Дыхание

      Судорожно перебирая пальцами по сенсорной клавиатуре, пытаясь разобраться с переводом с корейской на привычную мне английскую раскладку, я шумно клацала по экрану телефона, кусая кровоточащую рану на нижней губе и скусывая мёртвую кожу; за сегодняшний день это было второе, что попало ко мне в желудок, помимо воды и съеденной пару часов назад лапши. В ушах звенело, веки от усталости налились свинцом, а череп раскалывался от невыносимой боли в висках и затылке. Всё-таки полученные раны за прошедшие сутки медленно, но верно давали знать о себе; я почти теряла контроль и не знала, куда деться, когда на краешках глаз собирались росинки слёз, а в носу начинало щипать от пароксизмальных спазмов. Я боялась, снова погружалась в омут с неизвестным содержимым, который мучительно и неспешно сжигал слизистую глаза, кислотой выжигал нос, щёки, подбородок — и… по всей видимости, там именно злосчастная соляная кислота. Голова с трудом соображала, перед взором всё плыло, словно на судне, покачивающимся от порывов ледяных волн; но морская болезнь брала своё, оставляя тебя тет-а-тет с желанием сдерживать позывы тошноты и терпеливо сглатывать комки недавно съеденного завтрака. Я действительно не смогла уснуть. Тело пробирала дрожь каждый раз только лишь при мысли о смыкании век несмотря на то, что мозг получил дневную порцию дофамина от удовлетворения из-за увиденного; казалось бы, теперь ничто не могло помешать мне уснуть, потому что телефон был полностью в моём распоряжении — все приложения, контакты, галерея и даже игры, кто бы мог подумать. Прикусив губу, с интересом продолжила изучение содержимого чужого смартфона; соблазн покопаться в грязном нижнем белье айдола был велик, стоял на ступеньке по иерархии выше, чем здоровый сон. Большинство символов, к моему сожалению, были мне неизвестны, — они не являлись латиницей, а оттого прочтение оказалось невозможным. Я разговаривала исключительно на своём ломанном английском с техасским акцентом. В прежней жизни тот неприятно резал слух, а сейчас же он больше походит на плохо выученный ещё в школе британский. Узнать удалось не много: какая-то часть была скрыта от посторонних глаз под огромным количеством защиты и паролей, а другая, по всей видимости, оставленная рукописью где-то на листах бумаги. Возможно, именно в том пожелтевшем с годами блокноте. Моей прошлой жизнью никто не интересовался, соответственно, прятать было нечего, скрывать что-то бессмысленно. Личных дневников я не вела, считая подобное глупой тратой времени, а эмоции выплёскивала с помощью вредных привычек, убивая свой организм из года в год, лишая способности потенциально развиваться, приходить к успеху, падать, но вставать и двигаться дальше. За мои успехи было некому в должной степени порадоваться, я ни с кем не отмечала очередной выигранный кубок за почётное первое место, не разделяла радости от победы и не поднимала каждое рождество стакан пунша за счастливое будущее, — для меня оно не существовало даже в теории. Странно, что после совершеннолетия люди продолжают жить как ни в чём не бывало; идти по выбранному пути, не сходя с тропы, находя попеременно с этим людей, влюбляя их в себя, учась любить в ответ. Они находят маяк, а тот светит им сквозь пепельную дымку ночи в открытом океане. Необычное чувство поселяется в груди и связывает узел в животе каждый раз, когда я начинаю думать о таком. Поскорее бы забыться, думаю — и делаю первый обжигающий носоглотку глоток спиртного. Затем второй. Третий. На нижнем веке выступают крупинки слёз, щёки краснеют от повышения градуса. Вряд ли меня что-то остановит… Но всё-таки останавливает — я просыпаюсь в холодном поту. Время на часах едва доходит до пяти утра. Я проспала всего несколько часов, но чувствовала себя хуже некуда; будто вовсе не закрывала веки всю неделю, усердно тренируясь на станке: тянула ослабевшие мышцы стопы и ломала тазобедренную кость, выполняя растяжку. Сегодня нужно провести генеральную уборку в комнате, напомнила я себе, прежде чем распахнуть веки и заметить шелох штор поодаль, едва приоткрытую дверь и щель, из которой лучился просвет тёплой лампочки. Пыль витала в воздухе, и дневной свет по-особенному представлял её в единственном солнечном луче с окна. В носу неприятно засвербело, и я едва приоткрыла рот, чтобы чихнуть, как услышала напугавший меня до чёртиков звук с первого этажа; будто свалилось что-то громоздкое и тяжёлое, разбив кухонный кафель. Наверное, теперь там много осколков. Намочив хлопковую, первую попавшуюся из подсобного помещения тряпку, я начала усердно проходиться ей по труднодоступным местам, которые парень, ранее живший здесь, либо в упор игнорировал, ссылаясь к нехватке времени на влажную уборку, либо машинально не обращал внимания на такую мелочь — хотя всё это одно и то же. На висках и шее выступили крупинки пота, скатываясь по разгорячённой коже к прилегающей к вспотевшему телу одежде. Всё ещё было непривычно не чувствовать тяжести грудей, не растирать шейные позвонки от усталости, не скрывать надоевшие с годами бока и громоздкую задницу, какой не хотела бы обзавестись ни одна гимнастка в профессиональном спорте. Словно воздух рассекала пуля в миллиметрах от меня, и я каждый раз вздрагивала от осознания пустоты и никчёмности, глядя в своё новое отражение. Оно искажалось под пристальным взором узких карих глаз и представлялось мне уродливым, потому что знало, что я чужая здесь; потому что выгоняло из тела и хотело избавиться как можно скорее. Бывший хозяин словно желал связаться со мной сквозь призму хрупкого стекла зазеркалья и послать прочь. Если бы он только знал, как сильно желала этого и я. Вернувшись спустя время к белоснежному столу на четырёх ножках, видимо, к рабочему месту рэпера, я поддела указательным и средним пальцами ссохшиеся листы старого блокнота; да-да, того самого, где Хан оставлял заметки и важные пароли от мессенджеров и других устройств. Тетрадка делилась на блоки: в одном адреса и номера, а в другом… стихи?.. Строки, записанные невпопад, не по порядку спешным почерком с подпиской аккордов в самом верху. Единственное, что отличало их от простого набора букв и слов — рифма. С большим трудом и усилиями я успела прочесть первые два на одной слегка оторванной странице в самом конце. Мне показалось, что автор не хотел на них натыкаться вновь; хотел, возможно, избавиться, и почти совершил это впопыхах и в спешке, но так и не успел. Отдельные фразы были перечёркнуты простым карандашом, его пористым графилем, как, в общем, и весь заполоненный чернилами лист.

Я лишь, быть может, мечтаю о свете, Когда за окошком не падает снег; О песне, порывистом ветре и лете. Минули и тучи — настигли рассвет. О том, что смогу я пропеть без стеснения, Порой посвящая стихи лишь тебе. Вернувшись в свой дом и без капли зазрения, Коснувшись холодной ладонью во сне. Окошки намокли от наших дыханий, Покрылись едва лишь заметной росой. Я помню то чувство — то, как досконально Я верил, я мог, убедившись порой… Коснуться. Ощупать на грани терпения; Понять, как на вкус воплощение «лжи». Ты врал мне — всё то повторял без сомнения, Как скудно, прискорбно звучали они. Теперь понимаю, смеюсь и рыдаю, Скатаю в комок строки жалкой любви. То, как же опасен плод вечных страданий: Откусишь его — и покойники мы.

Дыхание спёрло, в носу защипало, а кисть непроизвольно сжала краешек без того помятой бумажки. Почему-то теперь меня съедало чувство вины после прочитанного, будто песня или стих, чем бы оно не было, интимное; настолько сокровенное, что, разорвав девственную плеву, я наткнулась на страшный секрет, покрытый за многие прошедшие года пылью, её огромным слоем. Сглотнув слюну и захлопнув тетрадь, убрала её на самую верхнюю полку, услышав, как по лестнице кто-то неспешно поднимается. Меня, словно заставшего за постыдным делом подростка, окатили холодной водой: уши раскраснелись от стыда, а руки не знали, куда себя деть и чем занять, когда мужские увесистые шаги стали громче, а в дверь, наконец, три раза постучали.       — Да, можно, — сев на аккуратно заправленную кровать и потупив взгляд на сенсоре телефона, я ответила как ни в чём не бывало, стараясь прийти в себя.       — Вау, Хани-а, у тебя так чисто. Когда стал скрупулёзным чистоплюем? — рядом со мной распластался Хёнджин, как указал мне Гугл ещё ночью при ознакомлении со всеми участниками. Всего на данный момент их восемь, состоящих в трёх юнитах группы, два из которых неофициальные, фанатские. Отныне я входила в 3рачу, являясь ведущим рэпером и вокалистом. — С каких пор ты перешёл на английский? А про себя молилась всем богам, чтобы предательская капля пота, стекавшая по виску, а затем по подбородку, не брызнула на колени, оставив мокрое пятно. Его взгляд медленно скользил по моим рукам, теребящим ткань одежды, поднимаясь вверх по оголённому локтю и плечам. Захотелось спрятаться от внимательных пар глаз, закрыть лицо руками и не видеть хотя бы издевательскую ухмылку на его губах.       — Знаешь, Минхо-хёну проблематично вести с тобой диалог, — беззаботно рассмеялся Хван, переведя наш разговор в безобидную шутку, будто зашёл ко мне совершенно случайно, просто так, бесцельно гуляя по пустому коридору этажа и, заприметив мою дверь, постучался, дабы составить компанию. Про себя я в презрении сощурила глаза, откусив кусок мёртвой кожицы на губе. По подбородку будто стекла тонкая струйка алой крови. Рот заполнился солоноватым привкусом железа. — Лучше спускайся, Чан хочет поговорить с тобой.       — Насчёт чего?       — Насчёт сложившийся ситуации, естественно. То, что произошло вчера… — он сделал значительную паузу и перевёл задумчивый серьёзный взгляд к распахнутому окну. Прошёлся каштановой радужкой глаз по белой оконной раме, подоконнику и, наконец, остановился у занавесок, которые я так и не успела снять, чтобы постирать. — В общем, сам всё поймёшь. Я занервничала. Всё, что испытывала до этого, отныне казалось детской проказой и ребяческим страхом, когда в детстве мама ловила за поеданием конфет ночью, а ты строил догадки, какое наказание тебя ждёт от отца на следующий день. Теперь же всё чрезвычайно серьёзно: животный ужас спёр дыхание, пронзил солнечное сплетение и сломал суставы ног, из-за чего раздробленные кости не давали шевельнуться, встать с места и пройти туда, куда нужно. Не только из-за боли, — вовсе нет. Это физически было невозможно. Невыносимо. Я не хотела спускаться, не хотела разговаривать с ним о чём-то, выяснять отношения или ругаться.       — Скажи, что через пару минут буду.       — Это не срочно, — дополнил парень, — просто просил передать. Как твой затылок? Да когда же ты уже, чёрт возьми, свалишь, процедила про себя, чертыхнувшись. Было некомфортно делить свою кровать с кем-то, даже будучи в сидячем положении; непринуждённо разговаривать будничным тоном с человеком, чьё лицо видишь второй раз в жизни, первый же — на глянцевом листе плаката. В груди что-то досадно кольнуло от воспоминания, связанного с близкой подругой. Тоска по ней являлась болезненным напоминанием о прошлой жизни. О прошлой Алекс. Обо мне... Стоя на кухне у плиты, я абсолютно забывалась: готовка всегда давалась мне легко и просто. Я забывалась, когда жарила что-либо на сковороде, залитой маслом, или когда просто замешивала тесто для выпечки, задним фоном поставив надоедливую программу, крутившуюся по телевизору в сотый раз на неделе. Мелодия оттуда потом долго не отставала, преследовала по пятам и вертелась на языке. Мария забегала в самый неподходящий момент, выклянчивала вкусность и со щербатой улыбкой до ушей убегала, уронив после себя несколько пластмассовых стаканчиков, стоящих у самого края стола. Я недовольно закатывала глаза, ругалась вслед, кричала, но по-настоящему ни разу не сердилась. У неё счастливое детство, много игрушек и человек рядом, по-настоящему любящий её, оберегающий, живущий для неё. Я же всем этим была обделена: ни игрушек, ни конфет, ни материнской любви. Никого. Ничего. Джилл частенько навещала нас воскресенскими вечерами, предварительно накупив гору кислых жевательных конфет и снеков. От них сводило челюсть, а сахарная пудра неприятно хрустела на зубах, но мы наедались этой дрянью до отвала, пока не начинало тошнить или не заболевали животы. Пару бутылок дешёвого спиртного подруга покупала и для нас с ней, чтобы весело провести выходные; зачастую сумма не выходила за пределы двадцати долларов. Это был фальшивый вишнёвый ликёр, остатками которого я заправляла пунши, пытаясь повторить какой-нибудь восхитительный барный коктейль, или же лимонное пиво за семьдесят пять центов. От него першило в горле, воспалялись глаза, а в нос отдавали газы, шипя и раня слизистую. От подобного затруднительно опьянеть, чего не скажешь о белом вине или же текиле. Первое горькое, высокоградусное и лишь немного сладковатое, скорее кислое. Второе ударяет в голову, а в памяти остаются только кусочки воспоминаний, отрезанные от целостного восприятия момента; мир начинает кружиться вокруг тебя, мутит от каждого неловкого движения и поворота, укачивает от своих же увесистых шагов, и именно такими они кажутся под весом собственного тела. В черепной коробке — густой табачный дым. Сквозь его пелену нет просветов. За время слишком привыкаешь к нему, он сродняется с тобой, становится единым целом, хотя в зубах сигарета не лежала никогда. Как никотин въедается в кожу, как пожирает твои лёгкие, превращая их в смолистую угольную кашицу. Но я не курила и никогда не буду курить, умереть так – слишком просто.       — Легче погубить себя алкоголем? — будто прочитав мысли, беззаботным тоном отозвалась Джилл позади, придерживая мой небрежный пучок, вплетённый в её кулак над моей головой. На кафельный пол поодаль медленно падали хлопья угольно-чёрного пепла с редкими огненно-карминными вкраплениями от зажжённой сигареты. Начиная с поясницы и заканчивая двадцати четырьмя позвонками, мной овладевали рвотные спазмы, царапая горло и вызывая приступы паники каждый раз, когда позывы брали своё, оставляя после себя мокрые дорожки от слёз на щеках и скулах. — Я же права. Я промолчала. Небрежным движением руки вытерла рукавом губы, медленно вставая с колен. Ноги нещадно болели, в глазах двоилось, казалось, они не держали меня, вот-вот — и моё лицо встретится с серой плиткой. Джилл придерживала под мышками, предварительно оставив на стиральной машинке прохладный стакан воды.       — Ты всегда права, — согласно кивнула я, улыбнувшись.