Fight if you can, trust if you dare

      Вниз. Прямо. Два раза налево. Прямо, вроде бы, метров двести. Светофор. Минуту нетерпеливо ждёт красного и на зелёный реагирует, продолжает бежать. Город простилается под ногами, завороженно мигая оранжевым и красным, утопая в синеве ночи, протестуя и вовсю гудя. Перед странствующими глазами одни вспышки светофоров и уличных фонарей. Он продолжает бежать, бежать, минуя крутые лестницы и неожиданные повороты, ловит острыми губами пропахший вязостью опасности воздух, прислушивается к несуществующим звукам, беря их на слабо, рассчитывая, что они ответят, откликнутся.       И опять. Светофор. Налево, прямо, нет, снова налево, и только потом прямо. Ньют моргает, а вместе с ним моргает и автомобиль, как внезапно появившийся перед его глазами, так неожиданно и исчезнувший. Разум одновременно выкрикивает разный финал ночных безумств, вчерашние полудумья и чужие голоса, когда-то давно растворившиеся в ушах, всеми позабытые и уже не важные. Ньют вновь пытается услышать безголосую улицу, рассчитывая на свой острый слух, уверенный в творящемся. Только в его внимание никак не умещается позабытое отчего-то ощущение, когда захлёстывает волна, обшитая всеми красками, подхватывает на бегу и топит в себе. Ньют слышит шёпот и голоса, но не подозревает, что вокруг никого.       Почему же он вообще бежит? От кого-то? Ну вроде бы так. Это были граффити во всю стену? Ньют немного готов поклясться, что именно так. Значит, побег от ненавистной машины с мигалками? Не исключено. Но помимо пунцово-синих пищалок и оборзевших рож Ньюту в голову врезаются дохлая забегаловка рядом с заправкой, сломанные, запачканные водой и грязью зонты, нарисованные ядовито-розовым плюшевые медведи на стенах, чьи глаза-пуговки медленно сползают всё ниже и ниже, плача за стеной дождя. Это было не с ним, но он всё видел отчётливо. Это как поставить видеоряд на повтор: шипение, застревание, немного шорохов, и всё по новой. Забегаловка, зонтики, медведи. Около заправки, вода и грязь, ядовито-розовые. Слёзы. Стена дождя.       Разум Ньюта работает на износ, по кривой, неверно. И он не может его контролировать.       Он хочет вломиться на вечеринку в чей-нибудь пентхаус и всё там разнести. Наорать на диджея, облить очередного папинького сынка с ног до головы его же пойлом, содрать юбку с какой-то шлюхи — просто по приколу, ведь та всё равно ей давно не нужна. Ньют хочет упасть на асфальт, чтобы лопатками смочь почувствовать всю его шероховатую поверхность, всю слякоть и пыль, какие только тот в себя впитал за своё существование. Он хочет петь на крыше автомобиля, желательно того, что подороже. Он хочет скупить в супермаркете всех мармеладных мишек, потому что они забавные, ну и просто хочет спасти их от пухлых детей-троглодитов. Хочет подняться на тридцать пятый этаж пешком, чтобы проверить себя. Хочет броситься в залив и плыть, плыть, пока перед глазами тоже не поплывёт. Хочет умоститься посреди дороги, чтобы его наконец переехали — ведь это то, зачем он пришёл в этот мир. Острые ощущения. Зачем они нужны, если в них никакого кайфа? Мало кто может пользоваться этими ощущениями как положено, чтобы по правилам и на всю катушку. Ньют уверен в том, что никто не понимает. Так же, как уверен в том, что только он знает правильность всех действий.       Он не жалеет себя, когда прыгает с крыши на крышу, царапая щиколотки о какие-то железки, приземляясь на поверхность с такой силой, что можно запросто дать костям переломиться. Он мчится, его несёт просто потому что может нести. Ньют увлечён сегодняшней ночью, заинтригован своим существованием и разочарован жизнями других. Он дышит слишком резво, разрезая воздух пальцами-иглами, кочуя от одной местности к другой, каждый раз врезаясь в очередное осознание, что убежал так далеко, что за день-два не сможет вернуться домой. Ньют этому открытию удивляется. И он практически не расстроен.       В какие-то мгновения происходящее вокруг, все картинки и образы кажутся подделкой. В другие — заставляют с каждого шороха вздрагивать, вертеться и подозревать. Поделённое на скользкие осколки сознание скачет от одного к другому. Но это не так пугающе. Ньюту нужно лишь приловчиться и успеть запрыгнуть.       Он громко фыркает и принимается смеяться во весь голос, мешая ночным обитателям спать, заставляя улицу вздрогнуть в испуге. А виной всему машина, просигналившая прямо перед его носом, потому что, видите ли, он выскочил на красный. Кому какая разница? Ньют эту загадку так и не разгадал. Он пробирается через очередные заборы и какие-то замусоленные баки, потом, как подросток, прыгает по лужам, вдоволь наглотавшись запаха бензина. И теперь он наконец-то может разглядеть внушительных размеров мост, и воду, что под ним. Безмятежная и угрюмая, она раскачивает своими настроениями воздух, приглашая провалиться в себя. Ньют на это хочет плевать. Потому что он здесь не за тем, чтобы по утру объявиться вдруг на первой полосе криминальной газетки. Он просто хочет… Где-то подальше, может, можно заметить маяк. Ньют решает это проверить.       Жаль, конечно, что через забор не прыгнешь прямо в воду, потому что засекут, но и так тоже неплохо. Ньют в последнее время отказался быть привередливым. Ему хватает и простых взглядов на водную гладь. Он перестаёт двигаться, замирая у самой воды, у перекладин, где шаг — и ты тонешь. Ньют закуривает, потому что наконец-то остановка и можно перевести дыхание. В самом деле, не тратить же это беспокойное время на чистый воздух. Он, словно в трансе, прикрывает истощённые веки, подставляя лицо небу, и волосы его заглатывают бушующий морским негодованием ветер, и пряди вертятся во все стороны, делая своего носителя похожим на оплетённую паутиной ветку. Ньют этого никогда не стеснялся. Ну, что он похож на ветку. Но, возможно, пора бы и подстричься. Закуривая радостно и небрежно, Ньют облокачивается на перила, всматриваясь в огни на другой стороне. В голове всё ещё бушует музыка, напетая каким-то незнакомцем когда-то. Он её отчего-то хорошо запомнил.       Запах свободы, обжигающее ощущение, что можешь проделать что угодно. Осталось разобраться, куда двинуться дальше. Докурив спёртую у злобного охранника ночного клуба сигарету, Ньют бессовестно роняет её в море, и на мгновение ему чудится, что сейчас бычок полетит в него обратно, но ничего такого, конечно же, не происходит. Диковатость воображения Ньюта порядком пугает его самого. Он делает несколько шагов влево и оказывается на пустой дороге. Прыгнув на разделительную полосу, Ньют старается идти только по ней, расставив руки в стороны и держа равновесие. Гравитации он не доверяет с самого своего рождения. Она казалась слишком ненадёжной сукой каждый раз, когда его сталкивали с лестницы.       Разворачивается ультрамариновое небо над головой, полное пыли и созвездий, и Ньют подносит к нему руки, представляя, как оно забирает его, отправляя на луну. Но пока он на земле, ему лучше бежать. Бежать, бежать, пока не загорятся подошвы. Ведь только так звёздная пыль, осевшая на языке, даст тот эффект, который должна приносить. Чтобы не растерять действие, чтобы во всю глотку дышать.       Глаза вновь загораются ожиданием. Ньют не спускает глаз с кольцевой луны, скалясь и выгорая, не смея мечтать о том, чтобы на встречку вынеслось что-то и переехало — сегодня ему не повезёт. Он просто это чувствует. Но удачу лучше проверять на прочность, и от того Ньют с дороги не сходит, несясь и несясь вперёд, самому себе создавая встречные повороты, подпрыгивая и танцуя, не боясь быть засечённым камерами, опасаясь только своего разума, который черпает всё больше и больше чужих размышлений, которые так просто в море не спустишь. Но эти мысли расплёскиваются при каждой тряске головой, поэтому даже этот страх потрошится, и не остаётся ничего, кроме Ньюта и заблудшей ночи, принадлежащей лишь ему.

***

      Весенний воздух делает своё дело и принимается охлаждать мокрую голову, только что освободившуюся из лап громоздкого шлема. Это даёт сладкие секунды облегчения, но не так, чтобы дышалось легче. Томас заваливается в раздевалку практически неподвижно, уверенный, что если он сядет на скамейку, то больше никогда в своей жизни не пошевелится. В последние недели тренировки кажутся тяжелее обычного, хотя никаких новых упражнений не добавилось, и остальным вроде как даже стало проще, потому что бегать на улице и бегать в закрытом пространстве — это совсем не одно и то же. И Томас рядом с оживлённой оравой спортсменов чувствует себя отощавшей божьей коровкой без крыльев. Может, ему следует взять перерыв. Может, ему просто нужно немного времени в одиночестве.       Ковыляя до душевой самыми медленными шагами, Томас пропускает мимо ушей вопросы своих сокомандников, отчего-то решивших справиться о его самочувствии; он преодолевает расстояние от умывальника до кабины под последние капли шумной воды, доносящихся из соседней. Томас, сомкнув расслабленные веки, растворяется под горячими струями, мысленно стараясь ими смыть с себя усталость и опустошение, призывая тот виток событий, где он не покорёженный, сильный, не ведущийся на поводу у морочившей ему голову жизни.       Все куда-то спешат; кто-то мельтешит около своего шкафчика, другие обсуждают поход в соседнюю от университета столовую. Томас моргает и моргает, и флуоресцентные лампы на потолке хлопают глазами вместе с ним. И всё вокруг несётся в якобы привычном темпе, но очень по-бешеному для самого Томаса, и неизвестно куда уносится. Налитые жизнью фигуры испаряются стремительно, вызываясь покинуть наконец это душное место. Томасу хочется выпорхнуть вместе с ними. Но в абсолютном одиночестве.       Он старается унести свои обглоданные истончённые кости подальше отсюда, но останавливается у стены, как только покидает порог раздевалки. Пространство что-то шепчет, но он его не слышит. Сменяются секунды на циферблате, превращаясь в минуты, а там и сезонам придёт конец. Томасу осточертело видеть себя в этом времени, считать мгновения, когда он может встряхнуть всё тело и двинуться дальше, прекращая муки оцепенения, злобясь на невозможность даже руки поднять, чтобы ничего не заболело. Оболочка страшно вымотана, измучена, но Томасу пришлось стать упёртым, когда он только научился ходить. А то так бы и падал без конца.       Свесившаяся сумка с плеча угрюмо покачивается из стороны в сторону, причиняя боль воздуху и волнуя пространство. Эхо коридора смиряется с тишиной, когда все мертвые и разобранные на части, на атомы, помещённые в коробки и зарытые в земле. Холодная стена охлаждает голову, когда Томас прислоняется к ней затылком. Он бросает свой взгляд вверх, на потолок, безмолвно хлопая пауками-ресницами, словно чего-то ожидая, прислушиваясь. Со временем он перестаёт волноваться за Ньюта. Потому что так всяко проще, чем рвать на себе едва ли не седые волосы, ожидая, когда шаровая молния наконец соизволит внедриться в комнату, распахнув настежь окна.       Бессилие уродливо-комичное. Моменты пробуждения стали в ровень насилию. Запоздалые ночи грозятся вытечь во враждебные утра, что противятся и скалятся понурой темноте. Каждый раз, стоит Томасу открыть глаза, его заманивает и принимается укачивать само существование; головокружение калейдоскопом разбрызгивается по стенкам, оставляя пятна по всему потолку. Как будто кто-то выстрелил ему в голову, когда как внутри — одни пена и краски.       Уперевшись в пол подошвами кроссовок, едва ли не сползая по стенке вниз, Томас сверлит взглядом пустоту, пялясь сквозь собственную обувь, и наконец понемногу ощущает своё обмякшее тело, ошалевшее от утренней нагрузки. С выдохом он закрывает глаза. Угрожающие тени коридора расступаются в стороны, распыляясь по краям, наверное, решив, что стоящему здесь и без того достаточно стресса и разного рода потрясений. Окружение каким-то образом шагает рядом с Томасом, а не наперекор.       Его конечности тянет куда-то вниз, под землю. Гудение в голове обременяет своей тяжестью, во внутренности кто-то усердно заливает свинец. Томас покачивается из стороны в сторону — ему так кажется, — принимаясь ловить шум моря своими ушами, питаясь этими убаюкивающими звуками. Он знает, что далёк от любого рода воды, знает, что всё не по-настоящему. Иллюзия, искажённое сознание, но устоять не может. Срастается с солёными брызгами. Проникает всё глубже, к самому дну, становясь разливистым морем, делаясь прозрачно-голубым. Лазурными разводами, намалёванными кем-то очень небрежно, но точно и любимо. Морская искристая пена заземляется под его веками. Он теряет ощущение себя в пространстве. Отдаёт эти воспоминания кому-то другому, перевоплощаясь в неодушевлённое, которым так хочется стать.       Ледяные пальцы тянутся к лицу, и уже через мгновение Томас вздрагивает, когда они касаются его разгорячённой после душа кожи.       — Эй.       Он бросает рассеянный взгляд на руки, только что его тронувшие, и в следующую же секунду врезается глазами в тёмные реки напротив, в отражениях которых — его же тоска по дому, по месту, где безопасно и тепло. И именно эти глаза дали повод задуматься когда-то о том, что дом существует вне стен воображения.       — Ты в порядке? — обеспокоенный, Минхо хлопает ресницами, словно Томаса видит впервые. От лица напротив его ладони не могут отделаться.       Томаса хватает лишь на один непримечательный кивок. Он не в силах избавиться от мурашек по всему телу, вызванных холодом, исходящим от пальцев, что так и покоятся на его щеках.       — Я в порядке, в порядке, — отчего-то вдруг спохватившись, Томас отталкивается от стены, вынуждая Минхо отступить от него на два шага, а сам он наконец выпрямляется, и недовольная спина неумолимо принимается напоминать о кривом положении тела минутами раннее.       — Чего ты здесь? — непривычно неуверенным тоном спрашивает Минхо, наблюдая за Томасом с подозрением, исследуя его тем самым взглядом, когда играет в пророка. И всегда распознаёт.       — Я… — поисследовав подозрительно незнакомые кроссовки (он ведь носит их целых три года), Томас возвращает нерешительный взор на стоящего в недоумении Минхо, — Не знаю, — честность Томаса украшает, как обычно, — Просто стою.       По выражению лица Минхо, по его вскинутым бровям Томас понимает, что ведёт себя всячески не так. Не по норме. Он пристыженно хватается за лямку рюкзака.       — Извини, просто устал, — слова вырываются из уст клочьями, и Томас понятия не имеет, почему всё вот так.       — Я и вижу, — сочувствующе поддакивает Минхо, как можно менее жалостливо поджимая губы. Он оглядывается, впитывая глазами картины пустых коридоров, тянущихся вдаль серыми дорожками, — Может, пойдём?       — Конечно, — практически впопад отвечает Томас, всё теребя и теребя замученную лямку рюкзака.       Последующие минуты — шарканье кроссовок по паркету, шорох одежды и рюкзаков со спортивными сумками. Когда они спускаются на этаж ниже, их также встречает умиротворённое молчание. Наверное, стадный инстинкт завёл в столовую всех и сразу. Минхо даже жаль нарушать этот покой своей речью — он не может припомнить, когда в последний раз здесь могло создаться впечатление, что все до единого вымерли.       — Ты уверен, что в норме? — Минхо не пытается давить своими вопросами, просто никак не может успокоиться.       — Абсолютно, — Томас то ли врёт, то ли остаётся честным. Он сам пока не понял.       — Ну смотри, — предупреждающе отвечает Минхо, уставившись прямо, — А то когда тебя нашёл, кровь от лица у тебя отлила так сильно... Я подумал, что придётся откачивать.       — Разве? — вполголоса изумляется Томас. Он не ожидал, что провалился в чертоги своего воображения так глубоко.       — А то, — с тревожной усмешкой Минхо вновь глядит на Томаса, идущего слева, — Ты всё где-то пропадаешь… словно кто-то украл тебя, — с этими опасениями Минхо посмеивается, пытаясь скрыть свои обиды на их редкое общение.       — Да, точно, — Томас неожиданно подтверждает глупые доводы собеседника, пусто уставившись перед собой, — Понимаешь, у Ньюта фаза, которая длится уже так долго, что я… не знаю, — он не может закончить свою мысль, потому что от бессилия в голове вдруг становится пусто.       Минхо лишь поглядывает на него косо, выдыхая через нос, возмущённо-сдержанно, вцепившись в лямку спортивной сумки. Пальцы от крепкого хвата деревенеют.       — Да, я заметил, — с иронией подмечает азиат, во всех красках прокручивая у себя в голове события последнего матча. Томас, видимо, тоже вспоминает об этом, а затем глядит в сторону Минхо с немым укором. Минхо хочется закатить глаза, — Так он что, совсем замучил, да? — он заранее знает ответ, но спросить всё-таки нужно.       — Нет, но… — Томас хмурит брови, включаясь в тяжёлый мыслительный процесс, и даже шаг замедляет. Это приходится сделать и Минхо, чтобы не обгонять, — Не он меня замучил, — приходит к своему умозаключению Томас, хотя понимает, что конкретно Ньют его и замучил, — Просто это так тяжело… его болезнь, — стыдливо закончив свою мысль, Томас продолжает хмуриться, неуверенный в корректности своих слов.       — Ага, — фальшивым тоном поддакивает Минхо, всё смотря и смотря куда-то вдаль. Пространство невидимо, но сворачивается в узел, готовясь к несносной атаке, — Особенно в самый разгар матча.       Томас не останавливается, даже вида не подаёт, что его что-то разозлило или ранило, но почему-то не ожидал он такого отношения со стороны Минхо, который всегда сплошное терпение и сочувствие. Томасу не хочется злиться на него.       — Не начинай, — скорее устало, чем злобно в итоге просит Томас, только сейчас понимая, что они так всё случившееся и не обсудили. Минхо, наверное, всё ещё страшно недоволен. Но как-то очень невовремя.       — Я знаю, что это не его вина и всякое такое, — Минхо изо всех сил старается не звучать презрительно, — Но, блин, — делает акцент на последнем слове, — что за пиздец в итоге свершился?       У Томаса чешется язык ляпнуть что-нибудь про его любимого Галли, который так-то тоже участвовал в драке и вообще первым ударил, но он послушно молчит, не желая опускаться до такого уровня, тем более позволять себе так разговаривать с Минхо.       — Как ты и сказал, — местоимение он нарочито подчёркивает, — это не его вина, — Томас ловит на себе взгляд Минхо, но продолжает смотреть вперёд, впериваясь глазами в дальнюю стенку коридора и мечтая уже свернуть куда-нибудь, — Мы тут ничего не сделаем.       — И это остаётся типа просто терпеть? — недовольно заключает Минхо, почему-то спрашивая.       — Ага! — преувеличенно эмоционально отвечает Томас, ставя акцент на последнем слоге с таким тоном, словно его спросили об очевидном. А оно так и есть.       — Вот уж свезло так свезло… — Минхо наконец прекращает свои спекуляции, вызванные немой вспышкой злобы за то, что Томас умалчивает о своих возобновившихся отношениях с Ньютом. Он стыдится того, что не принёс никаких извинений за свою наглость, но так и не извиняется, — Так ты поэтому отовсюду пропал?       — Я никуда не пропадал, — Томас непонимающе хмурится, возмущённо шмыгнув носом. Дыхание приходится немного выровнять, когда на седьмой ступеньке он понимает, что задыхается, — Даже ни одной тренировки не пропустил.       «На том спасибо», — протягивает Минхо у себя в голове, понимая, что злость его никуда уже не денется, но отчего-то всё ожидая момента, когда Томас сжалится и расскажет ему всё. Он даже постарается не обидеться, что молчание так затянулось. Только бы он рассказал.       — Вот ты помнишь, когда мы в последний раз виделись помимо тренировок и коридора? — Минхо придаёт своему тону невзрачности и лёгкости, чтобы не заставлять Томаса тут же съёживаться от вины. Но Томас вместо ответа молчит. Минхо вздыхает, — Я не предъявляю, просто волнуюсь за тебя. Ну и скучаю, конечно же, — добавляет, зная, что Томас и без его напоминаний знает. Уточняет на всякий случай.       — Ты прав, — удручённо соглашается Томас, смотря себе под ноги, совсем потухнув, — Извини. Я правда пытался как-то сохранить баланс в своей жизни. Так, чтобы ни одна из сфер жизни не пострадала слишком сильно, — паршивые секунды молчания сотрясают воздух, — Видимо, ничего не вышло, — Томас устало смеётся.       Минхо переводит взгляд на Томаса, мгновенно среагировав на этот смех, который берётся из ниоткуда да так отчаянно, что сердце сжимается. Обида за Томаса, ураганом ворвавшаяся на порог, заставляет стучать зубами. Минхо на это не ведётся. Он с тяжестью старца вздыхает.       — Этого никак и не получится, — за отрезвление вместо поддержки Минхо получает недоумевающий взгляд себе в висок. Он откликается на приглашение поиграть в переглядки, — Извини, но это правда. Ты не можешь бороться с тем, что на тебя навалилось и при этом рулить так, чтобы всё оставалось в порядке и под твоим контролем.       Томас давится унылым смешком, кивая на все слова Минхо. Он и сам это давно понял. Просто боится, что если даст контролю потонуть, как сгинувшему кораблю, все его усилия хоть как-то держаться обратятся в прах.       — Серьёзно, ты слышал о таком слове как отдых? — Минхо не унимается, не планируя зачитывать очередную лекцию, но его уже несёт, — Могу дать словарик почитать. А если серьёзно, — ему приходится повременить с чтением, когда он замечает, как сильно опускаются плечи Томаса, — Не убивай себя, хорошо? Если нужно отдохнуть, просто скажи. Я передам тренеру, что ты заболел или что-то ещё.       Томас останавливается напротив входа в столовую, осознавая, что не может, не хочет туда идти. Все соки высосал неясный диалог с Минхо, которого вроде бы и не хватало, а вроде бы это его лимит на ближайшее время. Он оглядывается по сторонам, считывая за лучшее прервать беседу здесь.       — Спасибо, Минхо, я наверное так и сделаю, — под недоумевающий взгляд Минхо он чешет в затылке, — Извини, что пропал. Я…       — Да перестань ты, — Минхо всё отмахивается, искренне сердясь на не особо обоснованные просьбы прощения, — Я понимаю, правда, — в душе не прекращает перекатываться надежда-убийца, что Томас сознается. Но когда Минхо улавливает в его движениях попытку побега, до него наконец доходит, что ничего подобного не случится. Он старается не разочаровываться.       — Тогда я… я обязательно включусь в жизнь, как только высплюсь хоть немного, — обещает Томас, отчего-то даже приободрённый, непреклонный в своей клятве, — Ньют вообще-то пропал уже как несколько дней, так что у меня есть возможность спать без опаски быть разбуженным в пять-шесть утра, — с этими словами, Томас уверен, на лбу у него появилась испарина — так сильно страшно вспоминать все эти окутанные бессонницей ночи.       — А чего Фрайпан так не мучается? — интересуется Минхо, действительно озадаченный, но полностью готовый подловить ответчика на любом слове. Потому что надоело.       — Он удрал к своим сокурсникам на все эти недели, — сердито говорит Томас, — Умник, однако.       — А чего ты так не сделаешь? — искренне удивляется Минхо. А затем продолжает, уже спокойнее: — Просто не хочется бросать своего парня вот так, в одиночестве? Я понимаю.       Томасу кажется, что он ослышался. Он кое-как борется с желанием хлопнуть себя по уху, чтобы осознать, что слова, извергнутые Минхо, реальны. Так он что, догадался?       — Да чего ты, — несильно толкнув Томаса в плечо, Минхо усмехается, — Я не хотел ставить тебя в неловкое положение, но мне порядком надоели твои тайны. Правда, мог бы мне и сказать, — обиженно заканчивая свой монолог, он прячет руки в карманах куртки анорак.       — Как ты узнал об этом? — почти шёпотом спрашивает Томас, всё ещё находясь в лёгком шоке.       — Да вы не особо-то скрываетесь, — Минхо криво ухмыляется, сражаясь с демонами внутри вслепую, — Видел вас в раздевалке после матча.       И тут Томаса словно прошибает током. Это случилось в момент такой неудачный и очевидный, потому что тогда Томаса распирало от беспокойства за Ньюта и злости на Галли, потому как тот расквасил драгоценное лицо, которое Томас так любит. Очевидно, он потерял счёт времени, забыл об окружавшем их хаосе, состоящем из кучи изнывающих усталостью и негодованием фигур. А если кто-то ещё их видел?       — Минхо, я… — как бы не начать оправдываться, но дать понять, что понимаешь свою вину в произошедшем? — Прости. Я действительно хотел сказать тебе, причём давно, но всё никак не мог…       Томас прыгает от одного объяснения к другому, но к компромиссу не приходит, потому как правда, какая она есть, не может быть обрушена на реальность. Ну не может он сознаться, что стыдно было, что неудобно, и ощущалось будто преступление. Этого Томас никогда ему не скажет. Приходится изворачиваться.       — Не знаю, почему так долго тянул, — всё, что Томас может позволить себе сказать, он говорит, — Наверное, боялся, что бросишь что-нибудь осуждающее.       — Я?! — Минхо одолевает такое изумление, что Томас на мгновение пугается, а не преувеличил ли он. Но Минхо, после своих дум, пожимает плечами, — Возможно, ты прав. Но я бы не стал, честно! — под слабые хихиканья Томаса Минхо старается не быть пристыженным, — Может, немного… но это всё равно не оправдание!       — Да-да, ты прав, — Томас успокаивается, принимая привычное страдальческое выражение, — Прости, — он боится, что за раскрытием правды последуют вопросы и уточнения, а потому принимает на себя роль завершителя этого длинного, мучительного диалога, — Я знаю, что сейчас посыпятся тысячи вопросов, но я устал и хочу пойти поспать. Мы можем поговорить в другой раз?       И Минхо отвечает, что да, конечно, дело не к спеху совершенно, о чём вообще речь. И он позволяет Томасу оставить себя без ответов, без удовлетворения от знания правды, потому что по сути сам её и выпытал. Но сам же сделал вид, что без обидняков и никак не задет. Тогда почему оскорбляешься? И почему ощущение такое, словно дождём замыло стёкла, и сквозь грязь стараешься выхватить свет? Он остаётся на месте, прикованный цепями. Глазами, полными горючим, Минхо сверлит спину Томаса, а затем его тень, ловко скакнувшую за ближайший поворот. Может, ему и не нужны никакие ответы. Потому что и без них всё просто и понятно. Это легче математики, но сложнее на химическом уровне в разы. Минхо не хочет прикрывать глаза, но они закрываются сами.

***

      Он появляется в комнате в один из понурых вечеров, таких же тихих, как голоса в этом пространстве. Объявляется незаметно, что с его ростом не очень и удобно, но у него получается. Прошло больше недели с того момента, как Минхо видел его здесь. Значит, ночлежка была не такой уж неудобной. Это немного радует. Минхо принимается молча, искоса наблюдать за тенью фигуры. Шагает она как-то опасливо, и пространства будто стала занимать меньше, словно изнутри вся съёжилась, сделалась маленькой. Глаза Минхо жаждят зацепиться за самого вошедшего, а не его тень, но он не может позволить этому желанию сбыться, иначе будет замечен.       За всё прошедшее время Алби никаких вопросов Минхо не задавал, и тому не на что было отвечать, а оно и к лучшему, потому что разглагольствовать на уже поднятую тему в компании Терезы для Минхо оказывается более чем достаточно. Он не выдержит реакции Алби и его взгляда «я, сука, так и знал!». Потому что Минхо ни о чём не знал. И уже изрядно поседел за всю неделю своего знания.       Минхо переводит затрёпанный взгляд с тени на Алби, что отчего-то не принимается расспрашивать у Галли вообще ни о чём, словно вибрации его состояния проникли ему прямо в сердце. Минхо делает вдох, ловит момент и украдкой бросает взгляд на Галли, затем слишком уж дёргано отворачивается. Он как обычно бледный и как обычно настолько замученный своей постоянной усталостью, сделавшейся ему его женой, что в его виде Минхо практически ничего не удивляет. Но когда Галли оказывается вблизи горящих настольных и напольных ламп, Минхо сдерживается, чтобы не ахнуть во весь голос. Потому что кто-то очень невежественно и крайне некрасиво обмазал лицо Галли фиолетовыми красками, расставив синяки у него над бровью и у самого края губ.       — Ну с кем ты снова поцапался? — устало, но ошарашено интересуется Алби, словно бабуля в очередной раз встречает своего внука-хулигана после детского сада.       Минхо молча слушает и вопрос Алби, и тишину вместо ответа. Он искренне старается вывести себя из этого диалога, который пока монолог, чтобы не беспокоиться, чтобы не быть в ужасе или заинтересованным. Ведь его это не касается. Совсем.       — Галли, — требовательно, но с мольбой зовёт Алби, — Я серьёзно. Что стряслось?       Минхо выжидает ответа, как слепой котёнок пищи, застыв посреди своей постели, оставив ковырять отвёрткой настенные часы. Такая картина уже происходила и не раз. Почему-то часы вечно ломаются, и почему-то вечно нет ни у кого ни времени, ни желания их заменить. И за починку почему-то вечно берётся Минхо. Очевидно, выходит плохо, раз они чинятся уже в пятый раз. Все попытки не быть заинтересованным в ответе докучавшего ему блондина проваливаются, потому что за такую длинную ветку времени их знакомства Минхо ни разу не не думал о нём. И вся терпимость относительно себя внезапно пропадает, словно по щелчку. В самом деле, Минхо, ты что, всё ещё беспокоишься, когда должен быть глубоко обижен и вообще на него не обращать никакого внимания?       — Алби, давай потом, — загробно спокойный голос никак не вяжется с напряжённой атмосферой вокруг.       Минхо не сводит глаз с озадаченного лица Алби, который, видно, старается не словить взгляда Минхо, что так упорно игнорирует с того самого их конфликта. Поёрзав на месте, Алби делает очередную попытку.       — Ну как так… — растерявшись, он делается совсем грустным, — Ты явно с кем-то подрался. Тебя явно…       — Алби, пожалуйста, — с нажимом просит Галли, до того отрешённо и обессиленно, что становится жутко.       Минхо вновь смотрит на Алби, совершенно безоружного, чьи эмоции слетели с лица с этим «пожалуйста», потому что Галли никогда не произносил этого слова, когда оно шло в контексте просьбы. Но вот произнёс. И никто понятия не имеет, что с этим делать. Минхо отворачивается от Алби. Алби не знает, что сказать.       Захудалое молчание вновь оседает в комнате, загребая её в свои объятия, и Минхо начинает чудиться, что его скоро вырвет. От зашторенной тишины, от этого гадкого, вопиющего молчания, что не уходит и не уходит, стоит на своём, не хочет внезапно порушиться. Ему не хватает громких голосов, терзающего слух шума, чтобы гремели бутылками, пререкались по самым идиотским причинам. Только бы не вслушиваться в обугленные провода безмолвия.       Каждый раз, когда Минхо входит в комнату, у него создаётся впечатление, что время здесь остановилось, стало ничем. Словно кто-то нарочно сломал все часы (может, от того и настенные не хотят идти), убрал все признаки жизни, чтобы присутствующие здесь в край запутались и перестали воспринимать время за хоть какой-то конструкт. Что, в прочем, и есть истина на самом деле.       Минхо понял, что времени не существует, когда повстречал Галли. Потому что он показался ему с другой эпохи, другого мира, где ценили молчание и поклонялись действиям и труду. Или же он сам из других годов, где бравое сердце и склонность бросаться под пулю ради спасения считалось великолепием? А может, время перестало выполнять свою основную задачу, быть существенным, когда он встретил Томаса? Или когда каждый раз узнавал всё больше и больше того, чего знать не следовало, и сердце уходило в пятки? В тот момент, когда его грозились застрелить? Когда вытоптали яму вокруг его сердца, чтобы туда его же и закопать?       Когда происходят поворотные события, тебя вышвыривает из привычной временной петли и забрасывает куда-то в далёкую ветвь, где нет ни линий, ни объяснений. Минхо перестал искать объяснений очень, очень давно.       Всё так и останется; Галли больше ничего не скажет, лишь уляжется в свою постель, показав Минхо спину, и продолжит молча коротать минуты, накрытый одеялом. Алби продолжит читать свою книгу, но теперь задумчивее обычного. Минхо повозится с ненасытными часами ещё какое-то время, а затем терпение его иссякнет и он отбросит их в сторону, поклявшись себе и другим (про себя), что сам купит новые настенные часы.       Через час Галли молча поднимется с постели, словно робот, возьмёт полотенце и какие-то вещи и отправится невесть куда. Алби молча заберёт свой ноутбук и удалится в сторону кухни. Минхо всё это время пялится в потолок, провожая взглядом обвитые дымкой тени проезжающих машин за окном, не решаясь ни о чём думать, боясь попасть в капкан собственных страхов. И теперь, когда все ушли, он поднимается с постели, вяло плетётся до кресла, плюхается в него, устало потирает переносицу, зажмурившись с такой силой, что в глазах белеет.       Крутанувшись на кресле несколько раз, Минхо одним ленивым движением хватает телефон со стола и со скучающим выражением лица принимается листать все сообщения, пришедшие к нему за последние пару дней, все общие чаты и пропущенные звонки от непонятных рекламщиков. Лампы, и настольная, и напольная, выключаются. Минхо оставляет себя в синем свете ноутбука, и вдруг нападает ощущение полной темноты, пока глаза не привыкают к такому тусклому освещению.       Он глядит на экран чуть дольше привычного, и в глаза его просачивается блеск, зажигая взгляд. Выражение его лица меняется со скучающего на оживлённое. Приглашение на вечеринку. Пятница, вечер. Всё это в общем чате старшекурсников. Говорят, что младшим тоже можно. Возможность прихватить с собой Томаса остужает разум и успокаивает сердце. Глубоко вздохнув, Минхо откидывается на спинку стула, устремляя иссушенный мониторами различных гаджетов взгляд в потолок. Он раскачивает кресло из стороны в сторону, помогая ногами, отчего-то задумчивый, но такой же скучающий. Это вечеринка. Там должно быть наконец-то весело. И живо. То, чего Минхо так жаждал на протяжении стольких дней. Осталось потерпеть каких-то пару недель или около того.       Минхо небрежным движением бросает свой телефон в ворох подушек и одеяла, не особо беспокоясь, попал ли тот на кровать или пролетел мимо. Он переводит всё такой же освещённый синим взгляд на окно, принимаясь высчитывать, сколько ещё времени он просидит вот так в одиночестве, безмолвно. Совершенно неподвижно. Осталось всего лишь две недели.

***

      Биты бурлящей музыки проваливаются в грудную клетку, заставляя кости содрогаться, трястись в танце. Каким-то образом Минхо удаётся пережить свои мучительные дни, растянувшиеся в года. Уже к концу прошлой недели он был полностью иссушен ожиданием и всё ещё погребён общим молчанием. С Томасом ничего не разобрано, но хотя бы без натяжения. С Алби стало проще. Только вот никто шагу ступить не подумал и извиниться, конечно же, тоже. Минхо терпеть не может замалчиваться. Алби никак не может пролезть между своими гордостью и виной.       Едва переступив порог клуба, Минхо уже приходится отдирать подошву кроссовка от липкого пола. Ему ничего не остаётся, кроме как скорчить кислую мину. Борясь с отвращением, отлепить дорогущую подошву от грязи. Двинуться дальше. Толпа знакомых, клонированных лиц уже заполнили всё пространство вокруг. Все ему машут и приветствуют. Почему-то с дебильными улыбками на лице. Минхо скалится в ответ, усердно делая вид, что ему не плевать. С чёрный замшевым бомбером приходится тут же распрощаться — слишком душно. Минхо не особо расстраивается, но с каким вниманием он подбирал друг к другу свои шмотки. Ну и что это? Бессмыслица.       — Я за выпивкой, — Терезе приходит в голову оглушить Минхо своим хриплым голосом.       — Лады, — Минхо хочет нанести ответный урон, но промахивается — Тереза уже скрылась в толпе.       Он сдерживается на недовольное цоканье, и в грудь ему тут же ударяет что-то непонятное и незнакомое. Сознание вскипает мыслями о своём поведении, потому что за недели эти стал сварливым; сделался непреклонным, раздражительным старикашкой, вечно жующим свою нижнюю губу. Минхо решает выпить побольше, чтобы из себя этого старика изгнать, бесследно и незаметно для окружающих.       Тереза толкается локтями с парочкой местных задир-четверокурсников, и когда получает оскорбительные маты в свою сторону, лишь мельтешит перед уродливыми гримасами средним пальцем, не обратив внимание на их присутствие в принципе. Ей не нужно оборачиваться, чтобы попасть в цель.       — Я заебался уже, Тез, — честность Алби иногда не знает начала и конца. Он усаживается рядом с ней за барную стойку, правда, за свободное место приходится побороться со знакомым ему зубрилой, — Здесь всегда было так шумно? — Алби немного довольнее, чем минуту назад. Похоже, зубрила достаточно быстро слился с места происшествия под неминующе мрачным взглядом.       — Просто сезон тусовок открылся, — Тереза мотает головой из стороны в сторону, не сразу уловив местонахождение Алби. Она наклоняет корпус в его сторону, чтобы не срывать голос, — вот народу и попёрло. Ничего, мы уже такое проходили! Под утро остаются лишь выжившие.       — И незатоптанные… — кисло завершает Алби, разочарованно пробегаясь взглядом по меню, — Я серьёзно, почему здесь никогда ничего нового?       — Да брось, — скептично бросает Тереза, взмахнув копной волос, — Мы здесь, наверное, в сотый раз сидим. Не делай вид, будто узнаёшь обо всём этом дерьме вот прямо сейчас.       — Ну, я верю в изменения, — с досадой вскинув брови, Алби принимает оправдательную позицию.       — Мы могли бы миллион раз сменить клуб, — отчего-то развеселённым тоном утверждает Тереза, пристально наблюдая за резвыми движениями рук бармена напротив, — Но здесь мы пьём практически за бесплатно. Пошло упустить такой шанс.       — Ты хотела сказать «ужираемся» за бесплатно, — тонко поправляет её Алби.       — Ну и это тоже, — Тереза разводит руками в стороны, просто и без стыда.       — И всё-таки… — Алби как-то несвойственно мнётся с продолжением своего изречения, словно заранее увиливая от взглядов и поджатых губ.       — А? — Тереза поворачивает к нему своё раскрасневшееся от сжатого воздуха лицо, и Алби подмечает, что её волосы у самого лица принимаются виться, не интересуясь разрешением.       — Как там Минхо? — манера начинать издалека Алби не нравится. Но он всё ещё не оставляет надежды переучиться.       — Да так… Паршиво, если честно, — грустно усмехается Тереза, и взгляд её начинает блуждать по лесу воспоминаний. Или мыслей.       — Что-то с Галли случилось, да? — утвердительно спрашивает Алби, каким-то осевшим голосом.       — Ну конечно! И после такого-то… Чёрт, — спохватившись, что вообще-то никакой Алби ни о каком происшествии не в курсе, Тереза зажмуривается, поджимая губы и тем самым подтверждая пророчество Алби о своей реакции.       — Вот как, — со смешком в голосе Алби как-то да справляется, — Понятно.       Терезе как-то неуютно и совестно, что вот так скомкано отвечает одному из близких друзей, но чужое на свет вывозить она не может, и от того горестно вздыхает. К этому времени заказанный поднос напитков материализуется перед её носом.       Алби за полураскрытое откровение не благодарен, но всё ещё держит под сердцем уважение к подруге за сокрытие чужих секретов, даже если этими секретами с ним не делятся их владельцы. Отчасти никогда. Привыкнув к посту наблюдателя, Алби со спокойствием на лице вливает в себя алкоголь, и Тереза догоняет, как никогда весёлая и расслабленная. Она держится час и даже больше, а затем уши Алби ошпаривает услышанным, и он в серьёз давится своим напитком, вынуждая Терезу с усилием нетрезвой стучать его по хребту.       — Галли ЧТО?! — Алби вновь заходится в кашле, хотя удивление его направлено на нечто совсем иное.       — Да вот то! — Терезу хватает только на плоский ответ, и затем она плюхается обратно на диван, больно ударившись спиной о подлокотник, но никак на это не отреагировав.       — Охуеть, — только и вырывается у Алби. Нет, реагирует он не из-за Галли. Всю его подноготную он вычислил, похоже, раньше него самого. А вот ситуация с признанием Минхо, если связать это с новостью о его отношениях с Томасом, становится ещё любопытнее. Алби теряется в мыслях, — И Минхо реально сказал… всё это?       — Представь, — уныло откликается Винтер, грузно принимаясь топить покоящийся в руках стакан синевой своих бездонных глаз, — Как всё… грустно. Чёрт. А я говорила! — она не унимается, выкрикнув последнюю фразу небрежно и этим пугая сидящего рядом Алби.       Алби слабо ударяется макушкой о спинку дивана, пытаясь соединить все провода так, чтобы картинка перестала искриться и стала хоть немного читабельной. Ничего не выходит. Ему приходится делать вид, что возмущён и смущён ситуацией своих друзей, а не положением Минхо.       Хмыкая себе под нос без конца, он направляет взгляд в толпу, с непонятной хищностью выискивая оттуда Минхо. Вот же злой чёрт. Хитрый, незаурядный демон. На кой хрен ему Томас, если с Галли всё вот так? И было ли это абсолютно спонтанным решением, какими были практически все в его жизни? Иногда Алби кажется, что Минхо решает всё просто: в какую сторону плевок упадёт, туда и стоит двигаться. Но кто же знал, что планировщик из Минхо куда лучше, чем Алби вообще мог себе думать?       Сумрак зала мешает выуживать из толпы оголтелых тел нужное, и в какой-то из моментов Алби решает сдаться, но в самом разгаре динамичного припева техно музыки яркое свечение будто назло освещает фигуру Минхо. Какая неожиданность. Алби, довольный, улыбается.       Свет танцует голубым и синим, дым машина вынуждает кого-то истошно кашлять, а кого-то — теряться в тумане, словно те так того и хотели. Перекрёстное свечение губит в себе силуэты и действия. Тереза вряд ли отдаёт себе отчёт в своего рода предательстве. Галли очень умело занимает небольшой диван в глубине зала, почти на его окраине, оставаясь прикрытым чужими танцующими движениями. Не желая никого видеть и рядом с собой держать, но стараясь воплотить свой план унестись от собственных мыслей подальше. В его целях сегодня — затопить сознание, загубить свои чувства, что отощали за прошедшие мерзкие дни, поросшие мхом и слякотью. Губя себя изнутри своими же силами, своими думами к месту и нет. Галли привык избавляться от своего дерьма за счёт работы. Но тело расщепляет кислотой усталости, и на смену приходят меры попроще.       Раскатистый смех кого-то далёкого мешает в понятную слушать собеседника, но Минхо не нужно прилагать много усилий, чтобы понимать Томаса. Он приучился читать по губам. Поверженный сладостью вечера, что ни с кем не нужно сохранять молчание, держать оборонительную позицию обиженного или виноватого, Минхо позволяет себе наконец улыбнуться, даже если причин всё ещё ничтожно малое количество. Ему это не мерещится. Он выбрался из оков мучительной тишины, снял с себя колючий ошейник. Он может трепаться с кем-то до утра, может радоваться пьяным голосам, пускай даже незнакомым и иногда тошнотным. Этот вечер ощущается своим. Только его, и ничьим больше.       Эта ночь прослывёт долгой, слишком растянутой. Она будет поделенной на части. Она уже становится липкой.