомнит ли его слова. Но он не мог больше молчать, — Я не должен был махать кулаками. Прости.       Ему абсолютно плевать, что Ньют тоже ему навалял. Потому что он первым начал драку, не сдержался; решил, что это нормально и вполне логично — давать по лицу за грубость и наглость. Но Галли не хочет вести себя с ним как все, с кем ему доводилось встречаться. Он не хочет становиться для Ньюта очередным агрессивным бессердечным мудаком, не желающим решать вопросы по-другому, думающим, что раз Ньют в два раза меньше, то можно и поколотить. Конечно, этих мыслей в голове у Галли никогда и не всплывало, но обычно всем плевать, что ты там думаешь, пока ведёшь себя ужасно. Галли не хочет стать в итоге копией того, на кого и так слишком сильно, до тошноты похож. Своими ненавистными глазами, и изломом губ. И склонностью к войне на ровном месте.       Галли закрыл глаза на произошедшее на вечеринке, на то, что Ньют наговорил ему во время матча, потому что он был не в себе. Потому что ему удалось застать Ньюта настоящего, хоть и идиота, но очень… безвредного, настоящего, незлобного. Такие встречаются крайне редко. А ещё в последнее время его не покидает ощущение, что он кому-то всё-таки нужен. Такому, как Ньют, например.       Упорное игнорирование брошенных в свою сторону взглядов, то, как Ньют (Галли видел) порой замирал у самого входа в столовую, и взгляд его всегда был направлен в сторону стола, за которым он восседал. Бессознательно или сознательно, но Галли знал, понимал, что к нему хотят подойти, хотят что-то вернуть, извиниться. Но он был слишком уставшим для того, чтобы что-то вообще решать. Чтобы прощать такое пренебрежение, воспринимать непомерную наглость не как акт эгоцентризма и пользования, а только глупости, глупости, и ещё раз глупости.       Галли лишь недавно начал понимать, что Ньют никогда ничего не ждёт, потому что его этому попросту не научили. Поэтому он и не думал пользоваться его бескорыстием, не ждал и того, что Галли вообще предложит свою помощь. Если вспомнить, Ньют даже не хотел её принимать. Галли, пропустив все возражения мимо ушей, отчего-то решил, что всё пройдёт по маслу. Он забыл о том, что Ньют бывает очень даже проблемным, пускай даже не специально. Конечно, это не оправдание его поступку, их попросту не может быть. Но ничего из сделанного Ньют не творил из злобы. Он просто потерянный, и ему страшно. И одиноко. И чаще всего Ньют просто не знает, что ему делать. Забавно, что последние месяцы Галли чувствует точно то же самое.       Галли сомневается, что решился бы прийти сюда, сказать Ньюту эти слова, если бы не выходные, которые он потратил на то, чтобы вернуться туда, куда идти совсем не хотелось. Эти ощущения обычные, но после последнего пережитого стали совсем иными. Когда Галли ступал по асфальту, под его ботинками расползались кровь и снег; каждый раз, когда он переводил взгляд с земли на дом, словно из кошмаров сотканный, в глазах темнело, а в уши то и дело со свистом влетали звуки стрельбы. Но он продолжил идти; заставил свои ноги передвигаться, прекратил дышать невпопад, и в итоге оказался стоящим в гостинной, никем больше не тронутой.       Опять тишина, и опять пыль, и пустые бутылки. Но на этот раз через чур мало, и совсем не бардак на полу, отчего стало ещё неуютнее, как если бы застал нескольких алкашей, добродушно продавливающих диван. Галли, настороженный, двинулся дальше. Он понимал, что отца дома нет, потому что в это время он был у кого-то другого. Может, у своего дилера, а может, у кого-то из дружков-наркоманов. Галли всегда было плевать.       Он проверил комнаты, и ванную, и коридор — никого. В сердце ворвалась тревога. Ему не стоило удивляться и пугаться, когда он нашёл свою мать, как обычно, на заднем дворе. Только испугался он не её мёртвой позы — она лежала так всегда —, а того, что из носа у неё шла кровь, обильно, кажется, не первые минуты. Когда она не откликалась ни на пятую, ни на сотую просьбу Галли ответить, он подхватил её на руки, загрузил в чью-то припаркованную неподалёку машину (за угон отвечать вряд ли придётся), и газанул так, что завизжали шины.       В больнице его не напугали, но и положительных слов сказано не было. Галли и без них подозревал, что она умирает. Медленно, без особых мучений, но отходит от жизни всё дальше и дальше. Врач сказал, что восстановление вряд ли поможет, даже если её оставят здесь на неделю. К тому же никакой страховки у них нет, а даже если когда-то и была, то срок её давно истёк. Галли был готов отдать все сбережения, что у него были, наплевав даже на отложенные на питание деньги, но ему выбили почву из-под ног, когда сказали, что этого не будет достаточно даже для того, чтобы продержать её здесь месяц. Существуют государственные больницы, вот туда и идите. Так Галли и сказали. В ответ на прохладное предложение врача Галли от души рассмеялся, приведя того в недоумение. Затем, оскалившись, он сообщил, что никогда и ни за что её туда не отвезёт. Больше никогда.       Ему было пятнадцать, она была под мощной дозой кокаина и вряд ли вообще понимала, что происходит. Он привёз её на велосипеде, страшась, что потеряет её по дороге, поэтому привязал к себе, чтобы она не выпала на проезжую часть в случае кочек и крутых поворотов. Её положили в государственную больницу на две недели, и выпустили оттуда чистой, но с паранойей и галлюцинациями. Галли пришлось месяцами сражаться с тем, чтобы она не навредила себе и ему, чтобы не потерялась где-нибудь на улицах, чтобы не выпала из окна.       В тот день он нагрянул в больницу как рассвирепевший, бушующий шакал, но ему ничего не разъяснили, лишь вызвали здоровенных охранников, и он очень быстро оказался лежащим лицом в асфальт, едва ли не плача от ярости, разрывающей грудную клетку. Галли всё ещё задаётся вопросом, чем её там пичкали, но с того дня он поклялся себе, что больше никогда не отдаст мать в те мучения, а потому сейчас ни в какую не согласился с советами доктора принять ситуацию, как она есть. Конечно, легко ему говорить. Не его близкий человек умирает.       Он вышел из горе-больницы с матерью на руках, испачканный её кровью и своей злобой, и не зная, что ему делать. Её откачали, но больше ничего не сделали. Вообще-то сказали, что спасать уже бесполезно. Все органы слишком слабо работают, чтобы позволить ей жить долгую жизнь. Ему посоветовали ждать её кончины, обеспечить комфортные условия, не тратить средства на попытки спасти, потому что это действительно бесполезно. Но Галли не стал мириться и с этим. Он так разозлился, что перевернул скамейку, отдубасил её ногами, затем заехал по носу медбрату и сбежал прежде, чем кто-то успел вызвать полицию.       Он привёз мать обратно, дал все лекарства, какие мог и о каких знал, чтобы ей стало лучше. Прошептал, что заработает ещё больше, чтобы успеть, поцеловал в лоб, как обычно. Удачно прошмыгнул мимо отца, когда тот завалился в гостинную слоном, весящим тонну. И уже на улице жадными рывками хватал воздух, позволяя ему царапать глотку, чтобы хоть как-то успокоиться. Потому что не привык подстраиваться под обстоятельства, ведь вечно пытался подогнуть их под себя. Сейчас, наверное, не тот случай.       Галли брёл до общежития несколько часов, не обращая внимания на сигналящие машины, водители которых явно хотели предложить подбросить до города; не видя никаких детей, играющих в мяч, что пытались окликнуть его, чтобы он дал пас. Он просто шёл и шёл и шёл, пока его ноги не превратились в кашу. С течением времени тень его всё удлинялась, а с лица всё скорее смывалась злобная гримаса, оставляя место контузии. Галли не заметил слёз, слетающих с его губ и прячущихся в пучках травы под ногами, он вообще ничего не замечал, даже того, как в один момент заплакал во весь голос. Как осел на землю, подогнув колени. Как закрыл лицом руками, мечтая продавить глаза и мозг сквозь голову.       Без разбора дороги он интуитивно добрался до общежития, давно не ощущая себя таким измотанным и бессильным. На лице не осталось ни следа своей «слабости», потому что это всё с ним происходило так редко, что физиономия, подстроенная лишь под раздражение и отрешённость, тут же отвергла все непонятные ей эмоции. Галли пропустил две пары, просидев у Ньюта чуть больше трёх часов. Он не стал рассказывать о случившемся. Он никому и не расскажет. Потому что больше некому.       А теперь каким-то образом нужно отвечать любопытному Алби. Но разве он может его винить хоть в чём-либо?       — Я проведал Ньюта, — сухим голосом сознаётся Галли, решив, что врать бесполезно, да и как-то не хочется. Все силы ушли на сегодняшний разрушительный день. Он наконец обращает своё лицо к стоящему напротив Алби, — Он что-то плохо себя чувствует.       — А, — только и удаётся выдавить Алби. Потому что вряд ли он что-то понял, — Я не знал, что вы… ну, что тебе…       — Что мне есть до него дело? — Галли решается помочь Алби выговорить наконец мысль, — Вообще-то есть, да.       — О как, — брови Алби взмывают вверх. Очевидно, такого ответа он не ожидал, — Так вы общаетесь, — скорее утверждение, а не вопрос.       — Нет. Да, — Галли хмурится в надежде найтись с верным ответом, — Не то чтобы, — в итоге он пожимает плечами, запустив руки в карманы джинсов, — Было дело раньше, вот и всё.       — Я и не знал, — совершенно без обиды отвечает Алби. Потому что слишком привык быть неосведомлённым, — Может, пойдём в комнату? Жрать хочу, — немного отведя локоть в сторону, он тем самым старается обратить внимание Галли на свой ужин, — Минхо там нет, — добавляет он, тут же жалея, что вообще взялся уточнять.       — Я знаю, — Галли дёргает плечом, рявкнув слишком агрессивно. Впрочем, чего скрывать, если всем всё видно, — Ты кого-то обокрал, что ли? — вопросительным взглядом уставившись на сомнительный коробок, Галли кривит губы.       — Неправда! — возражает Алби, пропуская из виду скептичный взгляд Галли. Прижав украденное к телу ещё крепче, он уверенными шагами двигается в сторону комнаты.       — Ну да, ну да, — весёлым голосом соглашается Галли, качая головой. Привычку возражать, даже когда ложь очевидна, Алби и Минхо всегда делили между собой.       Недовольный, Алби усаживается за стол, чтобы наконец приступить к своей обледенелой трапезе. Галли же тихо приземляется на кровать, не особо ощущая, что его конечности это его конечности. Мыслями он всё ещё в больнице, телом — у кровати Ньюта, где худое светловолосое существо мирно умещается на одной половине кровати, бесшумно дыша и практически не моргая. Такое же существо он оставил в том доме, что и его, и не его одновременно. Только если первое вполне себе здорово, то второе принялось умирать, не оповестив об этом Галли.       — Алби, скажи-ка, — загробный голос раздаётся с таким сомнением, словно Галли сам не ожидал, что заговорит, — почему Минхо и Тереза расстались?       Прекратив жевать, Алби пялится на Галли бесконечные минуты, пытаясь найтись с ответом. Он никак не ожидал, что тот захочет хотя бы упоминать Минхо, что им вообще можно его обсуждать. Бегая глазами по потолку, Алби хочет отвертеться от правды, потому что с Терезой эту тему обмусоливали тысячу раз за эти годы, но его не оставляет ощущение какой-то подставы. Словно ответ уготован заранее у самого Галли, без его подсказок.       — Ты и сам всё прекрасно знаешь, — спокойно замечает Алби, крутясь на стуле из стороны в сторону. Постучав палочками для еды по губам, он косится в сторону неподвижного Галли, — Почему такой вопрос?       — А? — проморгавшись, Галли сводит мутный взгляд со своих лодыжек и переводит его на Алби.       — О чём ты думаешь? — на выдохе интересуется Алби, перестав стараться ходить вокруг да около.       Галли рассеянным взглядом обводит залитую тусклым светом комнату. О чём же он думает? Он и сам не знает. Слишком много мыслей, но очень мало толку. Галли старается больше не думать о том, чего никогда не случится. Что он станет нормальным, научится выражать свои чувства верным способом. Научится не злиться и не отвергать, потому что подсознательно считает себя недостойным. Что он больше никогда не будет знать, что такое выбор между работой и учёбой, ведь если пропустишь первое, не получишь денег, а если пропустишь второе, потеряешь стипендию. Он давно перестал воображать, что разбогатеет, и больше ему не придётся считать каждый доллар, драться за несчастный цент, агрессивно стоять на своём, иначе отберут и не заметят. Ему действительно достаточно просто зарабатывать столько, чтобы не падать в голодные обмороки, чтобы платить за отопление и воду.       Галли всё меньше думает о том, что, кажется, упустил. Потерял навсегда. Ведь ему всё ещё не нужен никто другой, но он слишком поздно понял, что кто-то вообще нужен. И он сам был так сильно нужен, но сейчас… может, всё сошло на нет? Уплыло и скрылось? Галли не станет злиться, если его разлюбят. Его особо никогда и не любили. Он прекрасно понимает, что просто не за что.       Столько лет он отгораживался от заботы Минхо, подсознательно оберегая его от себя. Потому что каким бы задумчивым и тихим он ни был, он знает, что на самом деле является ураганом. И жизнь его — постоянное поле битвы, где взрывы возникают из ниоткуда, потроша почву под ногами. Галли никогда не хотел такой жизни для Минхо. А ещё он всегда был слишком дорог ему для того, чтобы подпускать так близко.       Но теперь дистанцию держать и не нужно. Всё испарилось, прошло, не оставив и следа. Потеряли свой цвет лица, увяли движения и взгляды. Вряд ли они заговорят снова. Галли не станет лезть на рожон, он не будет беспокоить. Когда его шлют к чёрту, он предельно ясно понимает, что туда ему идти и надо. Обычно упрямый, Галли сам дивится своей покорности. Наверное, потому что слишком стыдно перед ним, чтобы вот так внаглую требовать чего-то и дальше. Он не уверен, что смирился с этим. Пока даже и представлять не думает, что потерял Минхо, может, навсегда. Что теперь ничто не мешает тому влюбиться в Томаса насовсем. Галли беспомощно прикрывает свинцовые веки, не привыкший кем-то обладать, а от того и не думающий, что не сможет Минхо отпустить. В конце концов это будет слишком жестоко по отношению к нему — дать себе право пытаться и дальше.       — Ты знаешь, что Томас и Минхо встречаются? — и вновь неожиданный вопрос, никак не вяжущийся с тем, что его задаёт Галли.       С долей тревоги покосившись на чрезмерно спокойного Галли, Алби морщит лоб:       — К чему ты, блин, клонишь?       — Ни к чему, — Галли вяло пожимает плечами, свесив руки между колен.       Алби поджимает губы, искоса наблюдая за отсутствием Галли, привычного Галли. Что-то странное засело в его позе и движениях, непривычное. Брови его, обычно сведённые к переносице, настороженные и вопросительные, сейчас такие же прямые, как и он сам. И только поразглядывав его ещё какое-то время, до Алби наконец доходит, что с Галли не так. Пропали враждебность и его вечная немая претензия. Словно из его души вынули центр, оставили без батареек. Он работает на автопилоте. Алби понимает, что всё ещё хуже, чем ему представлялось. Ему хочется срочно дать Минхо в нос.       — Я пропустил сегодня занятия, — продолжает Галли так, словно до этого никаких вопросов не задавал.       — Да, знаю, — грустно заверяет Алби, — Там ничего важного не было. Одну пару вообще отменили, так что не парься. А конспекты все веду, списать дам, — он улыбается в ответ на усмешку Галли и его признательный взгляд. Алби понимает, что ничего не может ему сказать, иначе выдаст и себя, и Терезу. Он ничем не может помочь, пока Галли не заговорит сам, — Могу я узнать, почему тебя не было?       — Так я с Ньютом всё это время просидел, — тут же отвечает Галли, будто всё так и планировалось с самого начала дня.       Алби, не ждущий, что ему ответят, потому что не привык слышать правды, хлопает своими тёмными глазами. Лапша сомнительного вида съедена, грязные палочки для еды похоронены в грязной бумажной коробке. Гул настенных часов долбит по голове, и Алби переводит раздражённый взгляд в сторону шума, проклиная Минхо ещё и за то, что новые часы издают больше шума, чем предыдущие.       — Что, совсем плохо у вас всё, да? — вдруг бросает Алби, вроде бы невзначай, а вроде бы очень даже осознанно.       Галли издаёт фыркающий смешок, ковыряя своими длинными пальцами простыню между ног. Алби делается совсем тоскливо, потому что прежде он Галли таким не видел. Вероятно, случилось что-то ещё, но раз Галли не хочет об этом говорить, Алби не будет наседать. А вот о Минхо поговорить стоит, причём очень давно, но и здесь осторожность не помешает. Он не хочет ссориться ещё и с ним.       — Не то чтобы, — уклончиво отвечает Галли, никак не решаясь поднять голову и взглянуть на Алби, — У нас не плохо. У нас никак, — приходит к своему умозаключению Галли. Весьма грустному.       Алби на это никак не реагирует, ощущая себя приклеенным к стулу, и лишь переплетает пальцы, умостив ладони на животе. Да уж. Кто бы знал, что их многолетние препирания выльются в вот это? Он понятия не имеет, что ответить, не знает, как поддержать, потому что прежде не доводилось говорить с Галли хоть слабо-криво, но по душам.       — Может, ещё не конец? — с постыдной надеждой спрашивает Алби, скорее для того, чтобы узнать, что Галли об этом всём думает, но тот лишь бросает на него упрямый исподлобья взгляд, и тут он понимает, что ответ скорее отрицательный.       — У тебя самого-то что? — Галли, как обычно, вопросы о себе зарывает.       — А что у меня? — Алби действительно выглядит очень удивлённым.       — Я не слепой, — объявляет Галли, никого своим заверением не удивив, — Я о тебе и Минхо. Вы очень давно не разговариваете.       Алби ничего не отвечает, лишь съёживается в своём кресле, ощущая, как буря расколотых чувств поднимается к гортани вновь.       — Он просто мудак, — неожиданно выпаливает Алби. За Галли. За всех, — Я просто решил, что мне пора наплевать на это всё, — он отчаянно пытается не заметить напряжённого взгляда Галли, осознавая, что тот вообще ничего сейчас не понимает, — Понимаешь, он…       Алби прячется в свой кокон, принимая выжидающую позицию, потому что пока не придумал, как так изъясниться, чтобы не вывалить всё, как есть. А Галли и прятаться не нужно, он и без этого постоянно в каком-то ожидании.       — Ну? — Галли вопросительно дёргает головой, не выдержав неожиданного завершения.       — Он скрытный, блин, — осознаёт вдруг Алби. Забавно сейчас обсуждать это с таким как Галли, — а когда пытаешься о чём-то узнать, он просто… посылает тебя, — тоскливо заканчивает Алби, не сумев скрыть обиды на своём лице, — Я просто устал пытаться. Поэтому дал ему выбор: либо меняется, либо идёт на хер.       Галли в изумлении вскидывает брови, сцепив пальцы в замок. Не ожидал он таких решительных действий от Алби, но только от того, что тот обычно пытается решить всё мирно. Потому что стержень внутри него всегда был.       — Жёстко ты, — заключает Галли, не зная, что ещё сказать.       — А как по-другому? — вопрос Алби риторический, нагруженный нежеланием решать что-то таким путём. Он замечает, что Галли с его изречением слегка сдулся: плечи его опустились, и взгляд слегка поник. Неужели принял это и на свой счёт? — Короче с Минхо какая-то хуйня, — он решает закончить акцентированием на Минхо — только бы увести Галли от самоедства, с него и так хватит.       Галли, как ни странно, ничего не отвечает, лишь разглядывает скучные простыни. Алби подозревает, что тот просто мысленно кричит о своей солидарности с его последней фразой. Сердце от этого ноет. Но Алби всё ещё не может ничего сделать, поэтому продолжает крутиться в кресле, позволяя Галли пережёвывать то молчание, которым он решил окончить их диалог.