Ghost

Утро с каждым днем становилось все темнее и холоднее, температура ночью упала до нуля, а туман словно намекал на грядущий снегопад, который норовил прийти в октябре с опережением. Будильники в обеих комнатах зазвонили почти одновременно, и если Николай, бодро выключив его, начал свой день с пролистывания соцсетей, то Фёдор даже не поднял голову от подушки, рассматривая напротив себя полки с горшками и потихоньку вспоминая, где именно он находился. Вслед за этой мыслью и запахом свежего постельного белья, заурчал живот. Гоголь был в приподнятом настроении, ему хотелось тут же зайти в зал и сказать Фёдору «доброе утро», но он не стал этого делать, стараясь не стеснять гостя своей настойчивостью и энергичностью. Пролежав еще пять минут в кровати и не услышав шаги, Николай все же решил проверить, проснулся ли Фёдор, а потому написал ему сообщение. Через пару секунд оно было прочитано. «Доброе». «Что будешь на завтрак?» А потом дописал еще одно сообщение следом: «Есть бутерброды с колбасой, можно яйца пожарить или омлет сделать с томатами». «Наверное, чай и яичницу». Фёдор решил уточнить чуть позже, когда умоется, какая именно колбаса была в холодильнике, так как обычно ел только сырокопченую. Как оказалось, в холодильнике была палка копченой колбасы и нарезка бекона, который Николай, поднявшись раньше, уже жарил вместе с яйцами на сковороде. Шумел электрический чайник, испаряя клубами воду. Что-то с самого утра появилось в мыслях Достоевского, но он все еще не мог поймать это, оно скрывалось за теплом от батарей, за прохладной водой, каплями затекающей в рукава пижамы, за приятным запахом еды, от которого еще сильнее урчал живот. Николай встретил его у плиты с улыбкой. — Не опаздываешь? Как спалось? — Сон был глубоким, поэтому ничего не снилось, — ответил Фёдор, садясь за стол. — Выйдем минут через тридцать? — Да, отлично. Фёдор вообще не любил любые утренние взаимодействия, нужна была как минимум пара часов, чтобы прийти в себя, но совсем не разговаривать было бы невежливо, поэтому он поддержал короткую беседу, спросив о том, что Николай собирался сегодня делать. — Поработаю экскурсоводом и лектором, если Сигма не попросит стать кем-то еще. Хочу обговорить с ним одну свою идею о коротких лекциях не только про искусство, но и про отдельных художников. — Думаю, он должен одобрить, — слегка улыбнувшись, ответил Достоевский. В тарелке остался лишь желтый след от вытекшего желтка. Их пути разошлись в метро, художник поехал в студию «Тенку», а Фёдор сел в противоположный поезд, направлявшийся в сторону университета. Вот только до него он так и не доехал. Машинально встал и вышел через две станции. Философ очень хорошо знал свой город, а потому не задумывался над маршрутом, ноги сами вели его наверх. Засунув руки в карманы пальто и подцепив носом замотанный на шее шарф, он опустил взгляд на серый асфальт и погрузился в мысли. Рядом с рекой дул сильный ветер, пробирающий до костей, но Достоевский словно бы не замечал его, продолжая идти против порывов ветра вдоль полупустой дороги. Взгляд изредка цеплялся за железные черные ворота, ведущие к колодцам, и провожал темные коридоры взглядом, словно то были порталы в какие-то другие миры. Сегодня он прогуливал пары. Или прокуривал, усмехнулся про себя Фёдор, вспомнив переносное значение фразы с испанского, во французском тоже было что-то подобное, хоть и не такое используемое. Если бы не этот поток мыслей, или прустовский поток сознания, который цеплялся за слова, выстаивая последующую цепочку ассоциаций, Достоевский не вспомнил бы про пачку сигарет, но стоило на мгновение о ней подумать, как пути назад не было. Пальцы леденели от порывов ветра, кожа краснела, а ногти приобретали фиолетовый оттенок, еще немного и к вечеру руки будет неприятно щипать, но несмотря на это Фёдор все же зажег сигарету, повернувшись спиной к ветру и загородив огонек зажигалки ладонью. Хотелось гулять весь день, но философ понимал, что в такую погоду это невозможно, нужно было найти тихую кофейню, в которой можно скрыться, заказать кофе, пренебрегая своей привычкой не пить его по утрам, и продолжить думать. Медленно начинал замерзать кончик носа и неприятно покалывать, а в уголках чувствительных глаз, из-за холодных порывов ветра, скапливались «слезы», обычная реакция организма на раздражитель. Не нужно было открывать карту, чтобы найти нужную кофейню, в которой сейчас точно не должно было сидеть много посетителей. Все же было утро четверга. Уютная кофейня с абажурными люстрами, с растениями на широких подоконниках и с длинными книжными шкафами, протянувшимися на два этажа и заполненными томами классики и современными книгами, которые неприметно лежали на нижних полках. Фёдор докурил сигарету и выбросил в мусорку окурок, затем заказал латте с миндальным сиропом и прошел на второй этаж, окинув по пути полки. Взгляд выцепил красную обложку рассказов Ирвинга, а пальцы потянули за корешок. Он взял книгу с собой машинально, хотя настроения читать у него не было. В ожидании кофе Фёдор пролистал ее и аккуратно поднес к носу, вдыхая запах старых страниц. Когда принесли чашку, Достоевский первым делом прикоснулся к ней двумя руками, согревая свои замерзшие пальцы, и лишь затем сделал первый глоток. Точно: легкое раздражение, вот что он почувствовал сегодня с утра. Перенасыщение. Теперь ему удалось поймать все разбегающиеся мысли, согнать вместе и осмотреть их. Невесомое внимание и восхищение со стороны Николая поначалу очень нравились, у него очень хорошо получилось аккуратно подобраться ближе, из-за чего мозг Фёдора, отвлеченный мягким образом художника и его творчеством, не сразу заметил то, от чего постоянно бежал: чувства. Поиграть, вдохнуть их невесомый запах и отойти, но точно не остаться рядом. Каждое взаимодействие с внешним миром, которое требовало не разума, а эмоций, давалось очень тяжело. Рассудок старался держать все под контролем, вот только эмоции, расцветающие поначалу желтыми яркими одуванчиками, вскоре превращались в белые шапки, легко разлетающиеся в разные стороны, и собрать их затем было уже невозможно. И Фёдор боялся их, вырывая желтые цветки с корнем до полного их преображения. И сейчас желтая поляна расцветала внутри него, а вместе с ней и тревога. Он стоял посреди поля и снова хотел сбежать. Этими противоречивыми чувствами он топил себя, закрывался, уходил, слишком много думал. Ему было тошно от самого себя и от подаренной любви, в которой не было ничего плохого, но отчего-то разум находил тысячу отговорок, расписывал минусы, эмоциональные затраты, которые ждали в будущем, вступи он в отношения. Еще до их начала чаша весов, заполненная отрицанием, клонилась к земле и ее трудно было выровнять. И все же на этот раз Фёдор старался побороть себя, пытался думать о том хорошем, что могла принести любовь. Николай был очень открытым и усердным, его тепло было схоже с чем-то из детства, а объятия заглушали те бесконечные мысли. Наверное, он мог бы к нему привыкнуть. Достоевский никогда не испытывал тактильный голод, ему, наоборот, не нравились прикосновения, но объятия с художником хотелось продлить. Он не знал точно, было ли это его особенностью или же последствием детства в семье, где не принято было показывать любовь ни прикосновениями, ни высказывать ее словами. Николай был не виноват в том, что проявлял свои чувства так открыто, Фёдор скорее осуждал себя за их избегание, за попытку вырваться, словно ему на шею повязывали не теплый шарф, а надевали ошейник. Он сделал глоток кофе, ощущая приятный вкус миндального сиропа. Фёдор проговаривал в голове, что ему нужно было прийти в себя до того, как встретиться вечером с Николаем, чтобы не реагировать так резко. Сейчас необходимо было побыть в полном одиночестве с самим собой, книгами, музыкой — чем угодно, но только ни единого сообщения, ни одного звонка. Он понимал, что такое поведение тоже плохо, что Гоголь мог волноваться за него, но ничего не мог с собой поделать. Пара часов в полном молчании — малая плата за сделку с внутренним я, чтобы не пытаться сбежать. Николай зашел и осмотрелся, в студии с утра было мало людей, поэтому первым делом решил зайти к Сигме. Он постучался и открыл дверь кабинета, но директор сидел за столом с телефоном в руках и жестом показывал, что сейчас занят. До лекции была еще пара часов, подготовиться он точно успеет, тем более что материал он немного сократил, чтобы не было похоже на университетские долгие занятия. Художник обошел залы, подмечая, изменилось ли что-то, а затем остановился перед картиной, которую нарисовал Сигме. Вокруг нее все также вились растения и свежий сладкий запах недавно купленных цветов, они дополняли натюрморт, построенный в реальном мире из цветочных горшков. Стоя перед ней, Гоголь вслушивался в тягучие ноты Ланы Дель Рей в наушниках. Сейчас он был одним из посетителей, ничем не выдавая свою причастность к выставке. На картине морское дно сияло. Иногда ему хотелось взять кисть и подправить фрагменты своих холстов, но такое случалось редко, чаще он себя сам одергивал после таких мыслей, чтобы не испортить ненароком полотна. Интересно, запретил бы мне Сигма приходить, как Репину Павел Третьяков, если бы я точно также не мог бы удержаться от постоянных исправлений и дополнений своих работ, подумал про себя Николай. Но он придерживался правила: если картина закончена и процесс, как результат, его удовлетворил, то долой от нее кисти и карандаши. Порой казалось, что от маленького изменения ничего не будет, но это всегда было ловушкой. Николай сел на стул, стоящий в углу, достал блокнот с пружиной и черную ручку. Он прокрутил ее между пальцев, раздумывая, что нарисовать на небольшом листе в клетку. Сначала в верхнем углу распустились цветы, затем художник задумчиво провел пару волнистых линий, а следом и кругов, заполняя пространство мандалой. Откуда-то в голове промелькнула мысль про круги в религии, что именно они чаще всего олицетворяли что-то божественное. Николай не знал, откуда появилась эта идея, но уцепился за нее, расслабляясь и вспоминая, где мог такое видеть на картинах: нимбы в христианской живописи и золотые фоны в византийской, что создавали ореол святости, круги Леонардо да Винчи в изображении человека или не такие явные на картине «Тайная вечеря», ну и конечно, абстракции Кандинского и Малевича, где круги тоже имели важное духовное значение… Хотелось встать у холста и начертить круг, а затем вписать в него множество мелких связанных друг с другом сцен, подобно Микеланджело в Сикстинской капелле, в той самой, которую он изначально отказывался рисовать, но против воли Папы пойти было нельзя. А тем временем небольшой лист заканчивался, превращаясь в черное сплетение нитей. Когда ручка замерла, мысли остановились вместе с ней. Гоголь подумал об Эдгаре и о его рассказах, припоминая их последний разговор. Ему бы хотелось взять сейчас небольшой заказ на скетч, но писать, спрашивать и навязываться не хотелось. Тогда Николай открыл телефон и пробежался по всем социальным сетям. Фёдор ничего не писал, но он и не ждал сообщений, думая, что тот сейчас на парах. Гоголь улыбнулся, смотря на пустующую аватарку, и перевернул лист блокнота. В голове он попытался представить образ белого кота Лавана, а затем перенес его из своих мыслей на клетчатую бумагу. Хотелось что-то написать Достоевскому, поэтому Николай сделал фото своего наброска и отправил его. В этот момент параллельно всплыло сообщение от Сигмы, что он закончил разговаривать по телефону. Он встал из-за стола и встретил Гоголя улыбкой и крепким рукопожатием. Сегодня он был в отличном настроении, что значило: отлично проведенную сделку, покупку новой картины, хорошее знакомство или все вместе. Николай по-доброму завидовал ему, наблюдая за тем, как Сигма с удовольствием занимался своей работой. За все время их знакомства, он ни разу не видел его опустошенным, грустным, нервным, выбитым из колеи… Художнику порой даже казалось, что тот был человеком чрезвычайно сильной воли, рядом с которым хотелось находиться хотя бы для того, чтобы подпитываться его уверенностью. У него всегда все было под контролем, даже если бы это было не так, Сигма бы этого никогда не показал другому человеку. Наверное, во время конца света директор был бы одним из первых, кого бы Гоголь начал искать. — Хочешь чаю? — Давай, у меня все равно лекция еще не скоро, — произнес Николай, наблюдая за тем, как Сигма наклонился и включил небольшой чайник, стоящий в углу на тумбочке так, чтобы не бросаться в глаза. Они перебросились парой дежурных фраз про картины, работу Гоголя и про небольшие изменения в лекциях, которые были одобрены. Когда же на мгновение воцарилось молчание, Николая переполнило желание поделиться эмоциями о том, что происходило между ним и Фёдором. Он никогда не боялся открыто говорить о своих чувствах, но делал это не с каждым, а лишь с надежными, проверенными друзьями. Но прежде, чем Николай успел начать, Сигма сам прервал молчание: — Слушай, как ты смотришь на небольшую поездку в конце ноября? Я помню, что ты работаешь в субботу, но ты подумай, может, возьмешь выходной в этот день. — Поездка куда? — Мой дядя организовывает выставку в Хельсинки и приглашает меня на ее открытие, заодно на конференции по современному искусству и на пост-вернисаж. — Он увидел, как после этого предложения в глазах художника вспыхнул огонь, который то и дело прерывался всполохами неуверенности и внутренних подсчетов. — Не волнуйся, можно найти недорогой отель на пару дней, а поедем на машине, останется только податься сейчас на визу, но ее быстро рассмотрят, без проблем соберем документы. — Конечно, я согласен, — засмеялся Гоголь, — если такой шанс выпадает, надо хватать его. — Отлично, тогда на этой неделе соберем документы, ты обговоришь с деканатом свой выходной и на следующей неделе подадим на визу. Я напишу дяде, чтобы выслал приглашение со стороны организаторов, это облегчит дело. Внутри художника пробила дрожь нетерпения. Конечно, радоваться было еще рано, когда в паспорте будет шенген, тогда уж можно. Его первая поездка в Европу, из-за чего сложно было скрыть улыбку, а Сигма еще больше подначивал: — Так как поедем на машине, по пути можем заехать в пару маленьких городов, особенно в Порвоо, там очень красивые разноцветные дома, как с открытки. — А ты уже бывал в Финляндии? — Несколько раз. Мы так близко живем, что грех было не доехать, тем более на таможне долго не держат, никогда больше часа на проверке документов не стояли. А там сразу, как только въезжаешь, куча продуктовых магазинов, вот так иногда заезжал за йогуртом еще в детстве с мамой или дядей, — улыбнулся Сигма. — А потом уже и сам стал ездить. Они никогда не говорили о своем детстве, поэтому Николай зацепился за эту фразу. Значит, Сигма тоже рос без отца, как и он сам, хотя было существенное отличие: у него была мужская фигура, с которой он, наверное, брал пример. Хотелось задать больше вопросов, но Гоголь спросил лишь следующее: — Получается, твой дядя нас заберет? — Нет, он один из организаторов, ему некогда будет. Мы на моей машине поедем, я вроде недавно проверял ее, поэтому точно доедем в целости, — улыбнулся он. — Ничего себе, — еще больше удивился Николай, — а когда ты на права сдал? — Как только восемнадцать исполнилось, потом долго пользовался каршерингом, чтобы поднабраться опыта и заполучить доверие дяди. Он обещал, если сдам его «внутренний экзамен», подарить на следующий год свою машину. Она, конечно, не новая, но даже так… — Сигма на мгновение остановился и коснулся экрана телефона, проверяя наличие уведомлений, а затем продолжил: — Хотя думаю, он бы все равно мне ее отдал, так как в тот момент стал чаще работать заграницей. — Он тоже, получается, связан с искусством? — Там немного сложно обстоят дела, он сначала работал в министерстве внутренних дел, так как закончил юридический, причем достаточно долго, затем перевелся в министерство культуры и продолжил работать юристом уже там. Получилось так, что он познакомился со многими кураторами культурных проектов, музейными работниками, пресс-секретарями, стал больше узнавать про работу разных выставок, присутствовал на них сначала гостем, после чего, буквально пару лет назад, решил уйти с госдолжности, потому что захотел начать работать в других странах. — Твой дядя — это нечто; у вас, похоже, это семейное, — восхитился Николай, а Сигма лишь в смущении отвел глаза. — А сколько ему примерно лет? Директор на секунду задумался. — Он самый старший в семье, а моя мама — самая младшая, — начал вслух подсчитывать Сигма, — когда я родился, ему было тридцать, значит, сейчас ему пятьдесят три уже. — А сколько у твоей мамы братьев и сестер вообще? — У нее два старших брата, второй переехал в Москву и сейчас работает журналистом в РИА Новости. Я, когда по делам туда приезжаю, заглядываю к его семье. — Классно, что вы все продолжаете общаться между собой. У меня мама, когда переехала в другой город, с родственниками перестала видеться, только к бабушке приезжает. — Просто, когда я родился, родители почти сразу же развелись; мне не рассказывали точную причину, но братья поддержали ее в этом решении и помогали, пока я не пошел в школу. — Сигма посмотрел на часы, сверяясь со своим расписанием. — Но мама у меня тоже женщина очень деятельная, — он усмехнулся. — Когда со мной сидела, успевала печь торты и пирожные на заказ, а затем открыла небольшую кондитерскую, когда я класс во второй или в третий пошел… Я могу потом рассказать, если интересно, а то у меня сейчас просто созвон будет. — Да, конечно, не беспокойся, — поспешно вставая, заговорил Николай. Сказать по правде, он заслушался, ему хотелось узнать побольше об этой поразительной семье; теперь художник понимал, что руководило Сигмой, почему он так усердно работал. Гоголь вышел из кабинета, переваривая, всё, что услышал. Он вновь вернулся мыслями к внезапной новости о поездке, которая тут же снова заполнила все его мысли, будоража нервы. Николай сначала хотел рассказать Достоевскому об этом вечером, но с каждой минутой все чаще заглядывал в телефон, перескакивая из одной соцсети в другую. Через полчаса он все же решил написать короткое сообщение перед тем, как идти выступать с лекцией. Ему очень нужно было с кем-то поделиться, иначе мысли не дали бы ему сосредоточиться. Фёдора не было в сети с самого утра. Он все еще сидел в кафе, читая путеводный дневник Вашингтона Ирвинга по Гранаде и написанные им сказки о принцах и принцессах, которые вдохновили многих писателей на создание своих историй. Кофе согрел изнутри, а рассказы о жарком испанском юге — успокоили мысли. Незаметно приблизилось время обеда. В другой день Достоевский написал бы Гончарову с просьбой приготовить что-то и пришел бы домой греться и смотреть в окно кухни на стекающие по стеклу капли, но сейчас хотелось держаться от своей улицы подальше, чтобы не пересечься нечаянно с родителями. Сейчас его план был простым: найти недорогое кафе, неспеша пообедать, а затем двинуться пешком в сторону работы Николая. Наверное, он придет заранее примерно за час до конца его рабочего дня, но это было не страшно. Почему-то Достоевскому казалось, что художник радостно встретил бы его в любом состоянии. Кроме того, Фёдор пришел к выводу, что его утреннее настроение было лишь совокупностью новых факторов: он не привык просыпаться не дома и тем более разговаривать с кем бы то ни было по утрам. Это выбило его из колеи, но сейчас, немного придя в себя, он ловил себя на мысли, что хотел бы увидеть Николая. Даже не просто увидеть, философ хотел бы его коснуться, ощутить на себе его теплый взгляд, его крепкие объятия, которые, признаться честно, питали его чем-то новым и очень сильнодействующим, успокаивающим. В кафе, пока готовилось блюдо, он открыл сообщения, внимательно рассмотрел рисунок своего пушистого кота и улыбнулся. Небольшой набросок, который не занял и десяти минут, отозвался теплом в груди Фёдора. Как можно было думать о человеке так плохо, если он ничего не сделал, размышлял про себя Достоевский. Сказывалось отсутствие в его жизни тесных отношений, из-за чего некоторые эмоции притупились и их было теперь трудно распознать правильно. Следом за рисунком Достоевский прочитал про новость о будущей поездке в Финляндию, но пока без каких-либо деталей. Ответив на каждое сообщение, Фёдор отложил телефон, так как уже принесли еду. Он думал, стоило ли писать Николаю о том, что зайдет в студию. Потому что была у него еще одна любопытная особенность характера: ему не нравилось говорить о своих планах, порой это могло дойти до таких странных, абсурдных ситуаций, когда было легче все подсчитать и подгадать нужное время, чем что-либо спрашивать у другого человека. Кроме того, что философ собирался зайти к нему на работу, ему хотелось что-то купить Николаю. Вот только он не узнавал, что именно нравится художнику: ни какой кофе, ни какой десерт… А если и узнавал, то не запомнил, не сочтя эту информацию нужной. С одной стороны, спрашивать перед самой покупкой не хотелось, с другой же стороны, покупать первое попавшееся или на свой вкус для Фёдора тоже звучало как не самый лучший вариант. Это немного раздражало, как и все, что касалось других людей, но Достоевский подавил в себе зачатки плохих мыслей и решил, что просто спросит о том, что Николай хотел бы приготовить на ужин, и затем либо купит продукты, либо, если Гоголь еще об этом не думал, придумает сам, что приготовить. Николай ответил на его сообщение спустя некоторое время. Он доверил готовку Фёдору, если тот был не против. Какие продукты были у художника, Достоевский не знал, поэтому решил купить все, что, по его мнению, будет необходимо. Оставалось только придумать: что именно. В этих раздумьях он провел обед и полпути к студии, не замечая усилившийся ветер и оседавшие на пальто мелкие капли холодного моросящего дождя. Ему хотелось приготовить рваную говядину, которая бы таяла во рту, но рецепт был слишком долгим, а Фёдор не любил торопиться в делах готовки. Поэтому выбор пал не на маринад и духовку, а на томление мяса в вине. В голове он уже прикинул список продуктов, куда еще входили свежие овощи и специи, и зашел в ближайший супермаркет. Покупками у него дома обычно занимался Гончаров, который подходил к своим обязанностям очень ответственно, покупая мясо и рыбу на рынке у проверенного человека, а не в магазине, но сейчас такого выбора не было и пришлось довольствоваться упакованным куском говядины. Пальцы мерзли, отчего приходилось изредка перекладывать пакет из одной руки в другую и отогревать пальцы в карманах. На мгновение он даже подумал пойти сразу домой и не заходить в студию. Но план есть план и менять его уже не хотелось. Единственное, что он сделал: сел в автобус, так как дождь усилился. Но не только поэтому. Студия находилась не так далеко от его дома, и пойти напрямик он не мог, а делать крюк было холодно. «Как работа?» «Гуляю по залам, людей не так много. Как ты там?» «Выйдешь меня встретить?» Фёдор написал это и непроизвольно улыбнулся. «Я через пару минут буду». Николай не знал, что в тот момент отзеркалил улыбку Достоевского, которую тот поспешил сменить своим обычным непроницаемым выражением лица. Художник снова перечитал сообщение, и вместе с этим сердце забилось быстрее. Пальто Николай не надел, выбегая из студии в темно-синей рубашке в клетку и выдыхая облако белого горячего пара под козырьком, укрывающим его от дождя. Он тут же увидел Фёдора, который шел с пакетом в руках, и поспешил к нему. Хотелось обнять его тут же, и Гоголь не сдержался, прижимая его на мгновение к себе и ощущая, как влага на пальто пропитывала ткань рубашки. Когда они зашли под козырек, Достоевский остановился. Вокруг никого не было, лишь опустившийся моросящий туман и низкие свинцовые облака. Прежде чем зайти вовнутрь, Фёдор поставил пакет рядом со стеной, расстегнул замерзшими пальцами пальто и только затем обнял Николая, давая ему возможность коснуться своего тонкого свитера, в то время как сам философ отогревал свои ледяные руки, положив их на горячую спину Гоголя. И несмотря на все это, объятие не продлилось долго, Фёдор отстранился первым и открыл дверь, чтобы зайти, столкнувшись с выходящими посетителями. Пакет с продуктами они оставили в подсобке вместе с верхней одеждой. До конца рабочего дня оставалось еще полчаса, все это время Николай провел рядом с Фёдором, рассказывая ему о картинах на выставке. Изредка к ним присоединялись и другие посетители, слушая о том или ином современном художнике и задавая уточняющие вопросы. Время пролетело незаметно, Гоголь так заговорился, что чуть не ушел, не попрощавшись с Сигмой. Директор приветливо кивнул им, когда дверь кабинета открылась, и встал со своего места, чтобы подать руку Фёдору. — Мы с Вами знаем друг друга, но, по сути, не знакомы, — проговорил Сигма. — Да, наше первое знакомство было немного скомканным, — произнес Достоевский, отвечая на рукопожатие и припоминая, что впервые они увиделись во время покупки картины. — Николай много говорит о Вас, в том числе о том, что Вы согласились позировать для его второй картины. Жду с нетерпением. — Думаю, там совсем немного осталось, — добавил Гоголь, — совсем скоро будет готова. — Тогда мне стоит освободить место в зале, — улыбается Сигма. С малознакомыми людьми он держался всегда очень сдержано и вежливо, не говоря больше, чем следовало. Эта учтивость казалась Фёдору немного натянутой, вылизанной, сам он знакомился сдержано, а улыбка лишь призрачно касалась его губ, из-за чего он кому-то казался высокомерным, а кому-то загадочным, подобно Воланду. Домой они возвращались на такси, Николай воодушевленно рассказывал о своем дне, делился эмоциями о поездке и о проведенной лекции. Философ внимательно слушал его, не перебивая и изредка вставляя уточняющие вопросы; Фёдору всегда нравились увлеченные своим делом люди, которые горели тем, что делали. Когда же очередь дошла до Достоевского, они уже выходили из машины. — Начну готовить и тогда расскажу. — А что сегодня на ужин? — обгоняя и открывая входную дверь, спросил Николай. — Томленая в вине говядина с овощами. Дом окутал их теплом, едва заметным запахом благовоний, которые иногда жгла Люси в своей комнате, шумом воды в душе и полутьмой, так как в коридоре решили не включать основной свет, лишь в углу, у двери, горел торшер и светилась лампа на кухне за мутным стеклом двери. Когда Николай толкнул дверь, занося продукты, то увидел сидящего за столом Рампо в своей излюбленной позе с коленкой у груди. Он отпивал из кружки чай и что-то смотрел в телефоне; увидев их, Эдогава повеселел и поздоровался. Фёдор в голове рассчитал, как лучше начать готовить, так как говядина должна была томиться в вине около часа, поэтому стоило начать готовить сейчас же. Он помыл руки и, не переодеваясь, начал нарезать овощи. — Я сейчас помогу тебе, — сказал художник, убегая к себе в комнату, чтобы быстро натянуть домашнюю одежду. — Не стоит, — предупредил Фёдор, — я не люблю, когда кто-то рядом во время готовки. — Но затем, смягчив голос, добавил: — Тем более я почти закончил, остальная часть заключается в простом ожидании. Уходя с кухни, Достоевский поставил таймер, чтобы успеть вовремя выключить кастрюлю, в которой томилась говядина. О своем дне он рассказал открыто, не утаивая, что прогулял пары и остался в кафе, хотя раскрывать, почему так сделал, не стал, опустив детали. Врать Фёдор вообще не любил, так как пришлось бы выстраивать цепочку событий, запоминать нюансы, а это все были лишние хлопоты. Он пересказал Николаю одну из сказок, которую прочитал: о принце, который умел разговаривать с птицами; художнику она очень понравилась. — В детстве мне бабушка часто рассказывала истории, когда я оставался у нее, — поделился Гоголь. — Но сейчас я уже почти ничего не помню. — Я любил читать легенды, а иногда перед сном сам придумывал истории, чтобы уснуть. Они вдвоем сидели поперек кровати Николая, облокотившись спиной о стену. — А сейчас ты бы смог придумать сказку? — склонив голову на бок, спросил художник. — По сути история — это совокупность некоторых событий и шаблонов с началом, завязкой, кульминацией и развязкой, — размышляя вслух, сказал Фёдор. — Если постараться, то каждый сможет ее сочинить. — Значит, сможешь? — не унимался Гоголь. Философ на мгновение задумался, прежде чем ответить. — Дай мне время до ночи.