Журнал «Молчаливое вещание»

      Прозрачная, как хрусталь, сильная, как грозовые волны, вода чарует. Сбивает дыхание от величия океанических волн, накрывающих побережья в страшных бедствиях, от своей кротости в тонких переплетениях ручейка, затаившегося в лесу под густыми кронами деревьев и пышными кустами. Люди в своей сущности похожи на воду. Человеческие действия порождают катастрофы; люди также ранимы, как вода, запоминают всё плохое, что им говорят, не всегда замечая хорошее, сказанное больше сотни раз. Что это «человек»? В сущности как вода, способная затопить и разрушить мир волной эмоций, бушующих, будто страшный смерч, не дающий здраво мыслить и пересекающий всё, кроме отчаяния и боли.       Но спокойная, на самом донышке его стакана вода лишь едва слышно плачет от боли, не раскачиваясь, не бушуя в ярости.       Океан. Сильные волны, разбивающиеся о каменистые берега, вселяют благоговейный ужас, а песчаный берег в тихий вечер — покой и умиротворение. Насколько разной может быть вода? Настолько сильной, что об неё можно удариться, разбиться, но настолько же хрупкой, что проще становится разбить её. Вода живая, она дышит, истерит или плачет, она спокойна, сильна и стойка, как прошедшие через многое люди. Но стоит ей только охладеть, превратиться в лёд, надеясь избежать своих мучительных страданий, как она становится ещё уязвимее. Это ведь как с людьми. Люди глупы — они закрываются от своих эмоций, от себя, топят их, ломают на части, лишь бы не мешали. Человеку необходимы эмоции, гнев и безрассудство. Мы все подвластны эмоциональным крикам, всплескам. Я сравниваю это с затишьем перед бурей. Что человек, что вода — прячет всё в своих глубинах, а после надвигается шторм. И шторм этот рушит весь придуманный мир, от которого остаются только руины.

19.06.2004

      Дата. Роспись. Брошенная посреди рассказа мысль. Как в его стиле.       Хлопают ставни. Кружка с горячим чаем оказывается вновь на столе, рука трясётся в воздухе, смахивая лёгкий ожог от горячей керамики. Язык жжёт — лучше приложить сахар, чтобы быстрее прошло. Руки неспокойно шарят по кухонному столу, набирая на пальцы немного песка. Сладость ощущается на обожённом языке облегчением и фантомной стужей. Деревянное окно продолжает неспокойно скрипеть — мужчина обрывает неприятный звук одним движением свободной руки. Надвигается шторм. Он пока вдалеке, за темнеющими тучами. Торопливые шаги босых ног прямо по ледяному камню винтовой лестницы. Пальцы, подцепляющие хилые щеколды и хлопающие до визга стёкла в потемневшем ободке дерева, проделывают это с каждым окном на территории.       Быть смотрителем — ответственность и вечная тревога. Но его даже успокаивает подготовка к шторму: спускаясь по лестнице до крохотной кухни, с которой он начал быстрыми и отточенными движениями закрывать окна с металлической решёткой по другую сторону, он одним движением вытаскивает из морозильной камеры несколько консервов, бросая их на стол. В его теле нет напряжения и тревоги, кажется, что даже наоборот — радостное предвкушение, предчувствие, будто он всем телом ощущает единение с миром и природой в моменты, когда за пределами маяка царит хаос.       Осторожно обходя коробки с провизией — и зачем мне столько? — ноги ведут к двери. Кажется, он способен работать на маяке с закрытыми глазами — за четыре года вахты вдалеке от людей и в полном, абсолютно глухом одиночестве каждый закуток и закоулок этого места был изучен по сотне раз. Он исходил его вдоль и поперёк. Тревожная волна, покачивающаяся в опасной линии от нижней смотровой площадки, задевала своими мощными волнами края сухого пространства в море — из-за приливов привычные 20—25 метров над водой его не радовали, казалось, что волна накроет его уже сейчас.       Океан опасен. Люди боятся воды, но в то же время она их манит. Люди не могут без неё жить. Мы все испытываем страх. Перед чем? Перед глубиной, неизвестностью? Я тоже испытываю страх. Но не перед водой, бояться её глупо, я ведь не могу жить без неё. Как ощущается тот факт, что для жизни нам необходимо то, что вселяет в нас ужас? Странно.

19.06.2003

      Он хочет сделать всё так, как обычно — закрыть плотные двери, но перед этим сфотографировать тёмные тучи, сгущающиеся над маяком. Пройти наверх, в рабочую зону, чтобы маяк заработал, и бедные путники, потерявшиеся в краях атлантического океана в открытом море Ируаз на северо-западе Франции, нашли свою точку в красном сиянии «Ля Жюмьен». Три вспышки, пятнадцать секунд красного света — люди находят потерянный ориентир; смотритель, управляющий в тени человеческими судьбами. Дазай мог быть серым кардиналом, но он — лишь одинокий человек, не нашедший своего места. Вершить судьбы одновременно его и не его совершенно.       Однако, что-то идёт не так, как обычно.       Шторм становится сильнее — в стенах слышатся завывания ветра; маяк работает, осталось закрыть двери. Однако рука, держащая одну из них, готова открыть её и без промедлений выбежать в самый центр хаоса. Возникает ли это желание от очередного удара по уставшей нервной системе, или это интуиция внутри бьёт сигнальные огни — он не знает. Выходит, всё ещё босыми ногами на мокрый камень. Футболка тут же отлипает от тела и вьётся белым флагом, подхватываемая резкими порывами ветра.       Сердце как-то слишком нервно отбивает пульс в голове, глаза бегают, будто что-то ищут, а мысли истерично кричат, перебивая друг друга. Создаётся гул, что невозможно собраться.       Среди морской пены и мерного, почти ритмичного шума волн слышится надрывный вопль.       Тёмные глаза мечутся по тёмной глади воды — крик раздался всего раз и, возможно, был последней мольбой о помощи. Надевая спасательный жилет и закрепляя канат на поясе, он бросается в воду.       Ледяная вода окутывает его со всех сторон, заставляя обледенеть за короткое мгновение, но сейчас думать об этом некогда. Ныряет — пусто. Оглядывается, сносимый волнами — пусто. За спиной слышится хриплый стон, а после руки находят тело, чудом не уплывшее дальше дрейфовать по волнам. Мужчина сжимает челюсть, когда подтягивает тело ближе и хватает поперёк двумя руками, лишь бы вытащить. Тянет канат, когда их обоих накрывает волной. Рука сжимается вокруг чужого тела, не давая воде отнять. Рывок — механизм каната дёргает до пульсирующей боли в пояснице. Всё лицо напряжено. Мокрая одежда тянет на дно, как и мысль, что канат вот-вот оборвётся и обоих унесёт течением далеко в водную глубину — рыбам на корм.       Канат не рвётся. Начинается дождь, стремительно перерастающий в ливень. Стоит лишь бросить взгляд на красную вспышку маяка — разум холодеет; люди на кораблях в безопасности. Осталось выбраться самому. Самим. Вода заложила уши, затуманила глаза, а сковавший тело холод не даёт и двинуться. Пересиливая себя, дрожащими руками сдёргивая трос с пояса, ноги несутся внутрь. Хлопает дверь, закрывается на три резких поворота. Разум пустой. В голове гудящий шум, будто к ушам приложили ракушки.       Опуская юношу на спину, убирая потемневшие волосы от лица, он пытается нащупать пульс. Непрямой массаж сердца — годы в спасательной бригаде с подросткового возраста. Вода выливается из горла, но её полно — парень явно наглотался, неизвестно, как он остался жив; пульс бьётся в жилке на шее. Раскрывая его рот, Осаму прижимается губами, делая искусственное дыхание. Сам едва не захлёбывается. Солёная вода на языка заставляет его поморщиться. Тело трясётся от холода. Парень едва раскрывает глаза со слипшимися светлыми ресницами — затуманенный взгляд и сознание не дают сконцентрироваться, а вода, застрявшая, по ощущениям, в самой глотке, не может выйти.       Кашель срывается с губ. Мужчина поворачивает голову спасённого в сторону, чтобы тот не захлебнулся ещё больше. Струйка воды стекает по волосам, смешиваясь с их влагой. Лежать некогда — за окном бушует ураган, пол холодный. Юноша морщит нос, когда его тянут на себя. Рыжие волны прижимаются к обнажённой части спины. Ощущение холодной воды, что затекает за шиворот, пугает. Стягивая с себя жилет, Дазай поднимает парня на руки. Стараясь не упасть босыми мокрыми ногами на лестнице, он идёт в душ, перепрыгивая ступени. Стягивая с себя и с рыжего паренька насквозь мокрую одежду, он хватает полотенце.       — Ты явно свалишься с лихорадкой, — бормочет синими губами Дазай, совершенно забывая о собственном холоде. Он тоже сбрасывает с себя одежду и накидывает на юношу полотенце. Из холода в резкую жару нельзя — горячая вода в душе может вызвать неприятные последствия. Парень трясётся перед ним, как осиновый лист, озноб пробирает до самых костей. Его становится жаль — ноги не держат ни одного, ни другого.       За окном бушует стихия.       Осаму Дазай запускает руку во вьющиеся влажные волосы и с силой оттягивает. Не так он себе представлял свой двадцать пятый день рождения. Совсем не так.       На то, чтобы собраться, уходит минимум времени: он набирает таз с тёплой водой и ставит чайник, опускает юношу на стул — тот садится, будто всё это время едва стоял на ногах. Он сжимает ледяные ноги и опускает их в таз, начиная медленно добавлять горячей воды, судорожно вспоминая все правила первой помощи. Оставляя ноги, он касается тёплыми пальцами мирно лежащих трясущихся рук.       — Ты можешь ими двигать? Попробуй, нужно подвигать немного руками, — Осаму говорит тихо, надеясь, что уши, забитые водой, слышат его. Через время руки начинают едва заметно двигаться вслед за движениями Дазая. Мужчина думает, что ему самому бы не помешало принять душ, прежде чем продолжить отогревать юношу — есть высокий риск того, что тот сляжет с лихорадкой через совсем малый промежуток времени; однако, воды не так уж и много. Стоит выбор — сполоснуться самостоятельно или прихватить с собой и его.       — Как ты себя чувствуешь? — парень, завёрнутый в махровое полотенце, поднимает на него помутневший, нечитаемый взгляд. — Тебе сильно холодно?       Осаму будто и не замечает, как его самого бьёт мелкой дрожью — замечает, разумеется, просто не он неизвестно сколько раз захлебнулся в открытом море.       Рыжий парень кивает, не в силах раскрыть посиневшие губы, Дазай выдыхает. На его плечах тоже покоилось полотенце, которое он опускает в лежащий рядом таз с бельём, а после помогает парню подняться. Он не знает, как его зовут и как лучше обращаться, поэтому произносит тихо:       — Прости, если я сделаю что-то не так, хорошо? Всё лишь ради тебя, — это было правдой. Если бы он рухнул в море и спасся, он бы переоделся и уснул. Но за этого парня он чувствовал куда большую ответственность. С рациональной точки зрения это снизит расход лекарств, потому что на маяке в открытом море их не так уж и много — Дазай не жалуется, но готов начать. С моральной точки зрения это успокоит его душу.       Настраивая воду и давая парню опереться на свою спину — в полный рост он оказался ниже чуть ли не на голову — Дазай выдыхает, а после осторожно поворачивается, подставляя того под струи воды, держа за покрытые слабыми веснушками плечи. Он бы посчитал это очаровательным, будь они в другой ситуации.       Крови нет — открытых ран соответственно. Мурашки не бегают. Не говорит. Судорог нет. Дыхание резкое, но есть. В сознании. Холодный, кожа бледная, почти мраморная. Взгляд направлен в одну точку. Почти не двигается. Вывод — средняя степень переохлаждения.       — Попробуй что-нибудь сказать, пожалуйста, — Осаму говорит почти на ухо, поднимая медные волосы и закрепляя их на голове одним из поясов халата, озабоченный тем, чтобы волосы нигде не тянуло.       — Я… — доносится едва слышно. Дазай приближается, — я… п-пить хочу, — тот едва шевелит языком, разобрать слова трудно из-за шума воды, но они чёткие, слышные.       Остаётся надеяться, что нет никакого сотрясения мозга или чего похуже. Парень сейчас едва вспомнит, бился ли он обо что-то головой. Озноб меньше, говорить может. Вода греет. Мужчина кивает ему, хватает деревянную табуретку одной рукой и помогает сесть аккурат под струи воды.       — Я сейчас приду. Сделаю тебе чай. Любишь чай?       — Л-люблю.       — Отлично.       Он наскоро вытирается и накидывает на себя махровый халат, всё ещё босыми ногами вылетая из ванной и выключая уже свистящий чайник. Если ранее в своих движениях Дазай замечал лишь точность и торопливость, то сейчас он обращает внимание ещё и на лёгкий тремор, который преследует его. Немудрено. Стресс, холодная вода, его мокрые волосы, которые он так и не удосужился вытереть. Он рассыпает сахар, разливает кипяток на свою руку, после чего едва не сносит стол, когда торопливыми шагами возвращается в ванную, где шумит вода.       Оставив чашку с горячим чаем на одной из полок, он выключает воду, в сотый раз проклиная отсутствие ванной, разворачивает к себе парня, истратив свой месячный запас полотенец, вытирая того абсолютно сухим и оставляя его покоиться на плечах. Он почти не дрожит, лишь шмыгает носом, принимает покорно из рук чашку, а после делает небольшие глотки, в то время как Дазай вытирает его волосы, промакивая рыжие кудри с большей осторожностью, чем он делает это со своими волосами. Через время — несколько секунд быстрых движений — полотенце отправляется сушиться, а рыжий парень — во второй махровый халат.       Чай допит. Пол на маяке холодный. Дазай уже привык, но самостоятельно вставший на плитки бывший утопленник едва ли не вздрагивает всем телом. Осаму вздыхает, поднимая его на руки. Он тяжёлый, хотя роста небольшого. Наверное, он занимается спортом — у Дазая особо не было времени разглядывать, есть у него выступающие мышцы или нет, ему важнее было не дать тому умереть.       Тот не сопротивляется, когда его несут, лишь осторожно цепляется за халат на груди Осаму.       — Я… хотел сказать с-спасибо, — синие глаза уже не кажутся ему пустыми.       Опуская того на кровать, Дазай просит его немного поспать.       — Я не знаю, пронесло ли, но лихорадить тебя в любом случае будет, — он поджимает губы, накрывая того одеялом. Тот отказался переодеваться, ёжась от холода. — Как тебя зовут?       — Чуя. Н-накахара Чуя.       — Отлично, имя ты своё не забыл. Мне стоило сделать это раньше, да? В любом случае, сколько пальцев ты видишь?       Чуя приподнимается на негнущихся руках.       — Три.       — Отлично. Когда твой день рождения?       — Апрель. Двадцать девятое.       — Год помнишь?       — Семьдесят девятый.       — Прелестно — голова в порядке. Как ты себя чувствуешь? — хоть что-то радует.       Парень молчит, подбирая слова.       — Думаю, это похоже на шок. Я не понимаю, где я. Мне плохо, — неутешительно, но кто бы чувствовал себя хорошо после того, как оказался в открытом море без шанса на спасение? Может быть, я.       — Болит что-то? — отрицательное мотание головой.       — Нет. Только холодно, — немудрено.       — Ложись, — Осаму накрывает его одеялом, встречается с синими глазами.       — А… тебя как зовут?       Его голос приятный. Немного хриплый, по понятным причинам. У него наверняка раздирает горло. Осаму припоминает, где у него лежит аптечка и есть ли там что-то, похожее на противовирусное.       — Дазай Осаму.

🗼🗼🗼

      Чую лихорадит четыре дня. За это время Дазай совсем не спал. Обычно ему достаточно пяти часов сна, чтобы чувствовать себя хорошо, но из-за работы он не мог позволить себе даже короткий отдых. Он следил за панелями управления и картой. Море всё ещё бушевало, вода разбрызгивалась прямо в закрытые окна, и Чуя каждый раз вздрагивал от этого звука. Накахара лежал в бреду, почти не двигаясь и не имея возможности даже нормально вдохнуть ни ртом — горло тут же раздирало кашлем, ни носом — он был забит до отказа. То ли у него всегда такой слабый иммунитет, то ли путешествие по ледяной воде (даже без двери) сделало своё дело.       Каждый раз, отрываясь от работы и с силой заталкивая в рыжего еду, Дазай всё думал и думал о том, как ему фантастически повезло. Он не знает, как живёт Чуя, чем живёт — у них нет возможности поговорить долго — язык и горло дерёт так, что чай он пьёт со стоном облегчения. Самостоятельно лишь изредка зовёт Дазая, когда совсем невмоготу.       Осаму меняет тряпки на лбу, из-за которых на нежной светлой коже выступает раздражение, находит какой-то сироп от кашля, ищет по всем журналам методы лечения простуды, молясь, чтобы это был не грипп или ангина, иначе проблем станет больше.       Чуя почти не говорит осознанно, зато в бреду вечно что-то бормочет. Цепляется горячей рукой за прохладную ладонь Дазая и сжимает, подолгу не отпуская. Осаму сидит рядом с ним, поит чаем, помогает подняться и дойти до туалета — сначала тот упрямился, мол, да я сам способен дойти, поднимался, но стоило его ногам подкоситься, тут же хватался за стоящего рядом. В самый первый раз, когда Накахара вставал, он влетел плечом в стену и чертыхался тихо — для себя, разумеется. Осаму стремительно спустился вниз и, пока поддерживал его, старался смеяться не так громко — для себя, разумеется.       — Я же говорил не вставать самому, — причитал Дазай, когда стоял по другую сторону двери.       — Да я пока докричусь — горло сдеру. Без тебя болит.       — Но покричать-то ты любишь.       — Так, — Чуя вышел к нему, стрельнув голубыми глазами исподлобья, — ты, по-моему, просто пользуешься тем, что я больной и у меня нет выбора.       — Выбор есть всегда, — Дазай смотрит в окошко ванной комнаты, — даже если это океан.       По прошествии ещё нескольких дней Дазай чувствовал, что уже практически истощён. Чуя, обеспокоенно смотрящий на него, привлекает внимание кашлем.       — Кхм, может, тебе тоже поспать?       — Поспать? — Осаму кидает взгляд на кровать, поднимаясь со своего стула, в два шага дойдя до Чуи, чтобы коснуться его лба. Температура спала, болезнь начала отступать, это радовало обоих. Чуя мог спокойно говорить и с каждым днём говорил всё больше, одним словом — восстанавливался. — Может быть, под утро и выйдет уснуть. Всю ночь нужно работать.       По итогу сквозь дремоту он чувствует, как яростно трясут за плечо. Спросонья он едва ли не пугается, потому что привык большую часть жизни проводить в одиночестве, но когда он сталкивается с глазами Чуи — встревоженными и паникующими — сон снимает рукой.       — Что случилось?       — Шторм начинается. Кажется, я не уверен, но…       Осаму поднимается, кладёт руку на плечо, смотрит в глаза.       — Действуй быстро. Спустись к двери, захлопни её и положи поперёк балку — дверь не должно выбить — поднимайся потом сюда. Не выходи на смотровую площадку, — он указывает на дверь позади себя, Накахара кивает почти на каждое слово и ярким ураганом пропадает на винтовой лестнице.       Дазай делает всё по привычке — вытаскивает еду на двоих, готовит два свитера, потому что в непогоду ветер свищет через окна, выуживает две чашки для чая, хлопает щеколдами на окнах, спускается к дверям — Чуи уже нет. Значит, он поднялся. Мужчина поднимается на кухню, светильники подсвечивают лицо Чуи, который заканчивает делать чай за него, уже одетый в свитер — видно, не хочет снова простыть. Наблюдая за ним, проваливаясь в воротник свитера, который свободно натягивается через голову, Осаму понимает, что с большой долей вероятности море на Чую повлияло, просто тот всеми силами старался от этого убежать.       По-крайней мере, теперь он в безопасности. И это чувство, что теплеет в груди с каждым взглядом на Накахару, начинает Дазая немного напрягать.       Чуя отнёсся к новостям и прогнозам вполне однозначно — едва не плюнув чаем прямо на Дазая.       — В каком смысле я застрял здесь с тобой до ноября или до следующего смертельного шторма, из которого есть вероятность не выбраться?!       — В прямом, Чуя. И, эй, что значит «здесь с тобой»?! Я вообще-то спас тебя!       Тот сникает, опуская взгляд.       — Да, ты прав, прости. И всё же… отсюда никак нельзя улететь?       — Просто так в такие опасные места не доплыть и не долететь. Меня привозят сюда и оставляют на полугодовую вахту, — Осаму наблюдает за чернеющей линией горизонта, слышит, как плачут волны, у которых, видно, очередное горе. — Штормы здесь сильные, зарплата высокая, но куда её тратить? — Осаму разводит руками, смотря на сидящего рядом. — Но знаешь… а хотя, забудь.       Из-за этой работы я чувствую, что моя жизнь на самом деле чего-то, да и стоит.       — Часто ли сюда прилетают, чтобы забрать?       — Два раза в год. Привезти одного и увезти другого. С ноября по май здесь будет другой человек. У меня, можно сказать, отпуск.       — А из-за штормов?       Осаму задумывается, мычит, отвечая:       — Нечасто. За четыре года меня эвакуировали, может… раза два? Пришлось потом чинить окна — вода поднялась высоко из-за прилива, выбила окна, я чуть было не утонул, но меня успели вытащить, — он говорит это бесцветным голосом, отведя коньячные глаза в сторону — так, как будто для него это ничего не значит.       Чуя моргает несколько раз, прежде чем сесть.       — И зачем тебе настолько опасная работа?       Шторм проходит мимо, стихает, уплывает дальше по течению моря, впадая в атлантический океан, и остаётся только гадать, в какую сторону он направится. Дазай, игнорируя глаза, смотрящие на него в упор, поднимает голову вверх — туда, где крутится лампа маяка. Красный цвет в ночи становится таинственным, опасным. Сразу понятно, что это — самый опасный маяк «Ля Жюмьен», про который слышали все, кто хоть раз включал радио и брал в руки газету.       — Не переживай, если тебе ценна твоя жизнь, то я не дам тебе умереть.       — А если нет? — синие глаза бьются хрусталём — Дазай видит в них своё отражение.       — Если нет… то я умру вместе с тобой.       Тишина, вставшая между, надавила обоим на горло.       — Хочешь, расскажу тебе историю о моём предшественнике? — через несколько секунд тишины начинает тот.       — Я слушаю, — Чуя слушает, но взгляд его направлен в окно. Дазай начинает, но мало что остаётся в памяти — он видит это по синим глазам, но не расстраивается. Расскажет как-нибудь в следующий раз.       — Тебе нужно отдохнуть, — бросая взгляд на часы, Осаму присвистывает. — Ого, уже почти два часа дня. Всем безработным пора на боковую!       — Юморист.       — Какой есть, — Осаму пожимает плечами, повернувшись к панели управления. — Давай-давай, тебе нужно отдохнуть, в твоём состоянии лучше не переживать и не уставать слишком сильно — вирус может вернуться в организм. К тому же, здесь адски холодно.       — И у меня иммунитет не очень.       — И иммунитет у тебя не очень.       Чуя противится идти, за него говорит тело: поджимаются ноги, руки цепляются за собственные плечи — он обнимает себя, будто пытаясь защититься. Осаму уже хочет спросить, что с ним, но не успевает — Накахара кивает устало, поднимается, а после тихо желает спокойной ночи и закрывает за собой дверь. Дазай отрывает взгляд от закрытой двери через несколько минут и вскидывает голову к яркому прожектору лампы. Красный.       Красный цвет порождает агрессию, страсть. Волны тоже чем-то схожи со страстью — они поднимаются, бушуют. А может, тоже от страсти? Ветер, огонь, любая стихия — может, это человеческое отчаяние? А может, что-то другое? Может, их волнует вовсе не горе, а что-то глубинное, разжигающее пожар в груди? В самой сердцевине, глубине, там, куда человек боится опуститься. Иронично, что порой человек боится не только водной глубины, но и своей собственной. А возможно ли то, что эта отчаянная страсть, желание обладать чем-то настолько, что ты становишься безумцем, готовым пойти на всё, — это и есть сущность воды, сущность людей? Горькая страсть, отчаянная, болезненная страсть — это приобретает новый окрас.       Чуя тоже похож на красный. Только чем, интересно?

26.06.2004

      Дата. Роспись. Брошенная посреди рассказа мысль и новая начатая. Как в его стиле.       Упоминание конкретного человека, грязь, перечёркнутое предложение — как не в его стиле.       На имени Чуи его рука дёргается. Шторм стих. Спокойная, по-летнему светлая ночь, куча мыслей в голове, которые не собираются в одну цельную. Точнее, даже наоборот: кусочки сочетаются в себе так быстро, словно этот пазл был собран и разобран столько раз, что уже отразился на уровне мышечной памяти. Каждая мысль, словно деталька пазла — знаешь, куда положить. Но такие мысли посещают его крайне редко, практически никогда. Дазай не любит упоминать в своих записях людей. На вопрос «Почему?», бьющийся в голове, сознание, упорно убегающее от красной нити понимания, упорно молчит. Хотя уже давно всё поняло.

🗼🗼🗼

      После того, как Чуя поправился, Дазай стал меньше его опекать, но ничуть не меньше за ним следить. Особенно, когда тот в спокойные дни выходил на площадку, любуясь морем. Обычно в такие моменты тот молчит. Море же поёт. Оно кажется бесконечным. Живёт своей жизнью, гоняет волны, казалось бы, что всё так, как и должно быть. Но Дазай, задавая вопросы своему вынужденному сожителю, видит, как пустеет синий взгляд. Словно океан — в нём опускаются волны — в глазах Чуи же появляется неестественная, мёртвая мутность, взгляд становится нечитаемым. Кажется, будто тот набросится на него. Но он всегда молчит.       Дазай ещё ни разу не видел ярость Чуи — пусть они и живут вместе без малого месяц, неделю из которого Чуя пролежал в лихорадке, остальные три тот вёл себя… Ему было сложно судить за счёт того, что знает он Накахару совсем недавно. Единственное, что ему удалось узнать — то, что Чуя знает, как он оказался в море, но сильнее всего хочет об этом умолчать. Дазаю кажется, что Чуя не расскажет даже под дулом пистолета. В момент, когда холодный металл будет прижиматься к его виску и держать в нескольких мгновениях от смерти, Чуя скорее откусит себе язык.       «Судить его сложно, а по себе судить — самая большая ошибка. Его мир не такой, как мой. Но факт в том, что он упёртый, как самый настоящий баран. Злится наверняка также жутко, как упрямится. Не знаю, что должно произойти, чтобы он мне рассказал». Говоря о том, с чего он начал думать и размышлять, разбивая волны в голове, — он хочет увидеть, как тот злится.       Казалось бы — злость, да и что в ней такого? Но именно по ней можно узнать потаённые мысли и реакции — как человек себя ведёт, способен ли тот сдерживать порывы ярости, говорит ли он на эмоциях вещи, о которых после жалеет и прочее. Дазаю кажется, что если он всё-таки сможет когда-нибудь лицезреть подобное — его снесёт волной.       — Эй, ты чего завис? — перед лицом щёлкают пальцы, мужчина выныривает из мыслей и поднимает взгляд на Чую, который хмурит бледные брови. — Зову и зову, даже подняться пришлось. Ты идёшь обедать?       — Иду, — Осаму поднимается, Чуя идёт впереди и не видит то, как на губах расцветает слабая улыбка. Он так давно не улыбался, что мышцы фантомно заныли, вспоминая, как двигаться. Разумеется, ему это кажется, разве может причинить боль улыбка?       Может.       Дазай хватается за стену, когда голова начинает кружиться, Чуя резко разворачивается — в его синих глазах Осаму видит испуг.       — Просто голова закружилась, не бери в голову, — он распрямляется в свой немалый рост, смотрит на Чую и только спустя несколько секунд понимает, что привычная маска на лицо не лезет — ласковая, нежная, непривычная и ломающая что-то внутри улыбка застывает на нём искривлённой гримасой — но так кажется только ему. На деле Накахара склоняет голову, его забранные волосы колышатся вслед за ним.       — Дай руку.       Поднимая на него взгляд и чёткую тёмную бровь, Осаму не сразу понимает, что от него хотят, но это и не нужно, потому что Чуя сам хватается за его ладонь, спускаясь медленнее, чем обычно — его шаги всегда ритмичные, быстрые, он буквально скачет; когда он молчит, Дазай всё равно слышит, как тот проходит мимо, даже когда сидит в наушниках.       Его рука ощущалась… странно. Она меньше, чем ладонь Осаму, но от этого она не кажется хрупкой, наоборот — в ней чувствуется сила, стойкость. Разумеется, это всё лишь домыслы Дазая, но у него будет время узнать об этом побольше. Он не кажется человеком, скрывающим за собой что-то ужасное. Дазай хмыкает — он, конечно, не сильно эмпатичен, но некоторый опыт имеет.       Чуя сильный. Энергичный. Хочет жить и любит свою жизнь. Умеет готовить. Старается быть честным. Умный. Рассудительный. Красивый до ужаса. Заботливый. Дазай не пропускает теперь ни один приём пищи, хотя раньше как такового режима у него не было. Он просто ел, когда вспоминал. Когда чувствовал голод, если такое происходило.       Теперь он чувствует эту заботу, но кажется, что Чуя ударит его, если он выкинет что-то подобное.       — Ты такой заботливый, Чуя. Как я без тебя раньше жил?       — Не знаю, но как-то жил, — ответ прилетает сразу же.       Чуя молчит, но кончики его ушей вмиг алеют. Дазай улыбается, когда перед ним ставят тарелку, в который раз ловя себя на мысли, что он продолжает улыбаться. Мышцы уже не болят.

🗼🗼🗼

      Как бы Чуя ни пытался сделать вид, что он в порядке, всё было далеко не так радужно. Нет, Накахара молчал, ничего не говорил, но Дазаю и не нужно говорить, если всё плохо — он и так всё знает. По едва хмурому лицу, по тому, как синяки под глазами у Чуи становятся всё выразительнее, Дазай всё понимал. Но молчал тоже. Потому что дело не его. Потому что сам Осаму по себе знает, какого это — когда лезут без спроса в душу, как паршиво становится после.       — Какого хрена произошло? — Чуя подбирается к нему сзади, хотя на деле просто подходит к нему, схватившись за плечо.       — А что произошло? — Дазай отрывается от своих мыслей и молчаливого созерцания моря, встретившись глазами с Чуей. В них читался страх. В коньячных глазах Дазая на миг показалось беспокойство. — Эй, Чуя, что такое?       — Свет выключился.       Дазай поднимается с места, не глядя на рыжего, спускается по лестнице, опираясь на перила. Сзади его хватают за руку.       — Стой, ты куда? Не уходи без меня!       У Дазая не было времени ни насмехаться, ни спросить, в чём дело. Он стремительно спускался к ванной, неприметная дверь в ней — подсобка, где щиток. Действовать нужно быстро. За своими размышлениями он и не заметил, как свет на маяке полностью погас. Чуя, держащий его за руку сзади, сжимает ладонь сильнее.       Такое происходит. Проходя в подсобку дальше, он протягивает Чуе спички и свечи.       — Зажги и расставь по периметру, я сейчас приду.       Он краем глаза замечает, как Накахара едва не срывается следом, но опускается в круг зажжённых свечей и молчит, поджимая губы.       На маяке есть два средства электронного обеспечения. От перенапряжения может выбить пробки, но сначала нужно включить аварийный генератор, чтобы горел маяк. Только убедившись, что лампочка горит, Осаму спускается обратно в кладовую. Чуя поднимает голову, его рыжие кудри подпрыгивают вслед за ним. Он всегда так резко её поднимает?       — Если кое-что масштабнее выбитых пробок, у нас проблемы.       В глазах напротив что-то непонятное, заволочённое дымкой темноты. Свечи не полностью освещают веснушчатое лицо Чуи, из-за чего Дазаю он кажется едва ли не призраком. Красивым, к слову.       — Насколько большие?       — Ммм, придётся чинить генератор. Свет здесь редко вырубает с концами, последний раз такое было во время шторма… кажется, года четыре назад, — он внезапно обрывается на середине предложения, опуская голову, — да, точно. Четыре года назад.       Он не видит недоумённого взгляда Чуи, когда поднимается.       — Пойдём посмотрим щиток, а там уже решим, что делать. Возьми две свечи и иди за мной.       «В чём же причина?»       На устранение этой неполадки ушло минут двадцать, хотя Осаму уже готовился к нудной починке генератора в темноте. Чуя уже готовился откусить ему голову.       — Не виноват я, что ты поднять свечу повыше не можешь.       — Да кто вообще делает их такими высокими?       — Люди, значительно выше тебя.       — Иди-ка ты к чёрту, Дазай.       Осаму предлагает выпить кофе. Чуя отказывается. Через десять минут садится рядом с ним и смотрит на море. Принёс две чашки — чай и кофе.       Они сидят в тишине, и Дазай, мурчащий себе под нос незамысловатую мелодию, наблюдает за Накахарой — тот свалился набок, прижимая к себе колени.       Выглядел спящим. Осаму неспешно поднимает руку, чтобы коснуться рыжих волос. Едва задевает пальцами одну из прядей у лица, как парень перед ним открывает глаза. Сонно хмурится, несколько раз моргает, наверняка проклиная собственную бессонницу, а после поворачивает голову в сторону окон.       Недолгое созерцание местных видов — море без берегов, кажущееся бесконечным, полумесяц на ещё совсем светлом июльском небе. Холодно, ветер. В портовых городах наверняка гораздо жарче — лето, как никак.       Вновь потонувший в своих мыслях, Осаму едва не вздрагивает от робкого касания по плечу. Щёлкая автоматической ручкой, он переводит взгляд На Чую.       — Могу я выйти на смотровую площадку? — он спрашивает, слегка склонив голову.       Дазай, отрываясь от своих записей, кивает, склоняя голову и тем самым копируя движение Чуи.       — Выходи, если хочешь. Только вниз не прыгай.       Накахара хмыкает, поднимаясь с места.       — Одного раза вполне хватило.       Дазай хмыкает. Чуя подходит к двери, кидает взгляд на окно в кабине смотрителя — море сейчас спокойно. Боковым зрением он всё-таки смотрит на своего невольного сожителя. Будто просит, чтобы тот пошёл с ним. Мужчина цепляется глазами за свои последние строчки.       «Люблю я стоять на смотровой площадке и любоваться видом. Хорошо, что это море — морской запах приятный, но возможно, кому-то быстро надоедает. Хотя… волосы Чуи от влажности и морского воздуха недавно начали ещё больше кудрявиться. Хотел бы я взглянуть на то, какими ещё они могут быть.…»

22.07.2004

      Оборванная строчка, брошенный блокнот с записями. Как же похоже на него. На имени Чуи рука больше не дрожит. Но есть в этом также что-то изменчивое, не правда ли?       Ледяной ветер обдаёт холодом голые предплечья в то же мгновение, как он выходит на площадку. Море впереди, сзади, вокруг него. Вода тёмная, будто густая, разбрызгивается пенными солёными волнами о маяк. Накахара отходит к двери, потому что голова внезапно начинает кружиться. Он не слышит то, как открывается дверь, но чувствует, как задевает плечом чужую грудную клетку.       На плечи сзади опускается что-то тёплое. Дазай встаёт к нему лицом, опираясь на перила. Чуя просовывает руки в рукава, съёживаясь. Волнистые каштановые волосы треплет ветер. Чуя не признаётся даже себе, что засматривается. Голова перестаёт кружиться, взгляд сосредотачивается на коньячных глазах.       — Самому-то не холодно? — фыркает Чуя, скрещивая руки на груди, едва поднимает подбородок, чтобы заглянуть ему в лицо.       — Да брось. Я же в свитере.       Чуя фыркает, сдувая налетевшую прядь на лицо. Дазай по глазам видит — не верит.       — Тебе нужно больше быть на солнце, не считаешь? — Накахара поднимает светлую бровь.       — С чего это такие выводы?       «Твои веснушки стали бы ярче».       — Ты бледный, как поганка.       — Ты берега попутал, парень?!       — Мы ровесники.       — Я старше.       — Я выше!       — И что? Явно не по развитию.       — Я спас тебя, — невозмутимо парирует Дазай.       Чуя тушуется. Осаму понимает, что сказал лишнего. Уже хочет положить руку на плечо и попросить прощения, как тот им дёргает, произнося меланхоличное:       — Я знаю. Я благодарен тебе.       «Пожалуйста, не говори мне об этом» — проносится мысль в голове Чуи. Он спешит перевести тему.       — И ничего я не бледный. Я не люблю загорать! И вообще, — Чуя тычет в него пальцем, когда подходит ближе, — ты сам побледнее меня будешь.       Дазай смеётся, закинув голову к небу и врезаясь в очертания облаков глазами.       — А зря тебе не нравится солнце. Мне кажется, что оно тебе подходит.

🗼🗼🗼

      Что такое страх?       Первое ощущение — липкое, будто удушающее чувство, которое оседает где-то на дне живота, едва ли не касаясь самой души, заставляет сердце биться в беспорядочном ритме, сжимает горло и конечности. Хочется кричать — но нет голоса, сжаться в комок, но ты не способен даже шевельнуться.       Страх.       Даже само это слово отражается в глазах, синих, как море под моими окнами. Он плещется на дне, вместе с ядом, уничтожающим нервную систему, нарушая работу и реакцию организма. Парализует так, что ты дрожишь непроизвольно от каждого шороха, не чувствуя, не контролируя своего тела.       Едва трясутся твои плечи вместе с медными волнами растрёпанных волос. Мне жаль, что я никак не могу тебе помочь. Я бы правда хотел…

31.07.2004

      Дазай прикрывает глаза и захлопывает блокнот, когда душераздирающие крики Чуи за его спиной наконец стихают.       Парень подлетает на кровати, чувствуя, как кровь стучит в висках, оглядывается по сторонам, не видя ничего — вокруг кромешная тьма. Ему до сих пор кажется, что он спит, что кругом вода — густая, тёмная, ледяная.       Надрывный плач, от которого он вздрагивает, немного приводит в чувство. Закрывая рот рукой и касаясь влажных глаз дрожащими руками, Чуя понимает, что кричит и плачет он. Больше никого в комнате нет. Глаза привыкают к темноте, он понимает, что под ним — не бескрайняя морская бездна, а чуть жёсткий матрас, над ним — не несколько метров воды, а покрытый трещинами потолок маяка; сам он сжимает в руках одеяло так, то ткань едва ли не трещит. Чуя видит, привыкший к темноте, что его пальцы белые от напряжения. Вдыхает, резко выпуская тяжёлый выдох. Пытается выровнять дыхание.       Ему холодно. Ветер гуляет в стенах маяка, заставляет задрожать, своим глухим воем напоминая Чуе гул воды, который преследует его в кошмарах. Шум дождя всегда его успокаивал, а сейчас едва не доводит до паники. В голове бьётся лишь одна мысль.       Дазай.       Он наверху, наверняка снова смотрит на море, пишет что-то в своём потрёпанном дневнике — Чуя не смотрит на него, когда тот пишет, потому что… ощущение, будто он может нарушить его покой и дзен, который Осаму получает через выплеск собственных эмоций. Накахара выдыхает, замечает небольшую полоску света, что тянется из-за закрытой двери.       Наверняка Дазай закрыл, дабы не гулял сквозняк, и Чуя снова не заболел.       Поднимаясь на негнущихся ногах, он натягивает высокие тёплые носки, надевает один из брошенных на стул свитеров Дазая — а чей же ещё? Одежда Чуи, в которой Осаму его выловил, конечно, высохла, однако, никуда не годилась — несмотря на тёплое время года, здесь было холодно.       Дрожащие шаги, мелькающие морские воды, преследующие его, стоит ему закрыть глаза, заставляют бежать из темноты.       Дазай не спит. Горит панель управления, стоит рация для связи, настроенная на нужные частоты, неработающее радио, которое смотритель маяка всё хочет починить, да никак руки не доходят. Красный свет маяка наверху, тихое мычание Дазая — и Чуя успокаивается.       — Не спится? — парень слышал его, Чуя уверен, но ничего не сказал, от этого на груди становится ещё немного спокойнее.       Дазай смотрит на Накахару, который нерешительно замер в проходе.       — Ммм, да, — он кивает, подходит ко второму стулу, что удивительно — поднимает и ставит вплотную к стулу, на котором уже сидят. Коньячные глаза смотрят на него с вопросом. — Холодно — жуть. Как ты тут выживал вообще?       Дазай поднимает руки и пожимает плечами, накидывая уголок своего пледа, что до этого скучающе валялся у него в ногах, на ноги Чуи.       — Как-то справлялся. Мне включить свет?       — Не нужно, — Накахара мотает головой в отрицании, сжимая руки на пледе. Он хочет поговорить, рассказать, но слова застревают в горле, будто запрещая издать хоть малейший звук. — Можно я… посижу с тобой?       Сосредоточенный взгляд Дазая перемещается на него.       — Точно ничего не произошло, Чуя?       Его имя, слетающее с губ Дазая при каждом удобном случае, заставляет кончики ушей зардеться. Ну, раз он краснеет, значит, всё в порядке.       — С недавнего времени я… начал бояться темноты.       Он говорит это тихо, на грани слышимости, и с каждым словом комок в его горле растворяется, отпуская его.       — Ты думаешь, это как-то связано? — на вопрос он молча кивает, переводя взгляд с окна кабины смотрителя на самого смотрителя. После его немого ответа Дазай задумывается. Чуя тихо добавляет:       — Я никогда не боялся темноты. Мне двадцать пять лет, это просто смешно, — его голос скатывается в тихий хрип, он прижимает руку к лицу, — но мне каждый раз так страшно оказываться в темноте.       — Это последствия, Чуя, — рука Дазая тянется к нему, убирая прядь волос с лица, и сердце его пропускает удар, когда рука отдаляется, а собравшаяся в глазу капля одинокой слезы заботливо стирается мягкой большой ладонью. Пальцы у Дазая тёплые. Сам он кажется тёплым.       — Я знаю, но… мне каждую ночь снится то, что я оказываюсь в воде, захлёбываюсь и тону. Ты не спасаешь меня во сне… тебя в нём нет. Я помню отрывками, как хватаюсь за воздух, тяну руки и зову тебя.       Дазай кивает. Он солжёт, если скажет, что его сердце никогда не сжималось от того, как Чуя просыпался в слезах, крича, ища его. Он надеялся на него даже во сне. Дазай раньше испытывал подобное лишь один раз за свою жизнь.       — Мне будет стыдно утром, когда я вспомню всё, что тебе рассказал, — он невесело хмыкает. Парень протягивает ему носовой платок. Чуя звучно чихает в него в момент, когда прижимает к лицу, и Дазай едва сдерживает смешок.       — Очень смешно… — фыркает Накахара, смотря на то, как Дазай вновь берёт в руки блокнот.       — Я должен записать то, как ты забавно чихаешь в платок, ха, я хочу это запомнить.       — Ну-ну, как же, — Накахара поднимается со стула, подходит к двери, выходящей на смотровую площадку. Замерев на секунду, он со вздохом открывает дверь, скрывается за ней. Раздаётся щелчок замка, который Дазай уже не слышит.       Я видел, как ты плакал, метался по постели и звал меня. Но я не мог подойти к тебе ближе. Ты никогда не говорил мне. Я так не желал тебя оттолкнуть, что едва не дал тебе сойти с ума. Прости меня. Мне стыдно. Я больше никогда не хочу видеть, как ты закрываешь лицо руками в попытке спрятать слёзы. В следующий раз, когда ты будешь кричать моё имя во сне, я буду рядом. Я приду. Обещаю, Чуя.

01.08.2004

      Дазай бросает взгляд на часы, чёркает свою подпись и поднимается, выходя на площадку следом за Чуей, тут же падая на колени и обхватывая его сзади за плечи. Того бьёт мелкая дрожь панической атаки, и Осаму, поглаживая его по плечам и напевая незамысловатую мелодию, обещает уже в сотый раз.

🗼🗼🗼

      — Я нашёл пряжу, — резюмирует Чуя.       Дазай, не отрываясь от панели управления, повторяет:       — Ты нашёл пряжу.       — Я хочу вязать, — внезапно говорит он. Вдобавок нетерпеливо подпрыгивает на месте, мельтеша на периферии.       — Так… — Осаму отрывается от своих дел, смотря на своего сожителя, — вяжи?       — Мне нужны твои размеры.       Дазай поднимает брови. Чуя хмурит свои — Осаму клянётся, что в голове Накахара уже десять раз назвал его недоразвитым идиотом — по одному взгляду синих глаз это становится понятно.       Чуя испускает раздражённый выдох, протягивает Дазаю руку. Тот тянет свою в ответ, а в следующее мгновение его уже тянут в сторону спальни. В комнате, где две кровати, стоящие рядом, есть большой сундук, в который Осаму не заглядывал уже сотню лет, поэтому, вспомнив, сколько там всего лежало для искусства кройки и шитья, даже удивился.       — Откуда всё это добро на маяке, Дазай? — Чуя, кажется, серьёзно настроен — на его кровати много книг по вязанию.       Осаму хмыкает, смотря на всё это:       — Я хотел научиться вязать несколько лет назад, даже почти научился, но быстро забросил. Сейчас даже не вспомню, как набирать петли.       — Это дорогая пряжа, — Чуя хмурится, рассматривая этикетки. — На пару свитеров точно хватит, впереди осень.       — Откуда ты знаешь, что она дорогая? — интересуется Дазай, присев рядом с ним.       — Видел такую на суше, — прозвучало странно, но в их случае вполне реально, — цены на неё… жуть.       — Никогда не интересовался подобным, — он откидывается назад, смотря в испещрённый царапинами потолок. — Это подарок.       — Ничего, что я хочу использовать твой подарок?       — Он мне больше не нужен. Дарю, — губы Осаму трогает лёгкая улыбка. Он поднимается. — Говорил, мерки нужно снять?       — Ммм, да, — Чуя поднимается и, смотря в книжку, встаёт рядом с Дазаем.       — Мне наклониться? — увлечённый Чуя бьёт его рукой в плечо, улыбаясь на внезапный заливистый смех парня.       — Сейчас под колени пну, и вообще сядешь.       — Жестокий ты.       — Рот захлопни, пожалуйста.       Дазай замолкает, смотря, как Чуя прикладывает ленту к его плечам, обхватывает шею, заставляя часто задышать и надеяться, что это было не слишком заметно.       Чуя скользит рукой к его талии, замеряет, проползая тёплыми пальцами под одежду. Осаму вздрагивает, Накахара ничего не говорит — слишком сосредоточен. Опуская голову, он несколько секунд смотрит на ленту, а после поднимает взгляд на свой «манекен»:       — Жесть ты худой, оказывается.       — Ммм, ты прав, — Дазай фыркает, поднимая руку и отводя её в сторону, когда Чуя начинает измерять длину рук, — и вообще, я слабый…       Обманчиво обиженный голос не даёт Чуе осознать тот момент, когда руки Дазая оказываются на его талии, а он сам — резко поднятым в воздух. Хватаясь руками за плечи смотрителя, Накахара едва не вскрикивает — лента с его волос падает на пол, рыжие кудри оказываются на лице, когда парень начинает брыкаться.       — Ты придурок совсем?! Ты меня сейчас уронишь! — Дазая эта ситуация явно забавляет — он откидывает назад голову, начиная смеяться.       — Чуя такой лёгкий и компактный, — Осаму успевает отвернуть голову, избегая удара по лицу. После его слов Накахара начинает злиться и брыкаться ещё сильнее.       — Ты только отпусти меня, Дазай, дьявол! — Осаму опускает его осторожно на кровать и сгибается пополам от смеха. Чуя успевает заехать ему пяткой по плечу — нечего возле него опускаться, когда он желает убивать. Смотритель театрально охает, опускаясь пятой точкой на пол.       — Отпустил, но вообще-то, меня зовут Осаму.       Чуя смотрит на него злыми синими глазами и часто дышит. Он опускает ноги с кровати и поднимается.       — Вставай, мы не закончили мерки. Я понял, что ты прикидываешься слабаком.       Дазай хмыкает, принимает протянутую руку и рывком поднимается. Откидывает каштановую чёлку от лица и смотрит на него сверху вниз.       — Разумеется. Я, вообще-то, вытащил тебя из моря.       Чуя замолкает, опуская ленту от его плеча вниз.       — Какой длины бы хотел? — его голос тихий, тон — уточняющий.       — Ммм, до бёдер, думаю.       — И надо было тебе таким высоким родиться… — это скорее мысль вслух, нежели вопрос.       В задумчивости Чуя пропускает момент, когда Дазай поднимает его ленту с пола, заводит его волосы назад, осторожно касаясь мягких кудрей. Волосы у Чуи мягкие, благородного цвета, Дазай кончиками пальцев едва касается шеи — кожа тонкая и упругая, словно бархат. Осаму ведёт неосознанно несколько раз, пока Чуя не дёргается, и тепло его кожи не исчезает из-под пальцев.       Сбросив наваждение, он встречает вопросительный взгляд. Накахара смотрит с очевидным шоком в глазах, но все слова проглатывает, когда произносит тихо:       — Поможешь набрать петли?       Кивнув, Дазай садится рядом с ним и набирает петли, особо не задумываясь — мышечная память работает вовсю. Чуя смотрит за движением его длинных пальцев заворожённо, потянув к нему свои. Передавая спицы в руки рыжего, он смотрит, как тот пытается за ним повторить.       — Дальше я уже не вспомню, надейся на книжку и, — Дазай пальцем едва касается его виска, чуть толкнув, — на свою голову, Чиби.       — Ты, по-моему, перепутал что-то, — фыркает Накахара, смотря на обучающие пособия, а после переводит взгляд на Осаму. — Долго здесь сидеть собрался? Иди, пиши свои записки сумасшедшего, я пытаюсь вязать.       — Я тебя смущаю? — Дазай опускается, поставив на колено локоть и уронив щёку в ладонь, вновь поворачивается в сторону Накахары. Тот едва заметно надул губы и вытащил кончик языка, очевидно, крайне сосредоточенный.       Поднимаясь, он ловит себя на мысли, что начал улыбаться гораздо чаще. Намного чаще, чем когда-либо в своей жизни. И сердце у него стучит беспокойно, стоит коснуться своего невольного сожителя…       — Не закрывай дверь, — отрешённо бросает Чуя, — вдруг понадобишься.       Улыбаясь, Дазай кивает, совершенно сбиваясь с мысли.       Чуя начал вязать. Помню, как много я вязал раньше. Ему бы понравился тот голубой свитер. Я бы хотел показать Чуе его… Надеюсь, ему станет лучше.

02.08.2004

      Через несколько часов, заглядывая в комнату, чтобы позвать на ужин, Дазай видит, что Чуя спит, прислонившись спиной к изголовью кровати. Осторожно подходит, не желая разбудить, тихо складывает спицы и пряжу обратно в сундук, не закрывая его. С особым трепетом берёт начатый свитер — немного недоработанный, но хороший для первого раза, и откладывает его на свою кровать. Всё равно этой ночью он спать не будет.       Смотря на то, как Накахара спит, он не решается уложить того как следует — накрывает одеялом и набрасывает на ноги своё, пишет записку, что ужин будет в холодильнике, рисуя две улыбочки, а после не закрывает дверь, уходя.       «Вдруг понадоблюсь».       Свет остаётся включённым.       В эту ночь Чуя не кричит. И последующие тоже. Следующие Чуя не спит.       На то, чтобы связать свитер, Чуе понадобилась неделя. Дазай, принимая из его рук свитер уже через несколько дней, удивлённо поднял брови.       — Я бы такой вязал месяц.       Хмыкнув и опуская взгляд, чтобы не было видно синяков под глазами, Чуя бросает:       — Я вязал его почти без перерывов, вот и получилось, — а после немного понизив голос, спрашивает. — Как тебе?       Осаму уже примерял его на нескольких этапах, чтобы посмотреть, хорошо ли тот сидит в плечах, не жмёт ли в руках и подходит ли по длине.       — Хороший, — кивает Осаму, — для первого раза очень даже.       Чуя поворачивает к нему голову, и в его глазах Дазай видит что-то похожее на… смущение? Боги, знал бы он, что смущать его так приятно, начал бы делать это гораздо раньше.       — Вообще, я бы такой ни за что не связал самостоятельно, так что ты большой молодец, — Дазай смотрит на то, как Накахара с каждой секундой становится всё краснее.       — Я понял, перестань! — Накахара подходит к нему. — Когда буду делать себе, сделаю ещё лучше!       Дазай хмыкает, скрещивает руки на груди, когда Чуя подходит ближе.       — Я в тебе не сомневаюсь.       — Правда?       И что-то в этой интонации Дазаю не понравилось. Чуя смотрел него с большим недоверием, будто ждал, что сейчас от Осаму прилетит очередная злорадная шутка, но тот ведь правда не шутил. Поэтому он максимально мягким голосом произносит:       — Правда, — и осторожно убирает прядь выпавших волос с его лица, заводя мягким жестом за ухо.       Накахара поднимает на него взгляд, и в нём Дазай отчётливо видит благодарность. Он улыбается, а после небольшой паузы спрашивает:       — А что сегодня на ужин? — и улыбается так ехидно, что Чуя моментально превращается в самого себя.       — А вот ты сам приготовь себе ужин, и спрашивать меня не придётся.       — Ну, Чу-уя, мне проще спросить, знаешь ведь. Твой свитер будет греть меня в самые холодные вечера так же, как твой суп.       — Лишь бы ничего не делать, — бормочет Накахара, но помня утренний салат, сделанный Дазаем, сдаётся тому на милость и идёт набирать воду.       Наблюдая за ним с порога кухни, Осаму задаётся вопросом, как долго тот продержится, чтобы не уснуть прямо с поварёшкой в руке. Тот держится добрых полчаса, а после приваливается плечом к Дазаю, который незаметно подкрадывается, подхватывает его и сажает аккуратно на стул, продолжая готовить за него.       Чуя, накрытый свитером, спит умиротворённо, его в кои-то веки не мучают страшные сны, где он проваливается в морские пучины всё глубже, так и не спасённый никем.       Дазай бросает свой блокнот на стол, но делает это максимально тихо — чтобы не побеспокоить спящего. Отходит, чтобы вскипятить на соседней конфорке чайник, не замечая раскрытого окна, и понимает только в момент, когда без свитера становится ощутимо холоднее.       Ветер с окна, листающий страницы, открывает Чуе одну из записей Осаму. Тот читает её, лениво приоткрыв один глаз, а после закрывает снова. Дазай, каким бы вредным временами ни был, всё равно разбудит его, так ещё и нальёт ему первым.       Чуя совсем перестал кричать по ночам. Надеюсь, что он будет чувствовать себя лучше. Мне жаль, что я не могу рассказать ему всего…       Я хочу… его.       Страницы полетели дальше, ведомые ветром. Чуя снова закрыл глаза, поднимая свитер повыше. Не важно, чего он там хотел — Накахара сейчас просто хочет есть.       — Чуя, просыпайся! Как можно было уснуть прямо с половником в руке? — Дазай аккуратно трясёт того за плечо, причитая на ухо и тем самым заставляя поднять на себя взгляд. Чуя кладёт раскрытую ладонь на его губы, тем самым прося закрыть рот.       — Мфмф, ай! За что? — Накахара выдыхает, смотря на того.       — Ешь молча, Дазай.       — Как грубо!       Осаму убирает свой дневник, смотрит на то, как забавно Чуя дует на бульон, причитая:       — Он, вообще-то, горячий. Не мог разбудить, когда остынет? — и улыбается, хлопая деревянной ставней, чтобы после сесть рядом.       — Разоспишься так, что потом даже я не смогу тебя разбудить.       — А ты что, святой воды выпил, раз такой особенный? — Чуя прячет улыбку за стаканом чая, Дазай улыбается.

🗼🗼🗼

      Чуя просыпается среди ночи от неясного шёпота — тот гулом звенит в ушах, не даёт погрузиться в сон. Накахара набрасывает на себя одеяло, стараясь зарыться в него с головой и не думать о том, что эти звуки очень сильно напоминают ему о кошмарах, которые всё ещё преследуют его по ночам.       Но, чем дольше он слышит это, тем отчётливее становятся слова. Шёпот, доносящийся с соседней кровати. Чуя резко распахивает глаза и подрывается с места.       Сегодня они легли с Дазаем в одно время, потому что тот в кои-то веки решил нормально поспать, подгоняемый Чуей, разумеется. Слышать сейчас звук, похожий на надрывный плач, было не то, что он ожидал услышать — в его ожиданиях была лишь кристальная тишина и ночь без кошмаров, желательно. Конечно, у Чуи кошмаров не было — что не скажешь о его соседе.       Чуя путается в одеяле, когда как его сердце гулко бьётся в ушах, пока он проходит небольшие две метра и не падает на кровать, нависнув над парнем. Он спит, но во сне плачет, свернувшись комком. Накахара теряется. Быстрым движением заправляет рыжие волосы за уши и опускается над Дазаем, беря в руки его лицо и обхватывая ладонями щёки.       Зовёт его, не переставая. Едва ли удар по щеке можно считать пощёчиной, но тот всё равно не реагирует, продолжает плакать, как если бы испытал самое большое горе в своей жизни.       — Осаму! — Чуя кричит его имя уже в сотый раз, едва сам не впадая в истерику на фоне своей расшатанной нервной системы.       Это срабатывает.       Внезапно Чую охватывает запах его собственного шампуня — очевидно, что они пользуются одним. Крепкие руки цепляются вокруг его талии и не отпускают, Дазай тычется мокрым носом в шею, будто ища место, куда можно приткнуться.       Через несколько минут Накахара опускает руки на тёмные волосы, не понимая, что вообще происходит и где он находится. Всё кажется реальным, даже если это — просто очередной плохой сон. Но считается ли он настолько плохим?       Дазай тяжело дышит, ткнувшись лбом в его плечо, медленно начинает успокаиваться.       — Осаму, блять, Дазай, что происходит? — в голосе смешалось всё: непонимание, ярость безвыходности, передающееся воздушно-капельным отчаяние мужчины, что согнулся в его руках маленьким ребёнком. Человека, который бросился за ним в открытое море, в самую бурю.       И даже если Дазай часто говорит о том, как сильно и отчаянно он жаждет прыгнуть со смотровой башни этого маяка, он всё ещё здесь. Вполне живой.       — Чуя.       Вышеупомянутый вздрагивает. Дазай всегда произносит его имя с особой интонацией. Каждый раз, когда его имя слетает с губ, Накахара весь подбирается от пронзивших плечи и руки мурашек. В момент он начинает понимать фразу «Лучший звук для человека — его имя».       — Что?       — Ты… прости, я тебя разбудил, да?       Чуя буквально начинает кипятиться. Он поднимает голову Дазая, отрывая того от своего плеча, и произносит:       — Какая, к чёрту, разница, что ты меня разбудил? Меня больше интересует, какого чёрта ты рыдаешь среди ночи во сне? — он предпринимает попытки выпутаться из хватки, цепляя своими руками руки на талии, но Дазай оказывает даже большее сопротивление, чем Чуя ожидал.       Дазай сегодня определённо разрывает все шаблоны.       Он каким-то образом хватает Чую ещё крепче, а после заваливает их обоих на кровать. В его коньячных глазах плещется то же, что Чуя сейчас чувствует где-то в глубине собственного сердца, но вопреки здравому смыслу отбрасывает все попытки сопротивления вместе с потугами разобраться с этим огромным комком непонятных эмоций, которые он испытывает в миг, когда Дазай проводит раскрытой ладонью по его спине, двигая ближе. Хотя, казалось бы, куда — они и так лежат, почти сталкиваясь носами.       — Так, я надеюсь, твоя история достаточно личная, что для её подробностей обязательно такое грубое нарушение личных границ, — бурчит Чуя, пальцами упираясь в грудь Дазая и прося тем самым немного отодвинуться.       — Ох, Чуя, не представляешь, насколько!       Дазай резко становится серьёзным. От такой резкой перемены настроения Чуе становится трудно дышать.       — По правде говоря, — он начинает, отвернувшись куда-то в сторону, — я и в самом деле практически ни с кем не говорил об этом.       — О чём? — спрашивает парень.       — Помнишь, ты как-то спрашивал меня, зачем мне такая опасная работа?       — Помню, — кивает Чуя, — но как это?..       — Несколько лет назад в одном из кораблекрушений погиб мой брат.       Светлые брови взлетают вверх. Осаму продолжает.       — Неисправность маяка, кораблекрушение. И всё, — последнее он говорит слишком тихо.       Чуя сглатывает противный комок в горле, напоминающий кислую слюну, решается задать вопрос, но Дазай продолжает.       — Я так и не понял, зачем я прыгнул за тобой. Возможно, так бы поступил мой брат. Смотритель маяка в тот день уснул, из-за чего не заметил проблемы; он не смог вернуться. Тело не нашли. Нашли только обувь, которую вынесли волны.       Дазай помнит, как сохранял каждую новость в газете, каждое слово, что могло бы помочь ему вернуть брата. Он был человеком, который поставил Осаму на свет, дал понять, как это — помогать людям. Даже если знал, что младший брат не особо жалует людей, смог найти и для него лазейку.       — Через несколько месяцев я устроился сюда работать. Это был другой маяк, где-то в Японии. Я не смог больше находиться на родине, поэтому уехал настолько далеко, насколько было возможно. Я слушал радио, сохранял газеты, лишь бы найти хоть что-то, но… всё было бесполезно. Он исчез, Чуя, — карие глаза неотрывно следили за каждой эмоцией, проступающей в глубине синих глаз, — я так и не смог найти его. С тех пор я всегда слежу за маяком, чтобы люди не погибали. Сделаю всё, что в моих силах, чтобы уберечь людей от той боли, которую испытал сам. С тех самых пор я редко сплю по ночам. Если бы не ошибка того смотрителя, Ода бы не погиб.       Чуя молчит.       Прижимает к себе Дазая, чувствуя, как в собственных глазах скопилась влага. Наконец он узнал, почему Осаму не спит по ночам, почему пишет свои мысли в блокноте-дневнике — чтобы успокоить ураган мыслей, по какой причине он бросился за ним — последняя мысль тонет в сомнениях, но Чуя решает, что на сегодня потрясений хватит.       — Вау, Чуя, ты решил сжалиться надо мной, таким разбитым и потерянным? — в голосе Дазая отчётливо скользила дрожь, готовая в любой момент соскользнуть с края и упасть в реки рыданий. Чуя прижимает к своей груди лохматые тёмные волосы:       — Просто спи уже, много болтаешь, — под недовольное бурчание Чуи и поглаживания по спине они засыпают. И не просыпаются до тех пор, пока солнце не прорезает светом линию горизонта.       Первым просыпается Дазай. Осторожно поднимается. Смотрит пустым взглядом на Чую. Тот спит, сжимая в руках простыни, но не просыпается. Одним движением Осаму набрасывает на него скинутое во сне одеяло и идёт готовить завтрак.       Чуя говорил, что хотел бы омлет.       Где-то в голове он слышит голос Оды, когда ставит сковороду на плиту.       «Добавь соли на сковородку, чтобы не прилипло».       Осаму усмехается, смотря в окно, на тихое утреннее море. И берёт в руки солонку.       Чуя просыпается через двадцать минут, забирает волосы пальцами назад, а после идёт в душ.       — Не истрать остатки шампуня! — кричит Дазай из кухни.       — У тебя этого шампуня знаешь сколько? — Чуя закатывает глаза, заходя в душ. Бросив полотенце на стул вместе со взятой одеждой, он смотрит в сторону коридора. — И вообще, он закончился раньше, чем я пришёл. И кто в этом виноват?       Слышится смех.       — И чего ты смеёшься? Лучше бы шампунь новый принёс! — Чуя кричит, скрываясь под струями душа.       Через две минуты Дазай опускает рядом с ним на полочку новый шампунь.       — С виноградом! Будешь вкусно пахнуть!       — Ты охренел? Смотри не съешь, — бросает деловито Накахара, растирая пену в своих руках.       Осаму не уходит — садится на стул, специально поднимая голос:       — Я сделал омлет! Ты должен меня похвалить!       — Я не понял, — Чуя вытаскивает пенную голову, показываясь из-за мокрой шторки, — у тебя что, настроение хорошее?!       Дазай улыбается.       На удивление, да.       — Будет ещё лучше, если ты оценишь мой омлет до того, как он остынет!       Если судить по непонятному вскрику и внезапно быстрым движениям за шторкой, Чуя голодный.       Я рад, что смог поделиться с тобой частью своей жизни, Чуя.

14.08.2004

🗼🗼🗼

      — Да сколько можно уже ворочаться? — раздражённый голос Чуи раздаётся у Дазая где-то над головой.       С тех пор, как они узнали про то, что оба испытывают жуткий дискомфорт от сна в одиночестве, решили попробовать поспать вместе. Проблема была одна, самая очевидная — они никак не могли устроиться. Дазай вечно ворочается и ворует у него одеяло, а Чуя начинает шипеть на него гиеной и сгоняет весь сон.       — Ну, слушай, — сонная голова Осаму со взъерошенными волосами показывается перед ним, его взгляд максимально недовольный, а губы отдают тонкой ноткой презрения, — я не виноват, что ты пинаешься во сне, Чу-уя, ты отбил мне все ребра.       — Это не я тебя избил, ты просто неудачно лёг.       — Интересно, — Дазай складывает руки на груди, поднимаясь, — может, мне тебе ноги связать?       — Чтобы я с кровати улетел?       — И остался на полу, — добавляет Осаму, расплываясь в широкой улыбке.       — Ну ты и сволочь.       — Чуя, как всегда, безумно ласков.       Нахмурившись, Накахара цепляется за край одеяла и накрывается им с головой.       — Я сотню лет ни с кем не спал… — бурчит Чуя, сжимаясь от проскользнувшего сквозняка. Дазай прижимается к нему со спины, убирая с головы одеяло и рыжие пряди от лица. В полумраке комнаты плохо видно, но Чуя может чувствовать дыхание, оседающее у него на щеке. И тут не надо иметь глаза, чтобы понять, что Осаму близко.       — Тогда ты на удивление хорошо сохранился, раз тебе уже больше сотни.       Чуя фыркает.       — Ты такой остроумный, Осаму.       Дазай улыбается, смотря на него — взгляд Накахары направлен в окно. Море сегодня едва бушует — волны бьют по каменному фундаменту маяка где-то внизу, ветер завывает в стенах.       Чуя жмурится. В попытке расслабить тело он напрягается ещё сильнее.       Как обычно.       Он уже видит перед собой море, его синие воды, то, как вода заливается в горло, за шиворот, когда он падает с корабля…       Рука Дазая, внезапно оказавшаяся на его спине и медленно поглаживающая напряжённые позвонки, выводит из транса. Чуя моргает — перед ним снова высокое окно, бескрайнее море и Осаму за спиной, мурлычащий мелодии у него над ухом.       Не как обычно.       Накрывшее его умиротворение вначале даже слегка пугает — Чуя напрягается на короткую секунду — но после онемевшие от страха конечности снова чувствуются, он слышит своё дыхание. Его собственные крики, эхом звенящие в голове, рассеиваются.       — Чего ты мычишь там? — спрашивает тот, повернув к Дазаю голову. Осаму, смотрящий на него, поднимает бровь.       — А? Да так, — он ложится рядом, смотрит в потолок. Рука на спине исчезает. Чуя хмурится. В молчании, разрушаемом только гуляющим по лестнице ветром, дыхание обоих едва слышно.       Практически не чувствуя рядом с собой чужого присутствия, Накахару одолевает паника.       — Дазай… — тот не реагирует. Чуя выдыхает, не замечая, как его начинает бить крупная дрожь.       Он снова чувствует, будто он один. Отчаяние, которое преследовало его, пока он пытался спастись, находясь в холодном открытом море, затапливает с головой. Ему казалось, что это никогда не отпустит его. Вытирая выступающие слёзы, он всхлипывает.       Дазай поднимается с места и утягивает его за собой. Заключает в объятия, шепча на ухо тихое «Я рядом, Чуя», и зовёт его по имени часто-часто. Качается из стороны в сторону, будто пытаясь убаюкать.       Это срабатывает.       Чуя цепляется за свитер на спине Дазая, прячет слёзы в его груди, успокаиваясь с каждым покачиванием всё сильнее.       — Я… я не могу, Дазай, я…       — Тсс, — мужчина обрывает его метания, заглянув в синеву глаз, — все хорошо, Чуя. Я рядом. Успокаивайся, хорошо? Ты больше не там. Ты жив, всё хорошо, — Осаму мурчит это ему на ухо, поглаживая по волосам. Чуя льнёт к нему, смотря доверчиво, и эта вера в его слова, вера в него, Дазая, разбивает сердце.       Накахара молчит, опустив взгляд.       Внутри бурлит самый настоящий океан из эмоций, которые он испытывает, хватаясь за Дазая, как за спасательный круг. Остановившись на этой мысли, он думает, как же иронично в их случае звучит эта фраза. Именно Дазай цеплялся за него, не давая морским бушующим волнам унести их дальше.       — Почему… почему ты спас меня?       Дазай задумывается. Укладывает подбородок Чуе на голову — оба понимают, что в иной ситуации рыжий бы ударил его затылком. Осаму усмехается, произнося:       — Тебе честно или соврать?       — Какой идиотский вопрос, — фыркает Чуя, смотря на него. — Ну, давай честно.       Дазай замолкает на несколько секунд.       Если так задуматься, он и сам понятия не имеет, зачем вышел тогда на открытую площадку. Неясное биение его сердца, словно предчувствие. Дазай чувствовал пробежавший по спине холодок, когда услышал крик Чуи, бросившись в воду. Спасал его от обморожения и смерти, лихорадки, кормил, поил, не отпускал далеко, позволял тому приблизиться к нему настолько близко, что сжимал его одежду на спине, плакал перед ним. Перестал чувствовать поглощающее чувство одиночества, которое преследует всю сознательную жизнь. Он укладывает Чую на кровать, накрывает одеялом и включает свет. Сидит сбоку от него, выдохнув тихое:       — Я не знаю, Чуя, — он поднимается с места, желая закрыть окно. — Я будто почувствовал, что мне суждено спасти тебя.       Чувствует, как его хватают за руку. Дазай поворачивается. Чуя смотрит на него, стискивая его запястье ладонью.       — Не смей говорить такие вещи и уходить! — Накахара срывается на крик. Дазай садится рядом и убирает его руку. Запускает в рыжие волосы.       — Чуя, ты дрожишь. Я хочу закрыть окно.       — Плевать мне на это окно. Что значит «суждено спасти меня»? — Дазай качает головой, снова поднимаясь с места. Он подходит к окну под злой и пытливый взгляд Чуи, закрывает его. Выключает свет и ложится рядом так, что нависает над ним. Ветер, гуляющий сквозняком на лестнице, стихает.       Улыбается в лицо, смотря на разозлённого рыжего. Ещё одно малоприятное последствие травмы.       — Видишь, это было не так далеко и не так страшно, да?       Чуя тушуется, его запал и гнев пропадают, стоит Дазаю опуститься пониже, смотря ровно в синие глаза.       — Ну? Чего же ты не кричишь больше? Я здесь. Обещал же, что не уйду. Разве что… нужно сходить проверить, работает ли лампа на маяке. Подождёшь меня, или мне включить свет?       — Ой, иди уже, куда хочешь, — Чуя фырчит, смотря на него с нахмуренными бровями. Осаму прижимает пальцы к его переносице, разглаживая.       — Не хмурься. Я сейчас приду.       Чуя закатывает глаза, смотря на раскрытую дверь, которую оставил Дазай. Сердце колотится уже не из-за страха.       По ощущениям проходит вечность, но реальность в виде тикающих часов возвращает Дазая уже через две минуты. Осаму ложится, смотря на Чую. Накахара поднимает бровь, стараясь вслушиваться в каждый скрип постели рядом с собой, чтобы быть уверенным, что тот рядом.       — Идёшь, Чуя?       — Куда?       Осаму раскрывает руки.       — В мои объятия, разумеется.       Чуя фыркает, отворачивается на другой бок, пробурчав в подушку хриплое: «Обойдусь».       Дазай не отворачивается. Следит за его спиной, слушает размеренное дыхание Чуи, бурчит что-то и отворачивается, включая свет. Осаму садится, раскрывает свой блокнот, опирается на тумбу локтём, когда начинает писать, стараясь излить душу как можно быстрее.       Подбородок Чуи врезается ему в лопатки, когда он уже почти заканчивает. Обрываясь на строчке, Осаму мычит:       — Ммм? Ещё не спишь, Чуя?       — Ты идёшь спать, нет? — бурчит Накахара, хватая его рукой поперёк груди, чтобы утянуть в постель.       Осаму хмыкает. Чёркает дату и подпись; выключает свет, ложась лицом к рыжему. Тот чертыхается и лезет под его грудь рукой, обхватывая его спину руками, и прижимается ближе. Утыкается носом в грудь и горячо дышит.       — Ни слова, слышишь меня?       Дазай, укладывая руку на его спину, прижимает к себе. Через минуту он всё-таки выдаёт:       — Как скажешь, Чуя.       Чуя прекрасен. Не могу объяснить, почему вытащил его тогда, почему бросился за ним, будто он ещё тогда, далёкие два месяца назад, был уже самым близким человеком для меня.       Я одинок.       Настолько одинок, что когда Чуя уйдёт, я боюсь, что не справлюсь. Он узнает. Я чувствую, что скоро он узнает обо всём, что мне так хочется от него скрыть. Мне жаль, что я сделал это. Но с каждым днём всё сильнее не хочется его отпускать. Надеюсь, что он простит меня однажды. Я должен рассказать ему, что…

22.08.2004

🗼🗼🗼

      Чуя опускает дрожащую руку, сжатую в кулак.       — Эй! Ты слышишь меня? Приём! — рация шумит, будто что-то сбивает сигнал, но через несколько секунд восстанавливается. Голос на том конце звучит с нескрываемой яростью. — Проклятие! Этот придурок Дазай… ты как? Ты давно на маяке? Как ты попал туда? Слышишь? Приём!       Чуя молчит. Море будто снова начинает шуметь в ушах. Человек с суши продолжает звать его по рации, называя Дазая самыми бранными словами. Накахара смотрит вперёд, на морскую гладь, расстилающуюся вокруг, и не может выдавить и слова.       Всё это время можно было связаться с сушей. Он мог улететь домой. Его могли забрать. Он мог, если бы не…       Дазай стоит за его спиной в дверях. В его руках две чашки с чаем, он выдыхает, понимая, что бури не избежать. Ставит чашки на полку на стене, чтобы ненароком не разбить — у Чуи есть любимая.       — Куникида, придурок, — выдыхает Дазай, смотря на опущенные плечи Накахары.       Осаму не знает, что хуже — то, что тот молчит или то, через сколько он начнёт кричать.       — Чуя…       — Закрой рот.       Дазай замолкает. Подходит к парню, осторожно обходит его, хочет как-то пошутить, но понимает, что от этого Чуя точно сбросит его прямо в море. Прижимает рацию к губам.       — Приём, — его голос полон холода, — я свяжусь с тобой позже.       — Что?! У тебя человек на маяке бог знает сколько времени, Дазай, ты…!       Осаму отключает рацию. Поворачивается к Чуе. Тот смотрит в пол, опустив голову.       — Чуя…       — Замолчи.       — Нет, Чуя, постой, — Осаму тянет руку.       — Я сказал, закрой рот! — Накахара срывается на крик и накидывается на него, вбивая в стену. Воздух пропадает из лёгких, от удара головой об бетон мутнеет в глазах.       Глаза Чуи злые, в них бушует море — отчаяние, злость, непонимание — всё это плещется, запечатанное на глубине синевы, окольцованное радужкой. Сжимая руки на вороте свитера, Чуя поднимает руку. Звук глухого удара — голова уходит в сторону. Дазай неосторожно клацает зубами, прикусывая язык. Изо рта начинает идти кровь, губу саднит — удар у Накахары сильный.       Голова гудит, когда он поднимает Дазая, практически начинает душить, сжимая ворот свитера.       — Почему ты… почему ты не сказал мне?! — Чуя срывается на крик, сжимает его горло ещё сильнее. Осаму начинает кашлять.       — Чуя… перестань…       — Что значит «перестань»?! Ты соврал мне, Осаму, — Дазай поднимает глаза и видит расфокусированным зрением, что в глазах Накахары собираются слёзы, — почему? Зачем нужно было мне врать? Может, я хотел домой, на сушу? Может, меня ждёт семья! А ты, ты чем думал? Ты проклятый эгоист, Дазай.       — Выслушай меня…       — Закрой рот!       — Почему ты так редко говорил о том, что ты хочешь домой? — мужчина смотрит на него, в его глазах вопрос и… грусть? Чуя смаргивает слёзы.       — Нет! Не говори ничего!       — Почему ты никогда больше не упоминал о том, как хочешь на сушу, Чуя? — смотря на него, Осаму хочет подняться, но Чуя бьёт под колени, из-за чего он падает на пол, смотря на вставшего над ним Накахару. Чуя трясёт его, ещё что-то кричит. Дазай смотрит на него неподвижной молчаливой куклой, глотая всю ненависть, которую Чуя выплёскивает на него. Он несколько раз хочет что-то сказать, но стоит ему открыть рот, тот начинает кричать громче. Стискивает его, говорит, говорит много — все слова не доходят до головы, только острое «Ненавижу!» режет сердце больнее самого острого ножа.       Он отпускает его также резко, как и схватил, пулей вылетая из комнаты. Дазай продолжает сидеть у стены, прокручивая в голове образ нависшего над ним Чуи в сотый раз.       Чай стынет. А жаль, Дазай сделал его любимый.       Море кажется мрачным, надвигается буря. Нехотя поднимаясь, он опускается на стул. Настроение стремительно опускается вместе с желанием жить, Дазай поднимает рацию. Говорит хрипло:       — Приём.       — Приём! Дазай, какого чёрта?!       — Не важно, — голос его хриплый, бесцветный, — когда ближайший вертолёт? Заберите его. Он хочет домой.       — У меня для тебя плохие новости, — Куникида резко становится серьёзным, — пока ты там сидел в изоляции, один из наших вертолётчиков погиб на задании. Второй в отпуске и вырвать его не выйдет. Мы подумаем, что можно предпринять.       — Замечательно, — Осаму выдыхает, стирая кровь с губы, которая никак не останавливается. — На кой чёрт я тебе вообще нужен был?       — Да не важно, меня беспокоит этот парень! Почему он на маяке? Как он туда попал?!       — Я выловил его из моря во время шторма в июне. Когда я пытался связаться с сушей в тот день, из-за шторма сигнал был потерян. Я хотел, чтобы вы забрали его, пока ему не стало хуже от лихорадки, приём.       — Что? Что значит «выловил»? Откуда он вообще?       — Я не уверен, что он желает, чтобы ты знал об этом.       Дазай хрипло смеётся, обрывая разговор. И посреди внезапно пришедшей истерики он понимает, что вытирает руками слёзы. Он не отвечает Доппо, когда тот зовёт его, уходя на смотровую площадку.       Море гоняет волны вокруг маяка. Так же в голове Осаму рождаются мысли, разбиваясь в следующий миг о камни реальности, превращаясь в белую солёную пену. Солёная влага в его глазах скатывается по щекам. Дазай опускает голову вниз. Там, внизу, возле дверей, задумчиво вперившись взглядом в океан, стоит Чуя. С его рыжими кудрями играется ветер, заплетая в косы.       Никогда моё желание броситься в море не было таким сильным, как сегодня.

03.09.2004