Дыхание

      Тело пронзила острая боль в районе живота. Я не смогла пошевелиться: она сковывала движения, не давала вдохнуть воздух полной грудью или повернуться в противоположную сторону, встать с места и, глупо потупив взгляд, как обычно и происходило, пройтись по корпусу. Сжавшись, я прикусила внутреннюю сторону щеки до крови, почувствовав на сухости языка железный, слегка горьковатый привкус. Простая боль не могла помешать моей тренировке, когда на кону стояла не просто репутация тренера, но и собственное будущее. Собственная судьба. Собственная жизнь.       — Хватит маяться херней, — стукнув по изголовью стула напротив, прикрикнул Мэйсон так, что басистый, со зрелой хрипотцой голос отразился от стен, превратившись в жуткое эхо, прошедшее по помещению. Свет от флуоресцентных ламп едва слепил. Я слегка поёжилась, опустив голову и слизнув солёный пот с краёв пересохших губ. Сердце билось о рёбра с бешеной скоростью, венка на шее неприятно пульсировала и напоминала о растущей боли чуть выше пупка. Последнее, что сегодня хотелось — это оказаться слабой в мужских блеклых глазах. Серая и потухшая с возрастом радужка наставника говорила о преклонном возрасте, о проблемах со здоровьем, о том, как тяжело ему даётся надрывать и повышать прокуренный до оснований связок голос. Как сильно ему этого не хочется. Мэйсон всегда был строг, но справедлив — благородная седина на тёмных коротких волосах говорила сама за себя. Скорее всего без его помощи я не была бы там, где сейчас оказалась. Но резь от осознания собственной жалкости и безвыходного положения совестливо мучала, пытала, вызывала бессонницу и тёмные круги под светлыми глазами на бледной коже. Чёрт…       — Возьми себя в руки, Алекс! Или ты бессовестно пользуешься своим положением и считаешь, что раз моя любимица, значит, тебе позволено расслабиться перед соревнованием? — В его голосе я расслышала помимо толики насмешки и жесткого сарказма разочарование. Оно сочилось, как язва. Через края. Обжигало горло, саднило до крупинок слёз. Я зажмурилась. Не хотела, чтобы кто-то заметил секундную, возникшую, казалось, из ниоткуда, предательскую слабину. Хотя в помещении помимо меня, моего отражения в панорамном зеркале и Мэйсона, уперевшегося о спинку деревянного трухлявого стула, никого не было.       — Простите. Дома проведу комплексную растяжку длиной в три часа и вернусь в форму, обещаю, — на полувыдохе прошептала я, всё также стыдливо пряча глаза за чёлкой из вылезших прядей и уперевшись взглядом в дощатый пол.       — Уж надеюсь. Мэйсон слегка расслабился и усмехнулся, когда заметил, что часовая стрелка давно перевалила за девять. Сегодня я задерживалась дольше обычного, и он, конечно, прекрасно об этом знал, был осведомлён. Как и знал о том, что с Марией некому сидеть, ужин сам не сготовится, а полы не вымоются по щелчку пальцев. Кроха затаившийся обиды на собственного тренера колола лёгкие. Какая муха его укусила?.. А боль всё никак не утихала — лишь усиливалась, хотя моё внимание было заострено уже далеко не на ней. Или я всеми силами пыталась отвлечься. Она так глупо мешалась прискорбным напоминанием о себе в виде покалывания и жжения где-то уже в районе пазухи и кишечника. Меня затошнило. Мэйсон либо в упор ничего не замечал, либо делал вид, что всё нормально. Он был жестоким человеком, поистине ценящим только сильных духом людей; сильных и дисциплинированных телом. Признавать то, что я далека от его идеала было… сложно. Что у меня слишком крупные формы: широкие бёдра, ярко выраженные ненавистные мной бока, тяжелые руки. Всё это в совокупности рыло подо мной яму, дно у которой скрылось за тёмной дымкой неизвестности. Это дно не было видно мне, но зато прекрасно видно ему и всем остальным. Напрямую подобных слов я, естественно, ни от кого не слышала: у меня слаженная спортивная фигура — что ещё сказать. Но извечные косые взгляды преследовали меня, казалось, с раннего детства, как только я узнала, что такое спорт, художественная гимнастика и конкуренция…       — Тяни стопу! Вот! Мэйсон слегка дёрнулся в попытке ударить мою ногу, но резко остановился, непроницаемым взглядом пройдясь по голеностопу заключительный раз. Густые чёрные брови свелись к переносице на лбу, и мужчина тяжело выдохнул, сев на место. Я старалась. Очень. Как могла. Растягивалась до нестерпимой боли в мышцах; стояла в стойке столько, сколько требовалось — от пятнадцати минут до нескольких часов, пока не услышала бы басистое «превосходно» или одобрительный кивок с противоположной стороны станка. Слизала пот языком, но продолжала тянуться. Продолжала бороться, ведь по-другому в этой игре не выиграть. Здесь нет проигравших — есть только победители, есть первые и… никто, ничто. Те, с кем считаются, и те, кого ненавидят, презирают, выгоняют. Слабые и сильные, — эта иерархия была, есть и будет всегда. От неё не убежишь, с ней не сравняешься, от неё не дождёшься равноправия и милости, она до смерти жестока и не щадит никого.       — Ты старательная и усердная девочка, Алекс, — хлопнув в ладоши и встав с кресла, начал Мэйсон, на что я неосознанно закатила глаза, цокнув и тряхнув вспотевшими руками. — Не вздыхай так тяжело, да и к чему это я?! Ты и так это прекрасно знаешь! Как и тот факт, что в спорте ты лишь по этой причине. Порой прямота слов наставника пугала и заставляла сжаться сердце в ожидании крайне необычной развязки; последнее предложение всегда оставалось за ним и обычно несло за собой какую-либо метафоричную деталь, скрытый смысл или красиво сложенное веером оскорбление. Я в знаке согласия сдержанно кивнула.       — Вы никогда не бываете довольны мной, — отдышавшись и привстав, я сделала один жадный глоток прохладной бутилированной воды, прежде чем пройтись недовольным презрительным взглядом по сгорбленному мужскому силуэту. — В той степени, в которой хотелось бы.       — Хотелось бы кому? Тебе? — ухмылка — и мужчина опёрся плечом о дверной косяк, скрестив руки на груди, победно приподняв щетинистый подбородок. Он знал, что прав; был уверен в этом и всецело пользовался своим положением. Я раздражённо фыркнула. — Ты действительно сильная девушка, Алекс, и для тебя не секрет то, что твоя спортивная карьера давно на закате. Мэйсон умело давил, управлял, вертел как своей обожаемой игрушкой и опрометчиво считал, что ему подвластно почти всё — любые слова слетали с его уст, словно разговор о насущной погоде за окном. Но меня не сломить.       — Да, — кратко бросила я в след, прежде чем шумно хлопнув за своей спиной дверью, едва дёрнувшись от громкого неожиданного звука. Прикусив губу и коснувшись холодной ладонью места, откуда росли, как мне казалось, корни нарастающей и никуда не уходящей уже как несколько часов боли, маленькими шагами я направилась в сторону гардероба.       — И ты правда собралась поехать так далеко? Но ради чего?! — Джилл давно не слышала мои возмущённые возгласы и не видела весьма энергичное махание руками поодаль, лишь заворожённо пялилась в помутневший экран ноутбука.       — Ради них, Алекс! Как ты не понимаешь! — ткнув пальцем правой руки в яркий силуэт мужчины на картинке, подруга дрожащей ладонью прикрыла губы, шумно сглотнув ком в горле. Усмехнувшись и подогнув ноги под себя, я заинтересованным взглядом прошлась по изображению на пёстрой матрице, покрутив шарик мышки на себя.       — Твою ж… — ахнув, я возмущённо всплеснула, — цены на билеты, Джилл, ты видела?!       — Это не проблема, — рассмеялась девушка, встав с места и покопавшись какое-то время в дальнем ящике у занавешенного окна. Я сузила глаза и облизнула пересохшие губы, внимательно наблюдая за ней. Порой фанатизм чем-либо меня не на шутку пугал и вводил в тупик, в сущее замешательство, чёрт возьми. Я этого действительно не понимала, не принимала, не могла разделить той же радости с близким человеком. — Я копила! Копила почти полгода! Радостный вскрик — и вот уже как несколько секунд Джилл яро размахивала крупными купюрами в порозовевших ладонях, обнажив белоснежную улыбку. Её щёки залились тем же пунцовым, что и уши; уголки моих губ едва приподнялись в одобряющем жесте. Похлопав рядом со своей тенью на бежевой простыне, я подозвала девушку сесть обратно. Её счастью не было предела — это делало счастливой и меня…

***

      — А он? Он тебе-то понравился?       — Не верю, что ты всё ещё спрашиваешь, — сделав глоток остывшего кофе, я улыбнулась, не переводя загадочного взгляда светлой радужки на подругу, которая изо всех сил старалась подобрать под «мой» типаж парня из различных корейских групп, тыча почти под нос яркими изображениями и снимками. Хотя, наверное, мне ближе были девушки. Определённо, да.       — А мне не верится, что ты такая упрямая, Алекс! Ну же. Но я оказалась непреклонна. Хотя собственные познания в подобной культуре кончались на знаниях Псай и Битиэс — первое, что пришло в голову. На их песнях я взрослела и помнила слишком ярко, чтобы забыть.       — Чёрт, я опаздываю, — тряхнув левой рукой с электронными наручными часами и ужаснувшись от времени, которое подсвечивалось белым свечением на тусклом чёрном циферблате, я накинула зелёную кофту на плечи, выпрыгнув из квартиры как ошпаренная; заключительную тренировку перед соревнованиями пропускать равносильно приставить к виску дуло заряженного и набитого до основания порохом английского револьвера. Мэйсон будет страшно зол. Лифт поднимался крайне долго — за это время я бы давно пропустила быстрым шагом несколько подъездных площадок. Но, вероятнее всего, боль в боку не дала бы мне это сделать: нарастающая, ноющая, порой резкая и острая, словно лезвие точеного ножа, проходившегося по младенческой светлой коже, разрубая ту на кусочки. Прикусив внутреннюю сторону щеки до крови, я шумно выдохнула, пытаясь совладать с тем, что мне, скорее всего, было не по силам, — унять боль, отвлечься, в конце концов, сделать так, чтобы её не чувствовать. Путь до корпуса составил не больше пятнадцати минут, но по ощущениям битый час, который прошёл в смутной дымке; слишком размыто и долго, чтобы помнить. Неужели я допустила ошибку? Потянула что-то? Порвала мышцу? Но эта боль не была похожа ни на одну, что я испытывала за всё время по пребыванию в спорте; она напоминала о себе даже тогда, когда я пыталась отдышаться или просто стояла на месте — она независима от физической активности… Тревога в груди взмывала, словно бабочка вверх по животу и ударялась о рёбра, падала, терпела неудачу, но спустя пару минут, жалобно скуля, требовала реванша. Я чертыхалась, сквозила через зубы брань и сжимала ладонь на том месте, где если бы пришёлся удар, возникла гематома. Но боль была не из-за удара — нет, совсем не из-за него. Я не ударялась. Странно.       Дорога домой заняла больше времени, чем я изначально планировала, и, кажется, у меня был жар. С висков падали на порозовевшие ключицы и плечи капли пота, на щеках вспыхнул румянец, а руки, словно вата, уже не принадлежали мне, не слушались свою хозяйку. Я не контролировала действия, которые совершала, не могла понять, что идёт не так. Но что-то определённо шло под откос. На глаза легла блеклая пелена: она мешала взору на дорогу. Ноги подкосились под весом тела. Последнее, что я помнила — серую луну на тёмно-синем небе, освещающую город в сумерках, а на горизонте малиновые полосы, напоминающие хвосты фламинго.

***

      Голова гудела и казалось, что гноилась изнутри; опарыши, словно зародыши, проделывали круги и тоннели в мягких тканях мозга, и от адского жжения на глазах выступали крупинки слёз, заставляя те краснеть до раздражения и слипания ресниц. Я не могла понять, что происходит, не могла ясно и трезво мыслить — лишь прыгать от одной идеи на другую, изредка задумываясь рационально и пытаясь отыскать правдивые ответы. Это скорее походило на жмурки, но когда ты паломнически связан и лишён возможности двигаться, разговаривать, говорить. Тебя ищут, но ты не здесь. И никогда здесь не был. Возможно, это забвение? Сон? Просто разыгралось воображение? Или у меня бред? Боль — единственное, что я запомнила, прежде чем очутилась там, где, скорее всего, очутиться не должна была. Боль в животе…       Порой осознание некоторых банальных до чёртиков вещей меня убивало. Разъедало желчью изнутри и эфемерным слоем пыли покрывало лёгкие, потому что дышать становилось непозволительной роскошью. В такие моменты хотелось забыться. Пригубить алкоголь, пристрастие к которому я находила часто, если это входило в мои планы и удавалось отрезветь до начала тренировок, сборов и соревнований. Я выблевывала воспоминания одно за другим, пока в горле не начинало першить от едкого вкуса желудочного сока, судорога не ломала спину, а на нижнем веке глаз не собирались утренней росой капли слезинок.       — Какую музыку ты предпочитаешь? — будничным тоном поинтересовался тренер, оперев морщинистой рукой свой щетинистый подбородок. Его ладонь давно не чувствовала зрелой кожей зажжённый фитиль сигареты, а поэтому пальцы нервно ковыряли болячки на усохшем небритом подбородке. Я нелепо переминалась с ноги на ногу, почесав затылок.       — У меня нет времени на музыку.       — А как же тренировки? Я зачастую нахожу тебя в компании плеера и наушников. — Наверное, Мэйсон говорил это не со зла; явно не для того, чтобы задеть, скорее не нарочно. Но единственное, что мужчина прекрасно знал — то, что я ненавидела и всячески избегала данную тему. Пряталась в самых тёмных и потаённых углах подсознания, сдерживала слёзы, поджимая губу, дабы не разреветься окончательно. Кажется, он воспитывал во мне солдата: с прямой осанкой, руками по швам и с пустой головой, где не было и единой лишней мысли. Всё это отвлекало, не давало спокойно спать.       — Мусоргский и Бетховен считаются? — выпалила я в порыве негодования и удушающей обиды от засевшего липкого кома в горле.       — Вполне. Классика расширяет наш кругозор, заставляет посмотреть на некоторые вещи под иным углом. — Он улыбнулся, допив чашку с кофе и шумно поставив ту на деревянный стол; ножки у стола уже как несколько лет противно скрипели под натиском тела и напоминали о своей изношенности мерзким лязгом по кафельному покрытию. Я слегка поморщилась. — Но вот что не даёт мне покоя… — Я в знаке заинтересованности едва приподняла светлую бровь и поникший взгляд на своего преподавателя; морщинистое зрелое лицо стало вмиг серьёзным и хмурым. — Твоя мать… она ушла слишком рано и также рано завершила свою карьеру. Я не хочу, чтобы ты закончила также.       — Она была тяжело больна.       — Театр довёл её, Алекс, тебе это известно лучше, как никому другому. Хотя я знал о ней не понаслышке…       — Вы спали, — вырвалось, как на духу, прежде я успела осознать смысл сказанной только что фразы. Наверное, вмиг мои зрачки расширились от удивления собственной дерзости, но ни одна мускула на лице не выдала ступор и сожаления о произнесённом.       — И твой острый как лезвие бритвы язык ранит меня в последнее время всё чаще и чаще. — Тренер горько усмехнулся, устало поведя плечом и, кажется, стыдливо пряча смущённый взгляд; это лишь потому, что я знала. Знала обо всём уже как очень давно. — Аннет была потрясающей балериной, Алекс, правда. Восхитительной женщиной… Почему-то я не верила в искренность сказанных им слов: ни капли, нисколько, нет. Они были правдивы, но не вызывали должных чувств во мне, кроме как горькости на кончике языка и першения в горле. Я глотнула стакан прохладной воды, что стоял почти у подоконника, рядом. Стало легче.

***

      Света в конце тоннеля нет, это всё выдумки, внушения, к которым люди прибегали, дабы дать объяснение тому, что ждёт всех нас после смерти. По крайней мере я видела мрак; всепоглощающую темноту, кажется, пустырь, не освещаемый ни единым фонарным столбом переулок: даже звёзд на небе не было. Но это было не что-то белое, светлое или то, что даёт чувство свободы, искупления грехов, когда на твоих плечах больше нет тяжкого груза жизни. Это звук аппарата жизнеобеспечения, его жуткое нагнетающее пиканье где-то под самым ухом. Разговоры врачей и их приглушённый шёпот под масками; скрежет металла о скальпель и ножницы, а также собственное дыхание. Казалось, его я слышу слишком чётко и парадоксально ясно, чтобы перепутать с чем-либо. Посторонние звуки смешались в единую какофонию и гулкий шум. Спустя прошедшие мимо меня минуты я уже не слышала ничего, никого.       — Как ты смотришь на идею сходить сегодня куда-нибудь? — приложив пластиковую трубочку к розовым губам уточнила у меня Джилл, заправляя непослушные пряди из-за злосчастного тёплого летнего ветра за ухо. Я мягко усмехнулась, оглядев собственные ступни и задумавшись над ответом. Мои глаза скользили по лицу подруги: по огненным рыжим, сожжённым аммиаком волосам, веснушкам, точёным скулам и неяркой родинкой прямо на носу. Она лучезарно улыбалась, когда речь заходила о походе в кино или просто о вечерних посиделках у костра в закромах леса. Я сразу поняла и осознала, чем мы займёмся.       — Я не против, — пожала плечами и как ни в чём не бывало двинулась дальше. Мы шагали не спеша, наслаждаясь приятной июльской погодой: когда в Атланте не слишком жарко, солнце не печёт голову, а с виска не капает прямо в рожок растаявшего пломбира капли солёного пота. Облизнув пересохшие губы, я закинула голову к безоблачному голубому небу. Джилл усердно пыталась открутить никак не поддавшуюся некрепкой хватки крышку пластикового сока.       — Ты уже допила прошлый? — воскликнула я, когда застала опустевший пакет из-под морковного напитка в урне неподалёку. Девушка кивнула, выгнув светлую бровь. Кажется, коралловая помада каким-то образом испачкала белоснежную щеку и превратилась в пёстрый мазок у основания ямочки. Рука непроизвольно потянулась в её сторону, почти коснувшись горячей кожи. Джилл слегка опешила, но не оступилась, как показалось, пытаясь выяснить сокрытый смысл в подобном безобидном жесте от подруги. Вовремя одёрнув себя, я проклинала собственную безответственность — факт того, что, чёрт возьми, не сумела сдержаться. Стыд табуном мурашек, словно ведро ледяной воды, окатил вспотевшее тело с макушки до пят, не оставляя и единого сухого просвета на персиковой коже.       — Что с тобой? Солнечный удар?.. — обеспокоенно воскликнула Джилл, но я не слышала ничего, кроме повторяющегося в голове голоса и белого шума то с одной, то с другой стороны ушной раковины: «ничтожно, до чего же ничтожно…».       — Всё в порядке. — Вмиг моя спина выпрямилась, а хватка на полупрозрачной блузке под низом стала крепче: пальцы драли нитки на просветах и избавлялись от них лёгким скоблением ногтя. Нервы оказались на пределе. Вновь захотелось пригубить спиртного. Чёрт, убогая привычка, кажется, сведёт меня в гроб. Рано или поздно. Точно.       Не впервой мне приходилось мучительно стонать от одной лишь мысли о пробуждении; сегодняшний день оказался не исключением. Когда думала, что уже мертва и, наконец, свободна, тебя вытягивают за прозрачную жёлтую нить обратно из могилы в земную почву, на встречу солнечным просветам и ярким лучам, слепящим нежную кожу капилляров век. Ещё неделю назад я тянула на себе младшую сестру и квартиру – сейчас же умирала. Понять сложно, в каком точно смысле, ведь смерть – понятие растяжимое, не так ли? Фантомная боль в животе напоминала о себе даже после моего пробуждения: это было надоедливое покалывание где-то в правом боку, параноидально заставляющее прикладывать руку каждый раз к тому месту, где возобновлялся спазм. Потерев воспалённую роговицу глаз, я устало потянулась на месте где очнулась и какое-то время находилась, по всей видимости, до того, как потеряла сознание. Напряжение. Руки стали грубее, выглядели более бледными, чем привычный мне оттенок кожи. Лицо по ощущениям теперь у́же: впалые щёки, скулы, точёный подбородок. Губы тоньше, а плечи шире. Теперь же, спустя минуты, всё казалось иллюзорно нереальным — картонной картинкой в альбоме под аппликатурной обложкой. Паника постепенно захватывала разум и, словно волна посреди шторма и бури, не давала всплыть с буйком, дабы вдохнуть солёный морской воздух, — понять, что ты всё ещё дышишь. Я не могла думать ни о чём, кроме как зеркала и надоедливой мысли взглянуть в своё отражение. Эта мысль пугала, но не отпускала окончательно; без осуществления необходимых действий спокойно продолжить лежать дальше я не могла. Нужно было встать и проделать всего лишь пару шагов в абсолютно незнакомом месте, успокаивала я себя, но казалось, что делала только хуже. Чем больше я задумывалась над реальностью и всем происходящем, тем больше вопросов возникало, ответы на которые, боюсь, найти так быстро не удастся. Ноги — вата, в голове густой табачный дым, а на языке мерзкий привкус железа. Коснувшись кончиками пальцев губ, я одёрнула ладонь, пробежавшись глазами по кровяной росе на белой коже. Другая засохшая ранка на виске уже покрылась коркой и болезненно щипала. Шумно сглотнув и пытаясь найти опору в виде стены неподалёку, я перебирала ногами так, как могла; так, как было в моих силах и возможно на данный момент.       — Чёрт, Хан, ты как? В комнате был явный недостаток света или флуоресцентных ламп, а поэтому разглядеть незнакомца, вошедшего в помещение из-под блеклой пелены и почти непроглядной темноты со стороны открытой двери, оказалось затруднительно. Голос показался мне поразительно громким, высоким, но таким чистым, искренне обеспокоенным, с явным азиатским акцентом. Возможно, японским или корейским. Мужчина несколькими широкими шагами преодолел расстояние между нами в три секунды, оказавшись напротив и давая своё плечо в качестве поддержки и опоры. Я смогла лишь благодарно кивнуть и опустить голову к полу, как не кстати заметив, что и длина собственных волос невероятным образом уменьшилась почти в два раза. Холодный пот стекал по затылку, вискам и лбу, останавливаясь на кончике носа и капая прямиком на покрытый ламинатом пол. Губа предательски задрожала от безнадёжности и озадаченности. Я была не собой. Уже нет.       — Хреново… — последнее, что удалось прошептать, едва открыв рот и пошевелив языком, прежде чем беспомощно обвалиться на пол, ударившись коленками и, вероятно, оставив грубые синяки. Единственное, что радовало в данную минуту — осознание того, что я понимаю свой же язык и речь, слетающую с уст собеседника: слегка ломанный английский с полубританским акцентом. Про себя облегченно выдохнув, я расторопно начала просить принести стакан воды. Теперь же, наклонившись к моему лицу ближе и пытаясь рассмотреть раны и увечья, я смогла разглядеть мужчину напротив детальнее: яркие небесно-голубые короткие волосы, средний рост, крепкое тело, узкий разрез глаз и тёмные густые брови. По национальности он, возможно, приходился азиатом; конкретно кем пока что понять было тяжело. Я старалась не засматриваться на собеседника, дабы не смутить и лишний раз не вводить в ступор. Хотя в ступоре продолжительный срок находилась именно я: в замкнутой клетке с тяжёлым металлическим замком и заржавелыми тугими прутьями. Билась головой в надежде на отыскание ответов и нахождения победоносной, такой желанной свободы.       — Напоминаешь мне… айдола какого-то, — робко усмехнувшись и убрав прилипшую короткую чёлку с глаз и бровей, я попыталась осторожно встать, оперевшись о локоть мужчины поодаль. Он в недоумении несколько секунд рассматривал мой анфас: прищурился и, кажется, пытался подавить нервный смешок. В голове тенями выстраивались яркие образы корейских и японских парней со схожим имиджем, которых так любила слушать Джилл; тени на глазах, выделяющиеся причёски, серьги в ушах и пёстрые наряды, как по мне, неподходящие для выступления на сцене. Всё это казалось теперь забытым и покрывшимся пылью от давности утёкшего из-под пальцев времени воспоминанием. Будто происходившее вчера на самом деле случалось в другой жизни, в иной реальности, совсем не со мной…       — Шутишь? — с недоумением потерев затылок и вновь осмотрев моё тело со всех сторон, осторожно переспросил парень, не до конца веря во всю серьёзность сказанных мной слов. Я сморгнула наваждение, пытаясь выпрямиться и не упасть снова из-за головной боли: теперь она ощущалась слишком ясно, чтобы игнорировать её и дальше. Где-то начиная с области затылка и заканчивая лобной костью. Тело ныло и требовало вернуться на мягкую поверхность, а глаза по-прежнему с толикой надежды выискивали зеркало. Кажется, я всё ещё пыталась вразумить себе, что нахожусь во сне. Увы, эта реальность передавалась слишком чётко, дабы оказаться простым сновидением. Но что-то подсказывало, что стоит ответить на заданный и адресованный мне этим человеком вопрос «да».       — Возможно, — невинно пожав плечами и вернувшись на диван, я согнулась в позе эмбриона, пытаясь склеить догадки по кусочкам будто разрушенную мозаичную картину или фреску, переливающуюся в дневном свете всеми цветами радуги. Как он меня назвал? Х-хан?.. Меня вытянули, казалось, из трухлявой бочки и мутного омута с болотом в реальность за шкирку или капюшон, перед этим оставив на щеках красные следы от ладоней и болезненных пощёчин, разрывая на тех капилляры. Чёрт возьми, кто такой Хан?!