Ghost

Уснуть не получалось, и Достоевский не понимал почему. Это могли быть ощущения от дня и их объятий на лестнице, а могло быть из-за кофе, выпитого после ужина или же тревожного ожидания. Он долго лежал в кровати без движения, пытаясь уснуть, когда же пришло осознание неудачи, Фёдор встал и подошел к окну. Глубокая мягкая тишина окутала Питер. В доме напротив все спали, окна темные и только маленькие подъездные окошки горели. Будь он дома один, то обязательно вышел бы прогуляться по квартире, включил бы тихо музыку, налил бы себе чай и просто долго думал, сидя на диване или на кухне. Сейчас же он мог только пройтись по своей комнате в темноте, пробежать глазами по призрачным корешкам давно изученных книг. В душе что-то накатывало волнами, и Фёдор хорошо знал, что это: боязнь глубины времени. Ощущение схожее с нахождением в открытом океане: вокруг темнота, но вместо обычного спокойствия, она порождала призраки. Что там внизу? Может, он не видит, как огромная акула открывает свои челюсти, приближаясь к нему. Так и со временем. Ночью оно искривлялось и становилось нелинейным и шло не по прямой линии, а по параболе; и если не успеть вовремя уснуть, то время могло затянуть с собой. Но хуже всего было не это, ведь ночное время не действовало в одиночку, что-то оголяло нервы, сдирало хитиновый покров, защищающий в течение дня. Некий искусный врач, подобно тому, как Фёдор вычищал вены из печени, он щипцами поддевал нервы и шептал на ухо что-то несуразное, словно испытывая, как будет реагировать вскрытое тело. Достоевский не хотел ни на кого полагаться, поэтому при первых признаках потери контроля, он искал взглядом сигареты и телефон. Такое случалось нечасто, но накрывало очень сильно, если не успеть отвлечься, если не успеть отдернуть тянущуюся к келпи руку... Фёдор чувствовал, как близка была эта склизкая, вязкая кожа, как пронзительно в душу смотрели слепые глаза, непривыкшие к дневному свету, и ощущал запах болот. Полагаться только на свои силы. Мы приходим в эту жизнь одни и уходим одни, думает он про себя, открывая окно и поджигая сигарету. Обычно Достоевский старался не курить в квартире, чтобы запах не въелся в комнату. Это был страх с подростковых лет, когда он впервые решил идти против родителей, и в порыве бунтарства выкурил сигарету, а за ней и еще одну… Купить их было трудно, но этим обычно занимался Дазай. Он скрывался в подворотнях, чтобы точно никто не смог его заметить, Фёдор был слишком аккуратным, потому что знал, что его могло ждать. Проблема заключалась в двух пунктах: в длинных волосах, которые Фёдор носил тогда, и в том, что чем дольше он курил, тем меньше замечал запах. Обычно, когда он приходил домой со школы, то у него еще оставалось время до прихода родителей, чтобы умыться и выпить чай с молоком, перебивая запах, но однажды родители пришли домой раньше. Конечно же, отец почувствовал запах табака, так как в их семье никто не курил. То ли это было шоком, то ли совокупностью общих обстоятельств (так как в тот момент у него были проблемы на работе), вот только Михаил Андреевич схватил его за волосы под вскрик матери и приложил головой о дверной деревянный косяк. В ушах зазвенело, а шапка маленького гвоздика, словно нарочно не вбитого до конца, чиркнула по скуле, оставляя на всю жизнь небольшую белую линию шрама, почти незаметную на бледной коже. В тот момент он даже не почувствовал, как по щеке потекла кровь, лишь слышал холодный тон отца: «Чтоб я тебя хоть еще раз увидел с сигаретой. Убью». И Фёдор в тот момент отлично осознавал, что отец больше никогда не увидит, как он курит, больше он не допустит оплошностей. На следующий день Достоевский отрезал свои волосы, оставляя почти что ёжик, чтобы запах больше не смог въесться. Да и ком в горле вставал от прошлого унижения. Вспоминая про тот случай, Фёдор вдохнул холодный воздух. На улице начало накрапывать, а в комнату ворвался ледяной ветер, пробирая до костей, пришлось подойти к шкафу, достать шинель, укутаться в нее и закурить вторую подряд. Тяжелое пальто приятно давило на плечи, словно защищая спину от того, что могло бы напасть из темноты, а главное — успокаивало. Ему хотелось бы ощущать себя одиноким в другом далеком месте: на космической станции, наблюдая за Землей из иллюминатора; или в доме в лесу, но что-то держало его здесь. Желание бороться. Он не хотел больше думать про родителей или про себя, а потому переключился на мысли о театре. Хоть и редко получалось посещать его, но ему очень нравились последние постановки Анго; в них было что-то новое, иногда современное, иммерсивное с яркой музыкой или видео. Последний раз на его спектакле он был летом, на пьесе «Перед заходом солнца». Фёдор вспоминал, как четыре часа пролетели в один миг, а он так и сидел в четвертом ряду, пригвожденный взглядом с воссозданной Анго семейной драме накануне Второй мировой войны; на сцене, где не было сказано ни единой реплики, в символическом нуаре лежали сгоревшие книги и пепел старых дней, лица актеров, загримированные белой краской, напоминали призраков или живых мертвецов, появляющихся из неоткуда и уплывающих в никуда. Зал наполнялся дымом и запахом тления. Пьеса о неумении человека счастливо прожить свою жизнь, думал Фёдор, выдыхая серый туман и дополняя белое полотно, повисшее над домом. Знать бы еще, как это: счастливо прожить жизнь. Для этого нужно иметь какую-то цель, которая не всегда ведет к чему-то хорошему. Но несмотря на эти мысли, Достоевский не раз думал о том, что если бы ему дали увидеть все варианты своей жизни, он бы закрыл глаза. Докурив, Фёдор потушил сигарету и спрятал по привычке окурки в салфетке в сумку, чтобы выкинуть по дороге на пары; а сейчас нужно было лишь задернуть плотные шторы, лечь обратно в кровать, почувствовать прохладу подушки и произнести фразу, прочитанную в одной из книг более десяти лет назад, которая из-за повторений давно потеряла всякий смысл: «Огради мя, Господи, силою Честнаго и Животворящаго Креста Твоего, и спаси мя Господи от всякаго зла. Аминь». Глаза сами слипались после полного ритуала и, наконец, все погрузилось в сон. — Сегодня ночью такой дождь лил, просто капец. — С такими словами Рампо зашел на кухню, где Николай, зевая, помешивал свой горячий чай. — Да? Я даже не слышал. — Все залило, все еще лужи такие огромные, как обычно стоки засорились. Что ни осень, то проблемы. Он тоже налил себе чай и сел рядом. Кухня сейчас была тем самым теплым местом в квартире, где каждый подолгу застревал, отогреваясь, так как там всегда либо готовили, либо грели чайник, оттого и тепло; художник же, ко всему прочему, ходил в теплых носках и в мягкой кофте поверх пижамы. Отопление уже дали, но дом с огромными потолками и толстыми стенами прогревался медленно, а потому руки и ноги все еще мерзли. За окном лежал белый туман, было тихо, как зимой в лесу. Из-за влажности и прохлады, Николаю казалось, что он немного простыл, а потому пил чай с медом и лимоном, ведь сегодня нужно было снова проводить межфакультетский курс. — Что сегодня делать будешь? — зевая, спросил художник. — Еще не думал. А ты на пары? — Сегодня мфк, поэтому я недолго, наверное, после вместе с Фёдором придем домой. Вчера Гоголь решил поговорить со всеми и предупредить, что придет гость и останется у них, но все никак не могли собраться вместе, поэтому пришлось говорить с каждым по очереди. Первой попалась на кухне Люси, затем Николай все же решился постучаться к Рампо, а с Акико он успел поговорить только сегодня с утра. Нервная боязнь проспать снова сыграла с ним злую шутку, разбудив почти в восемь, за два часа до будильника. А полежав несколько минут, он услышал, как кто-то собирался в коридоре и выглянул из своей дальней комнаты; это Йосано завязывала шнурки на кроссовках. Тогда он вышел к ней, немного испугав. Полностью сконцентрированная, она мельком заметила движение напротив и вздрогнула. — Ты чего так рано? — Да я хотел заранее предупредить, что сегодня Фёдор заглянет. — А, тот самый, который позирует тебе для картин? — с улыбкой спросила Акико. — Ты мог нам всем просто в чат написать. — Это да, просто он с ночевкой, поэтому хотел лично для приличия всех предупредить. — Хорошо. Я сегодня дежурю, так что приду только завтра утром. — Ладно, тогда уд… — Нет, — строго оборвала его Акико. — Ничего не желай. Примета есть такая на дежурствах, если что-то кому-то пожелать, то все сбудется наоборот. — Буду знать. Тогда до завтра. — Я пошла. За окном снова заморосил мелкий дождь, и они одновременно повернули головы к окну. — Еще не нагоняет депрессию? — в шуточной манере спросил Рампо. — Наверное, я пока не так давно в Питере, чтобы полностью пропитаться этой атмосферой… — Он проверил всплывающие оповещения на телефоне, кто-то написал с просьбой о рекламе. Нужно потом ответить обязательно. Еще одно сообщение было от Достоевского, что Гончаров отправил ему на такси картину и краски (они успели обговорить транспортировку вчера вечером). На картине оставались последние штрихи, поэтому гораздо удобнее было бы закончить ее уже дома. — А может, у меня просто пока достаточно дел, чтобы не отвлекаться, — дополнил Николай. — Немного завидую. — Но ты же тоже работаешь? — художник поднял на него глаза. — Этой работы очень мало, меня же все-таки нанимают консультировать сложные случаи, когда дело успело обойти все круги ада и застопорилось. Все остальные случаи уже разбирают без меня. — А почему ты не найдешь еще что-то? — Я и так в главном штабе, куда стекаются все дела полиции, можно пойти выше, но тогда я получу доступ к государственным тайнам и мне придется подписать запрет о выезде за границу, а я бы этого не хотел. — Ничего себе. — Ага, — вздохнул Эдогава, — поэтому могу себе позволить только изредка помогать решать дела знакомых. — Это тех, из баров? — Там разные проблемы могут возникать, где-то я работал юристом, где-то посредником между владельцами баров и налоговыми службами или посетителями. — А что за проблемы? — Николай вспомнил, как тогда на улице кто-то пошутил про то, что Рампо «крышует» некоторые заведения. — У кого-то проблема с жителями домов, они жалуются на шум и посетителей. Например, улице Рубинштейна владельцы сталкиваются с протестами соседей, а иногда — с обвинениями в угрозах и применении силы со стороны охранных групп, что тоже влечет уголовные разбирательства. — Рубинштейна? — Да, у Фонтанки, там полно баров, потому постоянно возникают какие-нибудь конфликты. Формально многие бары соответствуют требованиям СанПиН, но сам регламент часто не учитывает современные реалии в условиях таких плотных барных улиц. — Ты так много про все это знаешь, — восхитился Николай, впервые услышав, как Рампо говорил про свою работу. — По мне, может, конечно, и не скажешь, но я закончил юридический, — утрированно обиженным тоном пояснил Эдогава, улыбаясь и прижимая коленку к груди, но теперь Николай взглянул на него немного иначе после длинного и досконального разбора решаемых им дел. — Я, кстати, что хотел спросить: можно зайти к тебе на лекцию сегодня? Все равно дел нет. — Ты же без студенческого. — Это вообще не проблема, когда охрану проходишь, самое главное быстро и уверенно идти вперед. Я, когда учился, пару раз так заходил в другие университеты. — Тогда я снимаю с себя ответственность, если тебя не пропустят. Через полчаса приехало такси, и Николай, накинув поверх домашней одежды пальто, занес картину и поставил ее в зале, так как в комнате не было свободного места. Оставалась еще пара часов до выхода, поэтому Гоголь заставил себя сесть и доделать куски презентации; самой главной мотивацией было то, что он весь вечер будет рядом с Фёдором, каждый час, каждую минуту его времени; он придет к нему домой, что было почему-то вдвойне приятнее осознавать. Наверное, все же за эти месяцы Гоголь успел обжиться и ощущал себя дома. Вчерашние объятия оставили незримый отпечаток на его теле, если закрыть глаза, то можно было почувствовать, как фантомные руки касались спины, а теплое дыхание — плеча. Он забрал вчера после работы обе картины: свою и Фёдора, чтобы их можно было закончить дома. Перед тем, как зайти в аудиторию, ему пришлось пару раз глубоко вздохнуть, встряхнуть головой и собраться, чтобы хватило сил закончить пару и не утонуть в нежной эйфории, не растечься акварелью по бумаге. И успокаиваясь перед дверью, Николай слышал, как за ней перекатывались разговоры в полголоса из одного угла в другой и разбивались брызгами попыток говорить тише. Он не удержался и встал ближе, прислушиваясь, но художник и так уже понимал, что студенты могли говорить только об одном, о том, что занимало и его разум тоже, — о Фёдоре; к тому же он вспомнил, что оставил набросок своего «натюрморта» в классе. Тревога медленно начала подкатывать, захватывая каждый дюйм его нервных окончаний, но следом пришли трезвые мысли, говорящие ему, что ничего сверхъестественного на полотне не было. Лишь позволительное баловство. Когда же дверь открылась, все тут же смолкли и уставились в свои рисунки, слишком упорно стирая что-то ластиками, дорисовывая ненужные линии и изображая чересчур пристальное наблюдение за композицией. Тогда Николай решил пойти ва-банк, собираясь разбить стеклянную атмосферу и не делать из случившегося что-то невообразимо страшное. Чем обыденнее говорить о какой-то ситуации, тем скорее она забудется. «Когда пересылать будете, укажите мой блог,» — с улыбкой тогда произнес Гоголь, проходя мимо своей картины к своему столу. «Николай Васильевич, а это ваш однокурсник?» — вдруг спросил кто-то из учеников, почувствовав, как все вокруг словно оттаяли и больше не притворялись. «Нет, это мой друг». — Пара уже закончилась, но все впервые весьма нехотя собирали свои вещи, словно разговаривать о незнакомце было куда интереснее, чем идти на следующую пару. — «Давайте так: если хотя бы половине из вас удастся к Новому году продвинуться в искусстве, и я признаю это, как ваш личный рост, тогда я попрошу моего друга побыть для вас натурщиком на одном из занятий». Класс зашумел, посыпались очевидные вопросы: а что значит продвинуться, а точно ли слово будет сдержано. «У каждого это может быть что-то свое: кто-то, например, не получит за пару ни одной правки от меня, кто-то сможет продвинуть свои работы в соцсетях, кто-то договорится с арт-пространством о выставке своих работ, кому-то удастся сотрудничество с известным художником или публикация в издании. У вас простор действий. Как только вам покажется, что вы продвинулись, можете приходить ко мне, а я уж буду оценивать и отмечать». Николаю в тот момент очень хотелось подстегнуть учеников попробовать себя в чем-то новом, не боясь провала, и по реакции, которую он получил в ответ, Гоголь решил, что ему удалось добиться нужного результата. Это будет долгий процесс, а уж в случае их успеха ему будет не в тягость договориться с Достоевским. Может быть, этот толчок станет решающим для молодых художников, неким спусковым крючком, когда можно сказать: пора. Николай задумчиво прикрыл левый глаз и, изобразив рукой пистолет, выстрелил в горящий экран своего ноутбука. Паф. — Во сколько мы выходим? — отрывая Николая от его мыслей и презентации, уточнил Рампо, заглядывая в комнату. — Сначала пообедаем, потом в половине второго выйдем. Тем временем нужно было придумать, что приготовить на ужин, и нужно ли было зайти в магазин на обратной дороге. И если обычно он мог перекусить тем, что осталось в холодильнике, сегодня Николай хотел угостить гостя, который и так каждый раз кормил его. Фёдор ждал их у входа, докуривая сигарету. Когда они подошли ближе, Рампо уверенно подал руку, на что получил короткое рукопожатие. Гоголь получил же лишь кивок головой и мимолетную аккуратно скрытую улыбку. — Давайте уже зайдем, пока студенты не разбрелись. Пойдешь между нами, — произнес Достоевский, доставая из кармана свой студенческий. Короткая авантюра: затеряться среди других студентов, и Рампо отлично с этим справился, все же внешне он казался гораздо младше своих лет. Втроем они осторожно прошмыгнули вовнутрь и быстро зашагали в сторону поточки, расстегивая по пути холодные пуговицы пальто, а Эдогава — молнию на короткой куртке. До начала пары оставалось пятнадцать минут, художнику бы очень хотелось провести их в компании Фёдора, но ему еще нужно было подготовить презентацию, провести свой обыденный ритуал с закрытием штор и настройкой компьютера; а потому он только изредка ловил их взглядом на четвертом ряду у окна. Конечно же, Рампо не преминул воспользоваться свободным временем и поговорить с Достоевским. Николай и так понимал, что он шел на лекцию не просто так, а теперь убедился в этом. Наверное, Эдогава думал, что дома у него точно не будет времени поболтать с Достоевским наедине. И правильно думал, ловя мягкий темный взгляд, произнес про себя Николай. Сейчас предстояло снова собрать себя и настроить на рабочий лад, а после пары можно уже будет выдохнуть. Он выключил свет. Впереди его ждали полтора часа лекции о перцептивной деятельности как основы становления и развития образа обыденного восприятия и о традиции противопоставления чувственного и логического в истории культуры. Гоголь выдохнул и поприветствовал студентов с кафедры, подмечая, что их стало значительно меньше. Скорее всего многие уже определились с курсом. Вести лекции становилось потихоньку легче, но на кафедре все еще стояла полная бутылка воды, чтобы делать небольшие паузы, все же непрерывно долго говорить всегда трудно, меж пальцев художник крутил лазерную указку. Но даже абстрагировавшись от всего, Николай то и дело непроизвольно искал глазами четвертый ряд. Пару раз он видел, как Рампо шепотом продолжал что-то говорить, и хотел воспользоваться своей указкой, посветить на него, но не стал. — Ты специально решил прийти, чтобы поболтать на моей паре? Они втроем вышли из университета, попав под промозглый холодный ветер, от которого мерзли нос и пальцы на руках. Рампо шел по левую руку от Фёдора, а Николай — по правую. — Да ладно, пару раз всего отвлекся, — достав откуда-то карамельку и положив ее в рот, ответил Эдогава. — Как будто студенты всегда тихо сидят на парах. — Я сначала отбивал ручкой ритм, а он подумал, что я использую азбуку Морзе, — произнес Достоевский, засунув руки в карманы пальто и опустив голову, чтобы ветер не дул в лицо. — А потом решил обучить меня использовать ее. — И зачем? — А почему нет? — Ну вот какова полезность знать азбуку Морзе? — Гоголь взглянул на Рампо и вдруг попутно задал еще один вопрос: — А тебе нормально без очков по улице ходить? — А зачем они мне на улице? Цвета и движение людей я и без них могу различить, а читать я ничего не собираюсь. — И продолжил: — Ну так азбука Морзе никогда лишней не бывает: для шифровки разговоров, быстрых кодовых сигналов, да и просто мозги тренировать, как с иностранным языком… — Какой у тебя минус? — все не унимался Николай, который никак не мог понять, как возможно спокойно разгуливать по улице и ничего четко не видеть. — Минус три у меня. В Питере всегда дождь или туман, все равно ничего не видно. — Ну разве ты не теряешься или не путаешь людей? — Слушай, может, ты и привык все отлично видеть, ну а я привык отыскивать людей на улице по другим приметам: каждый человек уникален в своей походке, фигуре, цветовой гамме и жестах. Я уверен, что на улице смог бы увидеть тебя даже без очков быстрее, чем ты меня. — Ну ладно. Мне еще в магазин надо зайти, что хочешь на ужин? — спросил Гоголь, обращаясь к гостю и касаясь пальцами рукава его пальто. — Да я непривередлив, что хочешь можешь взять. — Тогда может, тефтели с картошкой? — Хорошо. В магазин они тоже втроем зашли, так как Рампо хотел купить себе на пару дней что-то из готовой еды, в итоге вышел с пластиковыми баночками супа, лазаньей, парой бутербродов, пачкой печенья и банкой шоколадной пасты (хотя Гоголь точно помнил, что он еще прошлую не доел, но из всех продуктов именно сладкое Эдогава покупал с запасом). — Может, вечером сыграем в настолки? — А у нас что-то есть на небольшие компании? — уточнил Николай. — Как минимум всегда есть вариант с картами. — Только если после ужина. Небольшую сумку с вещами Фёдор оставил в комнате Николая, так как в зале еще нужно было разобрать диван и постелить его. Почему-то, как только Достоевский пересек порог квартиры с осознанием того, что проведет здесь ночь, его кольнула детская ностальгия: запах, старые полы, тепло — все напоминало о том, как он оставался в квартире бабушки и деда. От этого становилось спокойно и очень легко на душе. Защищенный прошлым, он отгородил себя от настоящего, словно оказавшись в пузыре. На завтра к семинару еще нужно было прочитать пару текстов античных философов, но это Фёдор еще успеет сделать, сейчас же он уверенно прошел по комнате, в которой был только второй раз, к окну, коснулся холодного стекла пальцами и посмотрел на улицу. Мольберт рядом пустовал, но на столе лежали листы с набросками зданий и парков. Николай стоял, опираясь рукой о стол и наблюдая за философом. Сейчас тот находился на его территории, а потому художнику казалось, что в любой момент он мог прикоснуться к Достоевскому, стоило лишь протянуть руку. Впереди еще был целый вечер: совместный ужин, а может, и просмотр чего-то вместе или просто разговор… Все эти мысли словно пытались сдержать, отвлечь вторую его часть, которая рвалась вперед встать на колени перед философом, коснуться щекой бока в тонком свитере, обнять руками и не отпускать, а может, потом уснуть вместе с ним, скрываясь от промозглой погоды под мягким воздушным покрывалом, прижимая его ближе к себе, вдыхая знакомый запах сигаретного дыма и сырой земли после дождя и ощущая сбивающийся ритм собственного сердца, похожий на тахикардию после большой порции кофе. Пачули, ладан, ваниль, бергамот, мирт, цедра… Николай постоянно думал о запахе, что окружал Фёдора и манил его к себе, но уловить едва ли получалось. Он, конечно же, старался не думать обо всем этом, отгонял от себя все подобные мысли, но они только сильнее облепляли со всех сторон, лезли в голову, вертелись на корне языка. Ощущал ли Фёдор такое же нестерпимое притяжение? В голове даже без наушников Гоголь слышал слова песен «Нервов», он и сам не понимал, почему, когда любовь начинала въедаться под кожу, то иногда так хотелось лежать на кровати, погрузившись в меланхоличные мысли как в теплую расслабляющую ванну. Толика терзаний и ожиданий лишь улучшала привкус чувств, разбавляя привычную сладость; именно поэтому Николай так тянулся к Фёдору, он хотел еще дольше ощущать терпкость неизвестности, чувствовать, как рука крепко держала поводок его сердца, но не тянула к себе. «Нервы» и «Земфира» — две группы, что так часто звучали в наушниках влюбленного художника, странная тенденция, повторяющаяся со школы. Гоголю нравилось ощущать влюбленность, но сейчас он впервые чувствовал такое сильное притяжение, бьющее под колено. И все же он сделал шаг вперед, продолжая опираться о стол, словно боясь потерять точку опоры, оказавшись ближе. — О чем еще говорил с тобой Рампо? — Он рассказал мне про случай с мокрыми ступенями в ресторане и спросил, кого бы я посчитал виновным в том, что посетитель поскользнулся на мокрой ступеньке и получил травму. — А, он со своими юридическими делами, — произнес Николай, а потом подумал, что у Фёдора и Эдогавы было нечто общее, как например, задавать внезапно людям каверзные вопросы. Наверное, у гениев мозг как-то одинаково устроен, сам бы художник спросил о чем-то более приземленном, если бы пришлось поддержать разговор или заполнить пустоту. — И кто оказался виноват? — Юристы того ресторана смогли доказать, что персонал сделал всё возможное, чтобы посетители не подошли к ступеньке, но тот человек проигнорировал предупреждающий знак. Поэтому дело выиграл владелец заведения, — Фёдор отошел от холодной оконной рамы и окинул взглядом комнату уже с другого ракурса. — Звучит логично, — только и смог выговорить Гоголь. — Тебе не холодно в тонком свитере? — Он протянул руку то ли чтобы указать на него, то ли чтобы коснуться ткани и удостовериться, что она и правда почти не грела, то ли чтобы сократить расстояние между ними. — У вас, конечно, прохладно, — сжимая пальцы одной своей руки в кулаке другой и стараясь их согреть, произнес Достоевский. — Я могу найти тебе теплую кофту… Но вместо этого художник машинально потянулся к его тонким рукам и взял сначала левую кисть, согревая холодные пальцы в своих ладонях. Он склонил голову, обдавая горячим дыханием бледную кожу с едва заметным голубоватым отливом, а затем взял вторую кисть в руки. Почему-то рядом с Фёдором ему хватало тепла на двоих. Философ следил за этими действиями, как за чем-то само собой разумеющимся и не прерывал, даже когда мягкие губы коснулись кончиков пальцев, оставляя след за следом до самых костяшек. Достоевский лишь следил за его закрытыми глазами, подрагивающими ресницами, чувствовал дыхание и видел, как медленно и глубоко вздымалась грудная клетка. — Помочь тебе с ужином? — вырывая его из мыслей и ловя его потерянный взгляд, вдруг спросил Фёдор. — Если хочешь, я могу начать сейчас готовить. — Ему не хотелось прерывать прикосновения, но пришлось отпустить. Ужин Николай готовил сам, усадив гостя за стол и не позволив ему даже немного помочь, Фёдор покорился и поудобнее устроился на стуле. Совсем скоро его окутал запах домашней еды, теплый свет, льющийся с потолка и отражающий его в темном окне, а жар от плиты постепенно согревал кухню. Уютно, совсем как в детстве. Очень скоро на кухню подтянулся и Рампо, а за ним и пришедшая с работы Люси, которая поставила на свободную конфорку кастрюлю с водой и достала из шкафа пачку макарон. Достоевский поздоровался с девушкой, а Эдогава, воспользовавшись моментом, принес карты, раз уж все всё равно собрались вместе. Единственным, кто не играл в дурака, был Николай, так как руки были заняты формированием шариков из мяса. Не хватало только Акико для полной картины. Во время игры ритм разговору задавал Эдогава, изредка спрашивая что-то незначительное об учебе и жизни Фёдора или о рабочей смене Люси. Он словно не мог не говорить, постоянно нуждаясь в словесном фоне, Гоголь никогда еще не слышал тишины рядом с ним дольше пары минут, затем Рампо либо сам начинал говорить, либо задавал вопросы другим, чтобы заполнить эту пустоту. Все сели ужинать почти одновременно, первой оказалась девушка, так как ей оставалось только потереть сыр на макароны, затем, разложив по тарелкам вареную картошку и тефтели с соусом, сели Фёдор и Николай, и одновременно с этим в микроволновке разогрелась лазанья. Странная разношерстная семья, собравшаяся сегодня за одним столом. Достоевский не знал, что об этом думали другие и часто ли так собирались, но ему в тот момент было просто спокойно. — Соус очень вкусным вышел. — Я немного поэкспериментировал и добавил сливки к томатной пасте, должно было получиться нежно. Получилось, подумал Фёдор. После ужина Рампо, словно ребенок, уверенный, что гости пришли к нему, хотел и дальше продолжать играть, но все немного замялись с ответом. Люси обернулась в тот момент и мельком взглянула на всех, домывая свою тарелку: Фёдор и Николай сидели к ней спиной, тогда она дождалась и поймала взгляд Эдогавы, показав мокрой рукой в сторону двери. Парень не совсем понял, что от него хотели, а потому нахмурил брови и чуть наклонил голову. Девушка постаралась взглядом красноречиво показать, приподняв брови, что хотела бы видеть Эдогаву за дверью и поговорить с ним там наедине, на что Рампо нахмурил брови, но вышел с кухни, положив грязную тарелку в раковину. Он часто так делал и мыл, только когда там собиралась определенная куча, чем порой раздражал соседей, благо посуды в квартире было предостаточно, а сковородками он не пользовался. — Потом помою, — произнес он напоследок, выходя вслед за Люси, стряхивающей воду с рук. — Можем пойти пока постелить тебе, а потом чай выпить. У тебя нет с собой полотенца? — Николай вытащил подготовленный комплект белья и заодно чистое полотенце. — Если так подумать, то это впервые за долгое время, когда я ночую у кого-то. — Сегодня тебе повезло очутиться в сказочном тропическом лесу. — Кстати, интересный факт. — Достоевский следил за тем, как ему стелют постель, и уже чувствовал свежий запах порошка; если бы не уличная одежда, он бы давно упал на чистые простыни. Он не понимал почему, но рядом с Гоголем становилось легко не бояться говорить о том, что приходило в голову: — Ты сказал про тропический лес, и я вспомнил о романе Дефо; а интересный факт заключается в том, что «Робинзон Крузо» — первый в истории приключенческий роман. Жанр был настолько не изведан, что автор написал роман по следам реально существовавшего человека, не выдумывая что-то невероятное, поэтому некоторым людям так тяжело его читать. Мы привыкли к каким-то внезапным поворотам событий, к остросюжетным драмам, а там их попросту нет. — Получается в каком-то смысле, что все мы Робинзоны Крузо. Всё, готово, можно уже переодеваться в домашнюю одежду. — Да Вы философ, Николай… Как Вас по батюшке? — утрированно вежливо уточнил Фёдор. — Васильевич. — Да Вы философ, Николай Васильевич, — усмехнулся он. — Я тогда в ванну, а потом можно и чай выпить. Сидя у себя в комнате на кровати в обнимку с пижамой, Гоголь слушал, как лилась вода в душе, и все не мог уйти от мыслей о том, что хочет лечь рядом с ним, но на этот раз на всю ночь, а на утро проснуться и увидеть его мирно спящего рядом. Только все эти планы были слишком поспешными, а потому Николай мог лишь мечтать о таком исходе, уткнувшись носом в подушку. Люси и Рампо сидели тихо, даже не вышли на чай, Эдогава сидел у девушки в комнате, следя на тем, как она ловко тасовала в руках колоду карт, собираясь разложить их на покрывале. — Давай уже смотреть! — А дедукция у тебя не работает в таких делах? — Я дела раскрываю юридические или спорно-объективные, а не любовные, так что давай, говори, — он потянулся к картам, но Люси ударила его по пальцам, не позволяя к ним прикоснуться. — Расклад на ближайшее время, далеко в будущее я стараюсь не заглядывать. Так, в общем у нас тут Туз кубков и Мир… — девушка вытащила две карты и в размышлениях потянулась за третьей. — Ага, и Луна. — Ну и что это? — Глубокие, трансформирующие чувства, но с элементами неопределенности… — Значит, они еще не встречаются? — Любовь есть, желание есть, но кто-то из них или оба еще сомневаются и не делают шаг вперед. — И сколько они так будут? — Скоро должны вступить в новый этап. — Понятно, — почесав затылок, ответил Рампо. — Но интересная эта штука. — Он взглянул на время в телефоне. — Ладно, пойду с По сыграю. Сделаешь расклад на то, кто выиграет? — улыбнулся Эдогава. — Иди уже. Когда дверь закрылась, она долго смотрела на карты, а затем вытащила еще одну из колоды — Шестерка мечей. Ну все не так плохо, подумала Люси, все могло быть хуже. Сильные чувства с внутренним конфликтом, который нужно преодолеть, и все только в их руках. Чай они перенесли в зал и поставили на стол. Сейчас, после ужина и мелких разговоров, пришло сонное умиротворение, разливающееся по всему телу, им было приятно даже просто находиться рядом друг с другом. Фёдор показал уже написанную новость в одной из групп университета про развешенные сегодня с утра плакаты и, пока Николай пробегал по ней глазами, оставил кружку с недопитым чаем и сделал то, что давно хотел: упал на диван, вдыхая запах свежести, дерева и влажного воздуха с улицы. — Надеюсь, ты сегодня хорошо выспишься, — улыбнулся Николай, наблюдая за ним. — Во сколько завтра встаешь? — Часов в девять, наверное? — в голове Достоевский успел построить путь и примерно рассчитать время маршрута. — Я примерно также. — Взгляд захватывал каждый дюйм, запечатлевая в памяти для будущих набросков и просто для своих мыслей с движущимися картинками, которые Николай собирался прокручивать в голове перед сном. — Как думаешь, скучает ли сейчас Лаван по тебе? — С ним Гончаров, а завтра и родители приедут, думаю, ему будет кем заняться. Гоголь аккуратно сел на край дивана и коснулся рукой голой лодыжки, пальцы исследовали выступающую кость, очерчивая мышцы над ахилловым сухожилием и залезая под край штанины, не встречая сопротивления. Так часто бывало, Николай и сам не понимал, как Фёдору удавалось так хорошо все контролировать, ничего не говоря и не показывая: художник чувствовал, какие действия были ему доступны, а какие нет, у этого тихого согласия имелись свои лимиты, незримо прописанные на коже. Словно под белой кожей, как под слоем снега, он искал пальцами наощупь и читал древние руны, но с каждым сантиметром кожи, они были все глубже спрятаны. Было невозможно не наслаждаться аккуратными трепетными касаниями, согревающими не только его тело. И как бы сначала не хотелось просто сыграть, в итоге Достоевский сам себя втянул в то, к чему не хотел никогда прикасаться, как Кримхильда из «Песни о Нибелунгах»*. И когда казалось, что ты сам отвечал за свою жизнь, норны, посмеиваясь, продолжали прясть пряжу. — Если холодно будет, я могу еще покрывало принести. — Не думаю, что я замерзну. — Произнес Фёдор, повернув к нему голову на подушке. Сил на разговоры не осталось, но хотелось и дальше ощущать эти теплые прикосновения, поэтому он решил продолжить тему домашних животных. — У бабушки в деревне были куры, гуси, собаки и серые кошки, которые ловили крыс в курятниках, — на мгновение он остановился, словно припоминая свое детство. — Когда я был маленьким, мы с мамой нашли у мусорки щенка, я плохо помню хоть что-то, в голове стоит картинка лопоухого рыжеватого и трясущегося то ли от страха, то ли от холода щенка. Вокруг других собак не было, и мы с мамой взяли его домой. Я не помню, сколько мне было в тот момент, то ли пять, то ли семь лет. Сходили с ним к ветеринару, и он сказал, что лапы у щенка большие, мощные, по размеру, когда вырастит, он будет немаленьким. Тогда родители решили отвести его к бабушке в деревню, чтобы дом охранял, будку ему сколотили, на зиму внутри мягко обили тканью и старую фуфайку меховую положили. А вырос он и правда большим, резвым и очень умным, научился даже лапу давать. Когда бабушка еще была моложе и крепче, то гуляла с ним по огороду и вниз у пруда на цепи, а иногда отец с ним гулял, когда приезжал, и всегда только рано-рано утром и поздно вечером, чтобы людей не было, хотя и раньше в деревне в том краю едва ли много жило людей. — Николай снова остановился, сглотнул слюну и задумался, машинально продолжая поглаживать пальцами стопы философа, который терпел легкую щекотку, но боялся прервать рассказ. — Знаешь, он таким добрым был. Однажды в дождь я спрятался в его будке, а меня все обыскались, кричали на весь огород. Наверное, перепугались страшно, — он усмехнулся, Фёдор не мог полностью рассмотреть его лицо со своего ракурса, но ощущал, как ностальгия подкатывала к горлу. — А как его звали? — Рекс. Кличка обычная, как у многих в то время, но пес очень умный был, никогда просто так не лаял, не гонял кошек, своих охранял, — Гоголь облизал свои сухие губы. Вроде бы так давно это было, но один небольшой вопрос снова окунул его в прошлое. Фёдор понимал, что собаки не живут так долго и она уже давно умерла, поэтому ничего не стал спрашивать. Однако Николай сам продолжал рассказывать. — Но однажды, непонятно из-за чего, во время одной из таких прогулок бабушка не смогла его удержать. Он вырвал цепь из ее рук, перепрыгнул через забор и побежал. По дороге к своему дому, в километре или в двух, шел соседский парень лет шестнадцати или семнадцати, и Рекс вцепился ему в лицо… Его потом отвезли в больницу и наложили швы. Я ничего из этого не видел, мы тогда с мамой жили уже в Киеве, была то ли поздняя осень, то ли конец зимы, я как-то плохо помню время тех событий. — Очень странное поведение. — Да, это все еще остается загадкой для меня, которую я уже не разрешу, могу только гадать почему так случилось. Вот только сосед тот случай так просто не оставил, были долгие разбирательства, шумиха… А я весь тот период помнил лишь какими-то обрывками, как в тумане. В итоге в какой-то момент бабушка сказала, что Рекс снова сорвался с цепи и убежал. Я всегда верил ей, даже в ее сказочные истории про домовых или в сказки, которые она могла рассказывать с серьезным лицом, а я маленьким и правда верил, что мои конфеты могли унести гномы, — нервный смешок вырвался из его горла. — Но в тот момент соврать у нее не вышло. Рекса застрелили. Фёдор ничего не ответил. — После того момента бабушка собак не заводила, — Николай попытался придать своему голосу обычный тембр, уйти с этой непростой темы, чтобы не погружаться и дальше в печальные воспоминания. — А у нас с мамой и так было дел полно, поэтому животных в квартире у нас не было. Но я бы очень хотел в будущем завести собаку, но до этого еще долго, — Николай потянулся, чувствуя, как щелкает и встает на место один из позвонков. — Ты говорил, что собираешься прочитать тексты на завтра? Может, я сделаю еще по кружке чая, а ты почитаешь мне вслух? Я, конечно, вряд ли что-то пойму, — с улыбкой произнес художник. — Если что-то не поймешь, я готов все объяснить, — поднявшись с нагретого места, ответил Достоевский.