Божество из книжной лавки

Они вваливаются в бар на углу, промокшие и растрепанные, как воробьи. В заведении непривычно многолюдно, вместо обычного магнитофона сегодня живая музыка: молоденькая девчонка в длинном платье поёт популярную песенку о влюбленной русалке. Цинсюань останавливается едва ли не на пороге и оглядывает себя, почти с отчаяньем в зеленых глазах отмечая, что на нем не осталось ни единой сухой нитки, в туфлях противно хлюпает, а мокрые волосы облепили лицо и спутались. — Мин-сюн, мне так холодно! Давай возьмем такси и скорее поедем домой. Его спутник только скупо кивает. Они вроде бы вместе, но непохожи настолько, что сложно представить, как вообще сошлись. Цинсюань — в легких и светлых одеждах от ведущего стилиста, с длинными ухоженными волосами и маникюром, в любой день выглядящий так, словно направляется на свою важнейшую фотосессию. Мин И — в полную противоположность ему — всегда в черном и коротко стрижен, с безучастным выражением лица похож на работника похоронного бюро. Они как тьма и свет, которые никогда не должны были встретиться, но отчего-то стоят рядом... И все же, несмотря на эту несовместимость, Цинсюань льнет к Мин И, с удовольствием касаясь его крепкого плеча сквозь промокшую рубашку. — Говорят, здесь вкусные бургеры, — невозмутимо отзывается Мин И, устремляя взгляд через весь зал к большому настенному меню. Цинсюань — терпеливый юноша, но даже у него не хватает сил выдержать такое пренебрежение. — О нет! Мы можем поесть дома, разве этого недостаточно? — Это долго. А я проголодался. Голос Мин И холоден. От этого Цинсюань ежится больше, чем от промозглого ветра на улице, но все равно послушно идет следом и садится рядом за барную стойку, ведь они пришли вместе. Парень в фирменном фартуке бросает на него сочувственный взгляд. — Ну и погодка сегодня, верно? Цинсюань мило улыбается бармену. Это одна из его дежурных — приветливых и чуть легкомысленных — улыбок, которая никого ни к чему не обязывает, но втайне, где-то очень глубоко, он надеется, что Мин-сюн все же обратит на нее внимание. Может быть, заревнует или хотя бы спросит, но тот открывает рот только чтобы сказать: — Двойную порцию лука. И остается все таким же безучастным. Цинсюань вздыхает, ничуть не удивленный, потирает озябшие ладони и с легким нажимом произносит: — Сейчас бы чего-нибудь горячего. Он ждет, что Мин И хотя бы догадается заказать ему кофе — платить за себя в присутствии любимого мужчины кажется ему чем-то неприличным, как будто означает, что каждый сам по себе. Но бармен понимает намек первым и предлагает: — Сделать вам латте? Или хотите что-нибудь другое? Бедный мальчик так старается, но Цинсюаню становится только тоскливее: он никогда не дождется заботы от Мин И, сколько бы ни старался над их отношениями. Снова вздыхая, он кивает. — Латте на миндальном молоке, пожалуйста. И зефирки. Холодный, будто у рыбы, взгляд Мин И не меняется — даже когда Цинсюань посылает бармену еще одну улыбку. **** Ловить на себе его взгляд — все равно что купаться в лучах летнего солнца. Се Лянь улыбается, рассказывая про имя своего творения, и ему невозможно не улыбнуться в ответ. Говорят, во время долгой разлуки как раз голос и забывается быстрее всего, но сейчас, лишь раз услышав его, Сань Лан точно уверен, что именно этим голосом говорило божество, когда-то спасшее его жалкую жизнь — он не смог бы забыть и за восемь сотен лет. Пусть они и виделись в прошлом лишь однажды, уже неимоверно давно, та встреча осталась в памяти Сань Лана редким светлым пятном — едва ли не единственным в той тьме, что окружала его с рождения. Все последующие годы он лишь тянулся за тем светом, надеясь еще хоть раз его коснуться, искал, сбивался с ног, запугивал и подкупал, чтобы теперь, наконец, найти. С внутренней дрожью он смотрит на лицо Се Ляня, сейчас находящееся невообразимо близко, но даже сквозь тонированные стекла очков замечает залегшую в глубине ореховых глаз скрытую печаль. Все, что окружает их сейчас: обшарпанные стены задрипанной общаги, пьяный храп за стеной, кривые улочки бедной городской окраины — все это попросту недостойно соседствовать с благородным духом Се Ляня. Темные очки скрывают не только увечье, но и яростный огонь, что на миг полыхает во взгляде — Сань Лану с трудом удается подавить в себе порыв прямо сейчас схватить в охапку и увезти Се Ляня отсюда, из этого клоповника, но он чувствует, что связь между ними слишком хрупка и тонка, чтобы поступать так опрометчиво. — Позволь, я помогу, — вместо того, чтобы поднимать действительно серьезные темы, Сань Лан первым начинает собирать грязные тарелки со стола. Пусть это и не то, что ему в действительности хочется сделать, но когда-то давно кто-то сказал, что начинать всегда следует с малого. — Нет-нет, сядь! Что же я за хозяин такой, если позволю гостю делать всю работу? — Се Лянь бросается наперерез, прилагая вдвое больше усердия, и ложка со звоном летит на пол. Они оба неловко смеются, пока пушистая белая кошка, соскочив с подоконника, обнюхивает предмет, и Се Лянь гладит ее подставленную спину. — Даже малышка Жое пришла помогать! Вот видишь, мы справимся. Какое-то время они молчат, пока Се Лянь гремит посудой, но до того, пока это молчание успевает стать неловким, его все же прерывает очаровательное в своей простоте замечание: — Сань Лан, мы, кажется, так хорошо поладили, но я совсем ничего о тебе не знаю. Он вздрагивает, словно его только что уличили в чем-то постыдном, но откликается без заминки: — Что же ты хочешь узнать, гэгэ? — Думаю, все, что ты сочтешь возможным сообщить. Мне интересно, какой ты человек. Но, чтобы было честно, мы можем задавать вопросы друг другу по очереди, и я обещаю ответить со своей стороны. Сань Лан покачивается на табурете, облокотившись о стол и подперев кулаком щеку. Со стороны он наверняка кажется совершенно расслабленным, даже сонным, но внутри дрожит в смятении между щенячьей радостью и страхом разочаровать. Есть много того, о чем Сань Лан не хотел бы говорить, но в то же время он просто не может солгать этому человеку или проигнорировать — сейчас он готов отвечать с таким рвением, что этой честности позавидует даже монах на исповеди. — Спрашивай что угодно, гэгэ. Се Лянь почти не задумывается, продолжает вытирать перемытые чашки светлым полотенцем и буднично спрашивает: — Чем ты занимаешься в жизни? — Немного тем, немного другим, — Сань Лан с улыбкой пожимает плечами. Он много чего делает, но вряд ли хоть одно из этих занятий можно даже с натяжкой назвать профессией. Разве что… — Пожалуй, мой главный талант это игры в казино. — Ого. Ты так молод, что подобные увлечения действительно неожиданны. Но будь осторожен: как бы однажды тебя не постигла неудача. — О, этого просто не может быть. Моя удача столь велика, что может покрыть любую неудачу! А как насчет тебя, гэгэ? Разве тебе не хочется заняться чем-нибудь более существенным, чем уборка улиц? — Мне достаточно того, что я имею, — Се Лянь безмятежно улыбается: как тот, кто действительно занимается любимым делом. — К тому же, я всегда хотел делать что-то полезное. Знаешь, в юности я даже заявил, что моя главная цель в жизни — помогать людям, попавшим в беду. Ха-ха, как я только мог быть таким самонадеянным! В действительности даже себе самому помочь не хватило сил, что уж замахиваться на других. Он в самом деле смеётся, ему кажется забавным и чуть смущающим свой собственный образ из прошлого, но вот Сань Лан ощущает, как слова резко царапают в груди. Таким тоном говорят только люди, пережившие много боли, успевшие с ней смириться и свыкнуться так, что уже не чувствуют ничего. Люди, которые в решительный момент остались одни — и Сань Лан не может простить себе то, что он не был рядом. — Как бы то ни было, а это действительно звучит очень дерзко. Только смелый человек мог сказать такое. Я восхищаюсь тобой, гэгэ. — Ох, Сань Лан! — на эти слова Се Лянь даже руками машет, выражая крайне бурное несогласие. — Не стоит говорить такого. Чтобы дать обещание, не нужно быть смелым. Нужно воплотить его в жизнь, а я так и не смог… Лучше давай готовиться ко сну, уже ведь достаточно поздно. Сань Лан мог бы поспорить — он знает точно, что свое намерение Се Лянь выполнил сполна — но его останавливает смущение и почти отчаянный протест в глазах напротив. Он согласно кивает, поднимается на ноги и с сомнением оглядывает комнату. — Здесь только одна кровать. — Думаю, ничего страшного не случится, если мы немного потеснимся. Ты ведь не против? Кровать — узкая, с ржавыми ножками, но аккуратно укрытая чистым покрывалом, — действительно рассчитана на одного. Сань Лан мысленно стыдит себя за то, что стесняет хозяина, и в то же время с замиранием сердца ожидает продолжения. — Кстати, сейчас моя очередь, — вдруг вспоминает Се Лянь из-за ширмы, пока он размышляет, а позже показывается уже в пижаме с длинными рукавами. — Я вот думаю… Сань Лан, ты совсем не похож на того, кто живет в нашей дыре. Забрел сюда случайно, или у тебя была определенная цель? Он вздрагивает. Голос Се Ляня звучит доброжелательно, и с лица не сходит вежливая полу-улыбка, но подозрение так и сочится в словах. Оно логичное, понятное, но где-то глубоко под ним наверняка засел страх. И Сань Лану горько от того, что он знает причину, знает о годах бегства и преследования, о сгоревшем в огне прошлом. Кроме того, в поле зрения попадает край бинта, торчащий из-под пижамной штанины, и это на несколько мгновений обдает холодным потом. Сань Лан так привык к собственным ранам, что уже не замечает их — они сопровождают его с самого детства, некоторые так и остались на память чуть заметными или яркими выпуклыми шрамами. Боль давно стала естественным напоминанием о том, что жизнь продолжается, что нужно бороться, но видеть повязки на столь совершенном теле оказывается совсем иным, незнакомым видом боли — приходится подавить в себе порыв прямо сейчас начать выяснять, из-за кого они появились, и закатать виновного ублюдка в бетон. Сквозь зубы выдыхая воздух, Сань Лан возвращает себе улыбку и отвечает на вопрос: — Может быть… Если у меня и есть причина, я действую только по собственному усмотрению, а не следую чужим приказам. Ты ведь об этом спрашивал? Се Лянь чуть хмурится, но все равно кивает. Они делят одеяло, пытаясь уместиться на узком матрасе, выключают свет. В темноте кровать вновь прогибатся и мохнатая лапа осторожно наступает на грудь. Жое перелезает на другую сторону кровати, трется лбом о плечо хозяина и раздается негромкое мурчание. — Есть ли у тебя еще вопросы Сань Лан? Он вслушивается в мерное дыхание, в мурчание кошки, в тепло, которое ощущает даже сквозь одеяло и уже просохшую одежду — и совершенно забывает, о чем идет речь. Продолжение разговора словно вырывает его из омута мыслей, он моргает и озвучивает первое, что вертится на языке: — Гэгэ, у тебя есть возлюбленный? — Вот это темы! Ха-ха. — Се Лянь ощутимо вздрагивает и возится, его голос делается нарочито беспечным, что только выдает волнение. — Я, знаешь ли, чересчур бедовый, чтобы иметь с кем-то столь близкие отношения. Даже если бы кто-то попытался, он через три дня сбежал бы, сверкая пятками. Хех… — Гэгэ, разве любовь нужна не для того, чтобы поддерживать во время трудностей? — совершенно искренне удивляется Сань Лан. — Если бы у меня был кто-то, кого бы я любил, мне было бы неважно, насколько "бедовым" он себя считает. Когда любишь по-настоящему, ради этого и умереть не жалко. Он понимает, что заговаривается, но уже ничего не может с этим поделать. Казавшийся лёгким и простым вопрос неожиданно вызывает тоску в дрогнувшем голосе, и Сань Лан уже жалеет, что вообще спросил. Это странно сочетается с тем, что глубоко в душе словно расслабляется какая-то пружина, будто у его головы только что прижималось дуло пистолета, а иной ответ спустил бы курок, и он не может повлиять на то, что уголки губ сами собой вновь приподнимаются в лёгкой улыбке. — Глупости! Сань Лан, ты говоришь такое, потому что сам еще слишком молод. Ты даже не представляешь… — Се Лянь шумно выдыхает и отворачивается, утыкаясь в подушку. — Засыпай уже, ладно? В тишине замолчавших голосов мурлыканье кошки кажется особенно громким.