Пламенеющие Небеса. Книга Вторая. По ту сторону Нерушимых

      Тишина, воцарившаяся в мрачном цоколе северного крыла дворца с добрый час назад, неожиданно стала очень пугающей. Зловещей. Хотя раньше Элиа очень любила, когда голоса, скрежет металлических засовов или смех из тренировочного зала и комнаты для переодеваний и отдыха стихали. Обычно это позволяло лучше сосредоточиться на бумагах – докладах, сводках, ответах на запросы и составлении таковых самой, от имени Отряда, рапортах и множестве других документов… Обычно. Но не сегодня. Доставленная утром почта так и лежала нетронутой на углу стола, и уже в третий раз на оставленном, устно, утром Гранд–Мастером указе о проверках личного состава, внеплановых, на местах по всей Империи, расплывалась крупная чернильная клякса из–за того, что слегка дрогнула рука.       Допросы задержанных в день нападения харров и взрыва на третьем этаже велись уже почти двое суток, в соседние камеры после проверки служивших во дворце и столице добавились ещё четверо. А ещё парочка, что была замешана в прегрешениях гораздо более безобидных, как тот случай, когда Алеандру вызвали к правителю в не самое подходящее время, просто были отправлены в отставку без права занимать должности в гвардии, войсках, ратушах и гильдиях магов… И с полным лишением всех когда–либо достигнутых заслуг. И они ещё, по сравнению с тем, что ожидало почти десяток самиров, находившихся этажом ниже, в тёмных, запертых тесных камерах, отделались легко. Очень легко.       Допросы шли с того же вечера, как всё произошло, но, как и следовало ожидать, разговоры сперва результатов не дали. А вот когда зазвучали угрозы… Заговорил первый. Эль была на допросе, проводимом братом и Карру лично, вела протокол… Совсем молодой самир, стажёр, менее полугода как закончивший первый этап обучения, при городском штабе. Но внизу, в крохотной комнате с каменными стенами, столом и несколькими стульями он был бледным, как новая простынь, и слегка дрожал от страха. И было, от чего – это именно ему выпала, как оказалось, честь открыть засов решетки, скрывавшей вход в катакомбы. Правда вот, тот, кто всё это затеял… Не уточнил одного крохотного нюанса. Зачем.       И, как и стоило, конечно, ожидать, заговорщики оказались последователями или начали сочувствовать таковым, еретического движения, прославлявшего Алого Тигра. В этом сомнений и не было, но услышать из уст сперва стажёра, а потом, после уже других методов допроса, даже мысль о которых отдавалась по коже скользким холодком, и ещё двоих разговорившихся, подтверждение… Всё же оказалось неприятно. Ведь они все трудились здесь же, почти бок о бок порой. И месяцами, а кое–кто и несколько лет, лелеяли совсем иные мысли.       Однако все, кто уже заговорил и давал показания, после угроз, пыток иллюзорных и настоящих, были участниками заговоров. Были вовлечены в сговоры и преступления. Но не были их вдохновителями – лишь посредниками. Проводил харров наверх… Не передал оринэйской принцессе письмо, вручил родичу Куафи лекарство, от последствий которого ей и пришлось его так своевременно «лечить»… Лишь кусочки общей картины, писал которую совсем другой. И вот как раз он–то, этот самый другой, до сих пор хранил молчание.       Самый старший в этой, слишком большой даже для худших подозрений Бэнни, компании, самый опытный, хладнокровный, далеко не глупый. Именно он первым пришёл к ереси, в которую впоследствии, плавно, по словам арестантов, даже для них самих незаметно, как, вовлекал и всех остальных из тех, кто сейчас сидел в соседних с ним камерах. Из которых им оставался, всё сильнее по мере расследования, поднятого на ноги и перерывавшего столицу вверх дном, Отряда, лишь один выход. Те двое, что уехали теперь в Бэвэр… Не были Внемлющими Истине. Просто не самыми, видимо, умными в Отряде. Но они всего лишь не осознавали возможных последствий, казалось бы, безобидных поступков, о которых их попросили «боевые товарищи», в полной мере. Те двое не были, как и парнишка–стажёр, но его проступок уже никак нельзя было счесть безобидным, а вот все остальные – были. Правда, почти половина теперь взывала к Диаде, некоторые даже вслух… Но одумались они слишком поздно.       За всем, случившимся за минувший год вокруг принцессы Оринэи и Императорской семьи, стоял один и тот же самир. Это следовало из показаний, из очень скудных и немногочисленных свидетельств, а он очень старался не оставить следов, из косвенных улик и того единственного, на чём он попался – второго преступления Вилайра Буркадэ. Самый старший, уважаемый, опытный из них, занимавший очень высокий пост, тот, кто оказывался рядом с ней, Элиа, по несколько раз за день, и она до последнего, наверное, не могла бы подумать, что скрывал в себе обаятельный, приятный, иногда, в хорошие дни, любивший побалагурить и потравить парочку служебных баек, самир. Но хуже всего было даже не это, и не то, как близок он был к верхушке не то, что Отряда, но самой Империи… Хуже всего было иное.       Один из заместителей Гранд–Мастера, в ведении которого были в том числе подготовка служащих по провинции Дариан и многие вопросы изучения чар, проводимого Отрядом. Бывший сотник Седьмой Сотни. Бывший командир и… Наставник Бэнджамина. Брат занял его должность, когда тот получил повышение, в столичный Штаб, и пользовался уважением у Жами и до получения им нынешней должности, очень внезапного и по мнению самого брата не слишком заслуженного, и после. Вплоть до того момента, как незадолго до кошмарных событий затеянная Жами ловушка, опасная, ставившая на кон многое, дала свои плоды.       Видимо, Кукловод, как прозвал его находившийся сейчас там, внизу, самир, и впрямь решил, что оказался коварнее своего противника, или же (и, стоило бы тогда признать, справедливо) предполагал, что ни в случае успеха покушения, ни при его провале молодой Гранд–Мастер уже не будет представлять для него опасности. Но сперва пообедал в городе с Буркадэ, лишившимся усилиями Кукловода же, всего, а затем вручил ему кое–что, по документам Отряда уничтоженное почти десяток лет тому назад. По оставшимся от артефакта осколкам было не так просто определить это, но всё же, перерывая все бумаги, посвящённые изъятым и обезвреженным подобным вещицам, уже удалось. И соответствующие документы составил и заверил именно Кукловод. К большому счастью, совершивший ещё одну ошибку – не уничтоживший заранее улику. Косвенную, но пока, за исключением того, что уже рассказывали на допросах остальные, это было единственным, в чём Кукловода можно было обвинить.       Но сейчас воцарившуюся было в цоколе Северного Крыла тишину, пугающую, но все минувшие дни в штабе в целом царила весьма гнетущая обстановка, прервал глухой, отдалённый крик боли, заставивший наконец–то справившуюся с указом чарванку вздрогнуть. Те, кого допрашивали там, внизу, были не обычными обывателями, многие из которых начинали выкладывать вообще все прегрешения из собственной жизни уже при виде любовно оберегаемой Отрядом коллекции пыточных инструментов, иным хватало той или иной степени иллюзорных, внушаемых пыток, чаще всего сравнительно лёгких, но по ощущениям, и Эль знала это на своём опыте, более чем настоящих – осознание, что ты цел и невредим, приходило лишь спустя некоторое время. И большей частью коллекция клещей, дыб, усеянных острыми шипами «сапогов» и «наручей», плетей и прочих, ещё более жутких даже одним своим видом инструментов, служила скорее для давления на оказавшихся в застенках, как и красочные или сухие описания, как и что именно можно сделать с их помощью.       Те же, чьи допросы, всё новые и новые, бесконечной чередой, шли сейчас, и во многих из них принимали участие Бэнджамин или Карру лично, были куда более подготовлены, и каждый из них тренировался терпеть. Боль, давление, угрозы, иллюзорные (а до определенного предела, пока не оставалось травм, мешавших бы службе, и настоящие) пытки. В том числе, и это было одним из самых сильных способов сломить волю, у большинства, их учили выносить опасность, угрожавшую близким, и страдания последних. Слабые места, разумеется, есть у всех, и нужно выяснить, куда ударить… Но тех, кто служил в сотнях Отряда, готовили если и не избавиться от слабостей, то по меньшей мере их скрывать.       И чтобы заставить сорваться такой крик, что его, пусть и в почти ощутимо давящей на плечи, тишине, услышала чарванка, на другом этаже, через толстые железные и стальные двери… Нужна была не иллюзия. Да и… Не условный удар плетью. И Эль не очень–то хотелось знать, что.              

***

             – Да чтобы ты был проклят и твоего ребёнка сожрали оборотни! – отчаянный, полный бессильной ненависти, боли и страха женский крик снова и снова повторялся в ушах. И застилаемые слезами, и всё теми же ненавистью и болью глаза. Красивые, фиалкового оттенка. Но аккуратное, ухоженное, по–самирски изящное лицо искажали такие гримасы, что оно становилось похожим на принимаемые зловредно настроенными духами, запугивавшими людей в деревеньках и маленьких городках до смерти, обличья. Сейчас /обладательница глаз и голоса сидела наверху, в запертом кабинете для обычных, самых безобидных, большей частью свидетелей, допросов. И наверняка рыдала и продолжала проклинать «мерзкого шакала» и «стервятника». Хотя следовало бы братца, о милосердии к которому и том, что он не мог натворить ничего подобного, она и кричала, ворвавшись с час назад в штаб. Бэнджамина, вышедшего на шум из приёмной, где он как раз, почти не глядя, подписывал подготовленные Эль бумаги, она наградила оскорблениями на всех языках, которые, судя по всему, только знала, проклиная его, предков по обоим родителям и вот в довершение отсутствующего у него потомка. Впрочем... То, что таковые бы появились в будущем, было весьма маловероятно.       Но та буря эмоций, те чувства, то отчаяние, что скользило в её лице, отражалось в глазах… Кое–что ему подсказали. И поэтому–то сейчас гулко, размеренно стучали о камень набойки сапог. Силуэты в камерах сидели, лежали, стояли у дальних стен, опустив плечи и головы. Хотя стоило бы им это сделать раньше. До того, как все они стали изменниками Империи. Размещённые насколько это оказалось возможно далеко друг от друга и на всякий случай лишённые, с помощью глушивших разговоры чар, возможности общаться между собой, они ждали, пока шло расследование, и предстоял впереди суд. Участь их, конечно, была уже ясна, но впереди предстояло ещё долгое ожидание. И возможность осознать, на что и как они променяли свою жизнь. И подумать, зачем.       Тот, к кому шёл Бэнджамин, сидел в самом конце коридора, тёмного, освещённого лишь редкими факелами, за прочной чёрной решеткой. Но на звук шагов, после того как чары были ослаблены, здесь, рядом с камерой, поднял голову. Слабо усмехнувшись. А посетитель почти наяву услышал, как капала на каменный пол, пару часов назад, кровь. Та, что потом методично, долго, стараясь подавить некое, выплывавшее из самых глубин личности, остервенение, он оттирал с рук. Молча. Стараясь не выдать, что полученная наконец правда до сих пор ощущалась глубоко внутри ударом ножа. Он знал, давно догадывался, и после разговора с Зелёным, слишком мелким преступником, чтобы прятать его в застенки или ссылку, уже не сомневался, что за всем, что происходило, стоял один из его Заместителей. Ближайших доверенных, помощников и советников. Их было трое, за исключением Карру, и все они служили в Отряде задолго до него самого, и назначил лично он только одного из них, когда вышел в отставку предшественник. И меньше всех подозревал в кознях того, кто в конечном счёте и оказался Кукловодом.       Командир, наставник, даже когда–то, годы назад, покровитель молодого Фэрта, едва закончившего первую часть обучения и принятого в столичный штаб, тот, кого самир всегда уважал и к чьему мнению прислушивался… В какой–то мере, быть может, он тогда, больше десяти лет назад, искал в нём отца, отчасти, пропавшего из жизни мальчика, когда тому было двенадцать, и вернувшегося лишь неполученными вовремя письмами, обнаруженными, случайно, когда Энэгана Фэрта год как не было в живых. Мать смогла забрать письма, посылки на праздники, но уничтожить их, видимо, рука не поднялась…       Тогда, в двенадцать, мальчишке казалось, что отец их предал. Это предательство было в его на тот момент беззаботной жизни, среди семьи и друзей, первым, хотя годы спустя, с обнаружением писем, а ещё спустя несколько лет с появлением в его жизни Элиа, он многое пересмотрел. Потом предательств и измен было много, но предавали не его – Империю, пресекать что и было, в общем–то, одной из основных задач Отряда. И вот теперь – очередное. Новое. На этот раз и службы, и Империи, и лично его.       – Решил продолжить? – сидевший на узкой койке по другую сторону решётки мужчина усмехнулся, вернее было бы сказать, попытался. Но кисть слегка отдёрнулась, словно скрывая свежие раны там, где недавно были три пальца. Иллюзии, как то и следовало ожидать, не сработали, а вот настоящая сталь подействовала лучше. Впрочем, признаваться во всех своих грехах, как того и стоило ожидать, Кукловод не спешил, но всё же заговорил. Сильно не сразу, чего тоже стоило ожидать. – Не думал, что это доставляет тебе такое удовольствие… Волчонок… – последнее слово было откровенно саркастичным. И тоже говорило о многом.       – В твоём случае – особо изысканное… Как холодный чай в знойный полдень… Или встреча с любимой женой после долгой разлуки… – Бэнджамин сделал паузу, выразительную, подойдя почти вплотную к решётке, поймав взгляд Кукловода. Называть его по имени больше не хотелось. – Или… С любимой сестрой, – произнесено это было нарочито медленно, небрежно... Но в камере зарычали, по–звериному, рванувшись к решетке, насколько позволили силы. – Хотя… Я не знаю, будет ли удовольствием видеть её в кандалах и рубашке для покаяния… Но моё любопытство скоро будет…       – Ты не посмеешь! – усмешка, глумливая даже после пыток, на лице уступила место ненависти и… Страху. Впервые за все эти долгие дни. Мелькнула мрачно–торжествующая мысль, что он не ошибся. Хотя… А мог ли? У них с Кукловодом осталось так мало общего, спустя годы, после всего. И так много… – Ты…       – Почему же не посмею? Нет, разумеется, мне будут нужны доказательства такого вопиющего непотребства… – Бэнджамин слегка растягивал слова, лениво, наблюдая за оскалившимся лицом и сжавшими прут решетки пальцами целой руки. – Но я уверен, что они найдутся… Ты, верно, хочешь узнать, откуда мне известно… Графиня Лэаль даёт показания. Ворвалась сюда, требовала тебя отпустить… И случайно созналась в преступлении… Какая досадная оказия… – костяшки побелели, стиснутые зубы тихо скрежетали. Кукловод когда–то учил, что свои слабости есть у всех, и нужно найти, куда ударить. Иронично… Бывший любимчик нашёл.       – Лэа не могла… – голос был преисполнен уверенности, и, как ни пытался автор всех гадостей вокруг Алеандры за минувший год, скрыть это, тепла и переживания. За сестру, конечно, тоже можно переживать. Но иногда самый важный кусочек таится в нюансах. Интонации, взгляд, случайно вылетевшее слово. А боль и отчаяние выдавливают, порой, самые сокровенные секреты наружу. Нужно только увидеть.       – Не могла. А вот ты, только что, да, – Бэнджамин усмехнулся впервые с момента, как несколько дней назад остановил бывшего наставника в двери его же кабинета. Откуда тот и спустился вниз, вместо архива, куда торопился сразу после внепланового совещания из–за нападения харров и взрыва. Уничтожить улику, разумеется. Но не успел. – Осталось поглубже копнуть. Хватит на вас обоих.       – Тварь! – Кукловод, глаза которого вновь сверкнули от ярости, почти шипел. Не хуже тех самых харров. – Ты, мерзкий, циничный, расчётливый уб…       – Не припомню, чтобы я будил харров в разгар зимы, чтобы занять твоё «Высокое Шнырье Кресло», – хмыкнул Бэнджамин. – Или зарезал слишком любопытную девку, которой нечем было заняться, кроме как собирать столичные сплетни... Или подставил другую дурочку под виселицу…       – И давно? – странно, дико, до нелепого неуместно мелькнул на слегка искажаемом болью лице интерес. Всё же три десятка лет в Отряде даром не прошли.       – Давно. Не мог выявить, кто планирует, но почти сразу. Сколько трупов… По ночам не снятся?       – Империя мало что потеряла в их лице, кроме старика Буркадэ, умный был парень. Но там не я постарался сперва. Так что я даже послужил Империи, сделав его безопасным, – усмешка была кривой, ироничной, и… злой. Злость и была причиной всего, что произошло. Злость и зависть. – Представляю, как тебе, должно быть, сейчас обидно, щенок. Но ты что же… Даже не хочешь спросить, почему? Поговорить по душам со своим старым Мастером…       – Оно и так очевидно. Зависть, что я занял кресло раньше тебя, не более. Хотя оно не стоит того, чтобы заливать его кровью.       – Я начал служить, когда ты пелёнки пачкал. Всю жизнь старался, всю жизнь в разъездах, невеста ушла, детей не нажил, работал… Потом повышение, Штаб… Один из трех ближайших претендентов. Но я был лучше. Был близок. А потом ты, выскочка, наглый, дружочек Императора, такого же молокососа… Я собирался назначить тебя преемником, подготовить… Ведь и правда видел, что способный. Но тебе было мало… Ты торопился… – и снова всё понял правильно. «Волчонок». Намёк на близкую дружбу с Арэном. Вот только выводы не имели ничего общего с действительностью. А привели к тому, к чему привели.       – Ты уже был Внемлющим, или стал потом? – стоило бы спросить под протокол. Но спросят, потом. Ответ всё же хотелось получить сейчас. Наедине. Глаза в глаза.       – Потом. Всё думал, как бы сбить с тебя спесь, и подвернулись очень удачные знакомые. Ты знаешь… Истинному Творцу следует много хороших и интересных людей… А когда в Никтоварилье оказалась девчонка… Удачно подвернулось. И я почти преуспел. В худшем случае ты сам заподозрил бы своего приятеля–предателя, но поскольку это ты притащил его в Отряд, тебе бы пришлось опуститься немножечко пониже. Что в общем–то было бы уже… Достаточно.       – Ты знаешь… Я вот всё думаю, виселица или костёр? – когда небольшой монолог всё же прервался, заметил Бэнджамин, рассматривая Кукловода со скучающим видом. – Нет, вряд ли вы дошли до стадии детей, конечно… Но сестра заговорщика, что пытался убить Императора и принца… Его любовница… Думаю, мне хватит оснований в конечном итоге… На что хочешь посмотреть больше?       – Чего ты хочешь? – именно этого вопроса Фэрт ожидал с самого начала встречи. Но лицо осталось всё столь же невозмутимо–скучающим.       – Подробного самоличного признания. С указанием возможных улик.       – Не жирно ли? – усмехнулись по ту сторону решётки.       – Лэаль пройдёт как свидетель, честь её покойного мужа и её самой ничем не будет омрачена… А тебе, в общем–то, уже не сделает хуже. Вилайра Буркадэ и его маленькой игрушки уже достаточно для виселицы. И ты же понимаешь, абсолютных доказательств за такое не потребуют. Это одна чаша весов. Вторая – ты продолжаешь молчать, а я справедливо караю ещё одно преступление, — это было до омерзения лицемерно, расползалось неприятным осадком, там, наверху, рисовало личные, жуткие образы и картины. И Лэаль, и её братец называли его мразью, и именно ей, сейчас, в этом вот вопросе, он и был. – Выбор за тобой.       Оттуда, из камеры, его смерили полным ненависти, бессильной сейчас, взором, прежде чем почти без паузы, немного глухо, бросить:       – Я дам показания. Веди писаря.