Ветер, кровь и серебро

Дни потекли привычным строем, и один почти не отличался от другого: единственным развлечением были посиделки с Юлей да пару часов прогулки в лесу, куда он всё чаще выбирался человеком, а не волком. После отправления записки Игорь заметил, как девушка всё чаще смотрела на него как-то задумчиво и уже без былой злой искорки в глазах, даже ласково. Хотя, тут он не знал наверняка, списывал всё на игры собственного разума и желание видеть эту признательность и мягкость, вызванные не услугой, но искренней приязнью к нему. Гром себя пустыми надеждами не тешил, но всё же с каждой шахматной партией, смешком или лёгким девичьим напевом, раздающимся теперь всё чаще в его доме, понимал, что влюбляется. Когда-то давно он вот также чувствовал этот особый трепет, желание ловить чужие взгляды и касания, но тогда ему было лет на пятнадцать меньше, он был парнем, впервые влюбившимся в скромную девушку. Она была тихая, ласковая, смешливая и мягкая. Слишком слабая, чтобы выдержать постоянную опасность, грозившую Игорю с его родом деятельности, слишком измученная долгими родами, чтобы остаться с ним. Наверное, только из-за появления сына он тогда и не скатился в подобную пучину отчаяния, как сейчас, когда никого из близких уже не осталось. Гром помнил, как тяжело было зажигать еë погребальный костёр, пытаясь прикрыть от едкого дыма крохотного сына, замотанного во множество покрывал, которого пытался удержать трясущимися руками. Из памяти стёрлись мелкие ссоры, их планы и разговоры, но, если постараться, он мог воскресить еë запах, чувство проскальзывающих в ладони длинных светлых волос, которые она всегда прятала под платок, но тут же перед глазами вставало осунувшееся лицо, на котором голубые глаза казались огромными и бездонными, и те самые волосы, влажно спутавшиеся на висках. Невольно он проводил между женой и Юлей параллели. Лёжа ночью в кровати, он не мог перестать их сравнивать, пытаться сличить собственные чувства. Итог напрашивался неутешительный: сам не зная как, с одного лишь неаккуратного взгляда, он влюбился в саму жизнь, которую тогда олицетворяла Юля, в еë песню, сильную и наполняющую изнутри. Как влюбился много лет назад в задорный, поистине детский, самозабвенный, заливистый смех, в ответ на который просто невозможно было хотя бы не улыбнуться. Он будто уничтожал все тяготы, разгонял тучи на небе, был живительным источником, к которому Игорь прикладывался, когда было совсем туго. Тогда ему ответили взаимностью, отдались полностью и без остатка. Задумываться над тем, сможет ли он сохранить хотя бы дружеские отношения с Юлей, даже не хотелось. Глупый-глупый Игорь, что же он наделал? Если последние несколько дней солнце жарило нещадно, будто бы пытаясь испепелить каждого, кто выходил на улицу хотя бы на несколько минут, то сегодня затянуло тучками, облака споро бежали по небу, куда-то торопясь. Лёгкая прохлада тянулась из окон, Игорь с удовольствием перекинулся ещё дома, прошёлся волком по комнатам, всюду засунув свой длинный чуткий нос и не обнаружив нигде пыли или паутины. Бодрой трусцой Гром пересёк двор и сразу же направился в сторону леса, чувствуя всем своим естеством, что через несколько часов на землю обрушится водный потоп. Особая свежесть витала вокруг, запах трав и свежей зелени терялся в меху, пробирался к самой коже. С удовольствием извалявшись в ней на крохотной полянке, он встряхнулся, пытаясь избавиться от запутавшихся в шерсти травинок и всякого мусора. Смола и цветы перекрывали все другие запахи, поохотиться сегодня точно не получилось бы, да и ленью были исполнены все его движения — ни одного зайца с таким настроем не догнать. Выгнувшись всем сильным телом, Игорь широко зевнул, громко клацнув зубами. Под сенью уходящих в вышину деревьев ему было покойно и тихо, душа возвращалась на место, не затрагиваемая человеческими метаниями и проблемами. Хотелось резвиться и скакать, как маленькому волчку, впервые выбравшемуся в лес. Хоть сердце ещё и тяготила тоска по родным, но разум брал верх, заставляя не прозябать затворником, а помогать тем, кто в этом нуждается. Дурить хотелось отчаянно, он носился по ближайшим тропинкам, с шумом и треском прорывался сквозь колючие кусты, взрывая мощными лапами мягкую землю. Низенькие ёлочки шуршали хвоей ему вслед, дубы, стволы которых с трудом обхватывали несколько молодцев, шумели листвой в вышине. Казалось, всё вокруг пело о наступлении долгожданного лета, тепла и бесконечных чёрных ночей, не таящих опасности, как в лютые зимние холода. Из высокой травы вспорхнула птица, уводя Игоря от гнезда, но ему было всё равно — он продолжал бежать куда-то вглубь чащи. Каждый цветок и куст щебетал, чирикал и стрекотал, здесь не было места смерти и тишине — всё жило и возвещало об этом во всеуслышание. Чуть замедлив темп, Гром замер на опушке крохотного озерца, поверхность которого была подернута ряской, само оно казалось небольшой полянкой, заросшей травой. Приятно тянуло прохладой, оглушительно раздавалось кваканье незаметных в воде лягушек, над поверхностью, рассекая крыльями тишину, носились стрекозы. Одна из них неприятно задела крылышком чувствительный нос, отчего Игорь нещадно расчихался. Мотнув лобастой головой, он вдруг вскинулся, заозирался. Неверяще глянув на противоположный берег озерца, Гром увидел еë. Худая волчица стояла по ту сторону водной глади, и всё вокруг вдруг перестало для него существовать. Впервые за столько месяцев он не просто смог учуять материнские следы в лесной чаще, то тут, то там натыкаясь на доказательства её присутствия, но увидеть собственными глазами. Теперь она стоит совсем рядом и будто ждёт, когда он к ней подойдёт. Стоило Игорю сдвинуться с места, медленно начиная обходить топкое озерцо по кругу, волчица сорвалась с места, только тяжело махнув хвостом и скрывшись за ближайшими деревьями. Припустив во всю силу уставших от бесцельной беготни лап, Гром пустился за ней вдогонку, пытаясь нагнать неожиданно ловко двигавшуюся в переплетении кустарников мать. С каждой минутой ему казалось, что она отрывается от него всё дальше, с каждой секундой она уводила его всё глубже в неизвестную часть леса, угрюмую и темную, куда Игорь даже и не думал соваться. В высокой траве путались лапы, из-под которых комьями сыпалась земля, взрытая когтями, деревья по бокам от него сливались в неприступную монолитную стену, оставалось только успевать лавировать меж ними, только бы не влететь со всей дури в многовековые стволы. Зайцы и другая мелкая живность в панике разбегались вокруг, грудью он прорывался через слежавшийся валежник с грохотом и треском, тогда как тонкая, но сильная волчица будто проходила сквозь него, проскальзывая в только ей известные просветы. Впереди призывно маячила еë светлая шкура, она служила Игорю ориентиром, путеводной звёздочкой, позволяющей не потеряться в этой глуши. Но надежду терять Гром не собирался и вскоре начал замечать, как расстояние между ними помаленьку, но всё же сокращается. Где-то в вышине раздувался ветер, ещё немного, и будет целый ураган, качающий мощные стволы. Сверху шуршала листва, осыпалась вниз, и где-то там отдалённо, первым предвестником бури, слышались ещё слабые раскаты грома. Из последних сил Игорь припустил вперёд — всё же упорства в нём было больше, чем в старой волчице. Поравнявшись с ней, он мотнул головой, подталкивая ее в бок и сбивая с ног. Она покатилась по лесному ковру, яростно рыча, и тут же встала, чуть припадая на передние лапы. Вся волчица была преисполнена агрессии и страха. Шерсть на загривке вздыблена, пасть оскалена, а рык тихий, но грозный, предупредительный. Игорь тихонько заскулил, обходя еë по кругу и пытаясь подойти ближе. Ладно, человеком мать его не узнала, но сейчас, когда в нос бьёт родной запах собственного волчонка, как она может его не признать? Но в чужих глазах не было ласки, она замерла натянутой пружиной, будто готова была в любой момент кинуться на него. Прижав уши к голове, Игорь лёг животом на землю, мерно покачивая хвостом и пытаясь придумать, как же к ней подобраться. Но тут его осенило — Олеся и не хотела его видеть — одно его существование воскрешало в ней воспоминания об осаде, о смерти внука и страшной беспомощности, неизвестности, что не несёт ничего хорошего для неё и её семьи. Поэтому она не хотела видеть Игоря, поэтому всячески путала следы в родном лесу — уйти далеко отсюда не хватало сил, равно как и вернуться в город, продолжить жить, видя, как другие дети проходят инициацию — это было выше её возможностей. Тихонько Игорь пополз вперёд, тихо скуля, прямо как в детстве и отрочестве, когда только начинал дружить со своим зверем и мама учила охотиться, а не играть с добычей. В вышине снова громыхнуло, уже не шуточно, но совсем близко, казалось, сама земля сотряслась от грохота. Волчица подобралась, приготовившись к нападению, но Игорь не представлял угрозы, казалось, ещё немного, и он перевернется на спину, оголив живот и подставив шею. Весь он был в тот момент представлял собой надежду. Робкую, неясную, как крохотный огонёк лучины на ураганном ветру. Но реакция волчицы была однозначная, на мимолётное движение Игоря она ответила весьма однозначно — тяжёлая лапа после короткого замаха опустилась на чужую доверчиво подставленную морду. Кровь россыпью красных свежих ягод брызнула на листву, окропив лесную подстилку, Игорь жалостливо заскулил, пытаясь отползти и снова не попасть под раздачу. Волчица опять оскалилась, зарычала, но в грозном голосе будто бы послышалась жалость. Она на секунду замерла, взглянула на распластавшегося на траве волка, ткнулась носом куда-то в загривок, шумно вдыхая родной запах, и скрылась где-то в лесной глуши. Догонять своевольную волчицу сил и желания у Игоря теперь не было, он вдруг понял, что это была их последняя встреча, и больше даже пытаться не стоит отыскать мать в этом лесу. Теперь уже она точно не даст себя увидеть, а если он и попытается, то скорее вынудит её покинуть родные места. Душа рвалась на мелкие клочки, её драли острыми когтями, а в голове было пронзительно пусто. До этого его надежда вернуть хотя бы часть былой жизни ещё была жива, но сейчас она умерла, корчась в агонии чужих злости и страха. Игорь бежал сквозь лес, не оглядываясь и не понимая, куда несёт его нелёгкая. Морда горела огнём, он чувствовал, как сочится кровь из ран, капает на землю. Но эта боль была не сравнима с тем, как рвалась душа. Он окончательно потерял семью: если раньше у него была хоть смутная надежда когда-нибудь снова окунуться в родной материнский запах, почувствовать себя маленьким и защищенным в её объятиях, то теперь Гром по-настоящему остался один-одинёшенек во всём мире, и не к кому ему было пойти. Хотя не так давно всё же появился такой человек, это не умаляло страданий. Волк, хоть Игорь этого и не признавал, в каких-то моментах был всё же умнее, даже чуточку мудрее, прямолинейнее, чем человек. Он не был стеснён рамками приличий, глупыми мыслями и предубеждениями, потому четко знал, что единственная, кто сможет отнестись к нему сейчас с пониманием, пожалеть и приголубить, находится у него же дома. Будь человеком — ещё тысячу раз подумал бы, заявляться ли таком виде домой, но ноги будто сами вывели его на опушку леса в непосредственной близости от городских ворот. Под покровом хмари, накрывшей поселение из-за урагана, он прокрался к терему, слушая завывания ветра, хлопки незакрепленных ставень и громкие окрики скотников, с матом прятавших в домах живность и ценности со дворов. Неожиданно налетевшая непогода заставила всех прятаться у теплых печек, жаться друг к другу в поисках тепла, которого сейчас Игорю особенно не хватало. Дверь в сени ещё не успели запереть, он видел, как бегали дворовые, загоняя собак в подвальные будки, как закрывали окна и проверяли лошадей в стоилах. Тенью он проскользнул в дом, и в нос тут же ударил её запах. Юля всё ещё была здесь, и до того ему было от этого радостно, что забылись на секунду все невзгоды. Ей бы бежать домой, а она сидит у окошка в горнице, дожидается, когда же этот непутёвый волк соизволит вернуться. Тяжело перебирая лапами, он толкнул дверь и ввалился в комнату. Девушка, сидящая за столом, скучающе перебирала какие-то письма при свете лучины, но при его появлении вздрогнула, неаккуратно опрокинув чернильницу и залив несколько бумажек. — Игорь… — ошарашенно начала она и вдруг осеклась, заметив, что он пришёл волком с окровавленной мордой. В ужасе она прикрыла ладошкой рот, но, собравшись с духом, встала из-за стола и тихонько подошла ближе. Был бы Гром человеком — расплакался бы навзрыд от того, как рвалась душа, но волки не плачут, и ему оставалось лишь тоненько скулить, еле удерживаясь на ногах. Сделав крохотный шажок вперед, он ткнулся носом в девичью раскрытую ладонь, вдыхая знакомый запах чернил, дерева и душистой сладкой сдобы. Юля глядела на него непонимающе, даже чуть настороженно, но всё же присела рядом на лавку, позволяя уложить лобастую голову к себе на колени. — Где же вы были, Игорь Константинович, — пожурила она, начиная аккуратно доставать из шерсти соринки и травинки. — Это нужно обработать, чтобы не добавилось шрамов. Игорь не зло, но совсем устало заворчал, позволил девушке сбежать ненадолго в другую комнату за чистыми тряпицами и водой. Он не видел, как на чужие глаза бриллиантиками навернулись слёзы, как затряслись руки, к нему Юля вернулась собранной и чуточку серьёзной. Ласковые пальчики нежно прикоснулись к носу, длинной царапине, пересекающей бровь и зацепившей пасть. Будто вся тяжесть бытия легла ему на плечи, заставляя покорно принимать всё, что дают, ни от чего не отказываясь. Какой бы ужасной не выглядела эта ситуация со стороны, Гром с удивлением вссе же смог обнаружить в ней приятность: он мог беззастенчиво Юленькой надышаться, тыкаться просительно в девичьи ладони, ища ласки и покоя. Медленно очищая морду от засохшей крови, Юля диву давалась — Игорь, неприступный и нелюдимый, себе на уме, вдруг предстал вот таким: разбитым и нуждающимся, откровенно тянущимся за чужим расположением. — Ой, баю-баю-баю, Потерял мужик душу, Шарил-шарил, не нашёл И заплакал, и пошёл, — тихонько напевала она, отложив тряпицу и зарывшись пальцами в густую мягкую шерсть. Уткнувшись носом в чужой живот, Игорь дышал ею, надеясь, что этот момент никогда не закончится. Провести бы вот так всю жизнь: где-то там непогода и злой ветер, а ему тепло и покойно. Умиротворение, повисшее в тот миг в комнате, было абсолютным. Гром совсем разомлел под её прикосновениями и перестал обращать внимание на окружающий мир. Когда скрипнула дверь и в проёме появился Матвей Ефимович, он даже ухом не повёл, не перестал сонно сопеть и чуть поскуливать, как-то бывает у щенков. — Юленька, — начал было мужчина, но тут же осёкся, оглядывая представшую ему картину. — Я позже загляну, — кивнул он, тихонько закрывая дверь. Матвей Ефимович, до глубины души поражённый таким поворотом событий, не смог сдержать робкой улыбки. Осенив себя знамением, чтобы не приведи матушка Луна, не сглазить, он приказал никому к господским комнатам и на пушечный выстрел не подходить, не тревожить хозяйский покой. Негоже было оставлять их вот так наедине, могли поползли слухи, но Юленька выглядела настолько спокойной, а атмосфера была такая мирная, что мужчина не решился тревожить их. — Ой, вы, деточки мои Сторонитясь темноты За околицей волчок Он укусят за бочок И потощат во лясок Ой, баю-баю-баю, — продолжала напевать Юля, не ожидавшая, что их застанут в столько интимный момент. Она с удовольствием зарывалась пальцами в густой мех на щеках, спускалась ниже к шее, любовно расчесывая его и распутывая узелки. От этих медитативных прикосновений, ощущения дома и колыбельной, похожей на ту, что пела ему когда-то мать, Игорь понял, что засыпает. В последнее время спал он ужасно, все крутился с боку на бок, и потому сейчас не стал сопротивляться, мягко скользнув в объятия своей влюбленности и сна. Такого доверия Пчёлкина не ожидала: заснуть у неё на коленях волком — обычно такое себе позволяют в кругу близких и родных. Игорь во сне чуть дернул передней лапой, приобнимая её колени, и девушка не смогла сдержать смущённой улыбки. Всем было известно — человек может сколько угодно лгать и скрывать свои чувства, а у волка душа нараспашку. Такое поведение Игоря говорило о многом. Хотя он и не скрывал, что Юля ему симпатична, но всё же подобное доверие оказывалось не каждому. Волк еле слышно проскулил, дернулся во сне, и девушка не сдержалась, прижалась на краткий миг губами к расцарапанной морде, сама не зная зачем. Она тут же отпрянула, надеясь, что Игорь не запомнит, просто не сможет потом человеком вспомнить её душевный порыв. Щеки, казалось, сравнялись цветом с волосами, их опалило жаром стыдливости и какой-то девичьей проказливости, пальчиками она невесомо огладила то место, ещё секунду назад прикасалась губами, и вдруг Игорь открыл глаза. Сонно зевнув, он снова ткнулся мокрым носом в ладони, широко и мокро лизнул их, выдохнул как-то сильно, отчего мерно качнулись кончики её кос, и потрусил в сторону своей спальни. Ошарашенно глядя ему вслед, Юля не верила в происходящее. В неверном свете догоревшей лучины всё это казалось сном и наваждением.

***

На следующее утро, когда холоп пришёл с умывальными принадлежностями, Игоря обнаружили мучающегося в горячке. Он уже стал человеком, но на людей реагировал плохо, царапины, пересекающие лицо, выглядели воспалёнными, они явно были очень болезненными, Гром почти рычал, когда снова и снова их обрабатывали примочками. Мужчина застрял где-то посередине — человеческий разум никак не мог взять верх над зверем, и это было ещё хуже, чем пьянство и разбой, которые он чинил несколько месяцев назад. Тогда его хотя бы можно было вразумить словами, теперь же для всеобщего блага пришлось привязать, когда несколько раз в бессознательном состоянии он хватал прислугу и начинал махать кулаками. Матвей Ефимович места себе не находил, метался по дому, чуть душу не вынул из вызванного лекаря, когда тот заявил, что мало чем может помочь. Он оставил травы, которыми нужно было поить больного, и на этом удалился, окинув Грома безнадёжным взглядом. Появившись в его доме только к обеду, Юля не могла поверить, что за одну ночь всё может так поменяться. Ещё вчера горница была полна света, завлекающего аромата еды, перестуком их с Игорем шахматной партии и робкими улыбками, возвещающими о возвращении сюда жизни и радости. Теперь же лица у всех были понурые и будто опустошенные, а в воздухе витал тот непередаваемый запах горячки, болезненного пота и травяных настоев, что всегда сопровождает тяжелые недуги. Тихонько отворив дверь в хозяйскую спальную, девушка тут же отвернулась, не в силах смотреть на то, каким стал Гром — всё лицо было воспаленно-красным, щеки впали, будто он снова исхудал за одну ночь. Мужчина метался по кровати, совершенно обессиленный, дышал прерывисто и часто, на лбу и в аккуратных усах блестели капельки испарины. Подойдя ближе, Юля почувствовала то, чего не смогла учуять вчера: тогда из-за волчьей шерсти было не распознать чужого запаха, но теперь он чувствовался отчётливо. Именно этот дух витал в одной из комнат, куда её не пускали, именно он шёл от прялки, был призраком давно пропавшего человека. Через несколько часов худшие опасения подтвердил Матвей Ефимович — Игорь добился того, чего хотел, но, видимо, его мать этому была не рада. Судя по всему, именно она оставила эти ужасные отметины. Юля испытывала тихую жалость к этому человеку, на долю которого свалилось столько испытаний. Игорь смог выбраться из той ямы отчаяния, в которую попал полгода назад, а теперь снова свалился туда, и Юля уже была не в силах что-то с этим поделать. Заявиться с утра пораньше с ушатом ледяной воды и вылить его на бедного Грома у неё теперь не поднялась бы рука — такой способ мог всё только усугубить. Собственное бессилие выводило из себя: сейчас всё зависело только от самого Игоря. Если остались ещё силы и желание жить, то он выкарабкается. Если же нет — то гореть ещё одному погребальному костру и лить слёзы Пчёлкиной. Ещё несколько месяцев назад в ней бурлила кипучая ненависть, злость на судьбу и на Игоря, обрекшего её на подобное существование. Сейчас же ей было больно видеть его таким немощным, глухая тоска накрывала в те моменты, когда взгляд падал на недописанное им письмо и оставленную второпях на столе печатку. Сколько всего они не успели друг другу сказать — не описать. Только теперь, когда за окнами полным ходом шло празднество открывшейся ярмарки, а отец каждый вечер приносил домой гостинцы, она могла оценить оказанную ей помощь. Гром не обязан был вступаться, мог дальше злиться на Юлю и всячески изводить её, но он помог. Игорь был скуп на эмоции, мягок и зачастую вёл себя так, будто боялся её спугнуть, лишним действием принести ещё больше неудобств. Ярмарка была ей больше не в радость, кукольники и артисты, разыгравшиеся на главной площади, наводили тоску. Она всё чаще оставалась дома или у Грома, под присмотром вездесущего Матвея Ефимовича. Днём, когда Игорю становилось будто бы легче, мужчины помогали его приподнять, пока девушки быстро перестилали бельё, а Юля нервно взбивала подушку, свалявшуюся от тяжести и пота. При свете дня и заточение в четырёх стенах не ощущалось таковым: Пчёлкина, сидя рядом с кроватью у окна, вышивала, читала вслух. Но как только за окнами начинало тревожно темнеть, атмосфера в доме совершено менялась. Отправив обессиленного за день Матвея Ефимовича отдыхать, девушка зажгла первый на сегодня подсвечник, решив ночевать не в родительском доме, чему те были крайне недовольны, а у Грома. Третья ночь оказалась самой сложной, как и говорил лекарь, на третьи-четвертые сутки станет ясно, выкарабкается Игорь или нет. Он дышал нервно, поверхностно, хватал воздух и тихонько постанывал, будто его мучали изнутри, жгли калёным железом. — Матушка… — выдохнул он, выдернув Юлю из неглубокой дрёмы. Смочив тряпицу, она принялась обтирать ему лоб, шею, открытые части рук, чуть не обжёгшись о жар кожи. Он метался и с каждой секундой всё громче звал родных, но голос то и дело срывался на тихий хрип. — Костик… — продолжал Игорь, скривившись и уже чуть не плача. Уложив прохладные ладони ему на виски, Юля подвинулась ближе и зашептала истово, надеясь, что хоть что-то из её слов он поймет, последует увещеванию и вернется таким, каким был. — Игорь, отпусти их. Как было уже ничего не вернёшь, и себя, и их измучил. Сделанного не воротишь, не губи себя из-за того, в чем не виноват. Ты вырастил прекрасного сына, который встал на защиту своего дома и отстоял его ценой своей жизни. Но оглянись вокруг, сколько парней по одному моему зову пришли тебе на помощь, один Вадим, считающий тебя своим спасителем и чуть ли не отцом чего стоит. Ради нас всех, Игорь, ради меня, пожалуйста, борись. Ты столько всего вынес, осталось совсем чуть-чуть, и всё будет хорошо, я постараюсь сделать так, чтобы всё было хорошо. Гром завозился на кровати, замотал головой, скидывай куда-то к подушкам мокрую тряпицу, лежащую до этого на лбу. Он судорожно дернул руками, грудь его тяжело вздымалась, и эта картина играла страшными отсветами на стене. Юля, тихонько звякнув тяжёлыми височными кольцами, стянула тяжёлое украшение и платок, голова от невзгод и переживаний болела так, будто сейчас расколется пополам, как сладкий арбуз, который торговцы привозили с юга в конце лета. Ей бы самой расплакаться, сжаться у кого-нибудь под боком и рассказать, как тяжело на душе, как переживала за будущее всей семьи, зависящее во многом от неё, как терпела этого чертового Грома, а теперь по своей воле сидит у его кровати и ловит каждый вздох, надеясь, что тот не последний. Рано было говорить о любви, Юля боялась этих слов, как огня, но что-то внутри не давало ей покоя, заставляло снова и снова возвращаться в этот дом не как на каторгу, а как туда, где правда ждут. Главным страхом её была золотая клетка наподобие той, куда уже пытался посадить её отец. Ему нужна была красивая кукла, которую он мог бы продать подороже и выгоднее, но Юля раз за разом доказывала всем, что отцовская хватка перешла именно ей, что именно она здесь делец и намного полезнее подле него советником, чем подле одного из многочисленных сосватанных женихов. Здесь же, в доме Грома, несмотря на прямой приказ Князя, она была свободна и могла делать то, к чему у неё лежит душа. Её слушали и слышали все, начиная от самого Игоря, ни словом, ни делом не попрекнувшего её за ту выходку с ведром, заканчивая Матвеем Ефимовичем и первым её помощником-соглядатаем Вадимом. За это особое понимание и некоторую снисходительность Юля была благодарна до глубины души. Тихонько вздохнув и повязав платок на голову, негоже всё же было оставаться простоволосой в доме чужого мужчины, так ещё и в его спальной, Юля открыла крохотную книжицу и начала читать вслух с того места, где закончила пару часов назад. Хорошо, что никто из прислуги не знает о том, где она остаётся и не застал их тогда в горнице. Слухов после такого не оберёшься, да и честь всё же была для Юли не последним словом. Понимающий Матвей Ефимович и слова ей на следующий день не сказал, только хмыкнул понимающе в усы, по-отечески мягко сжав её ладошку в своей, и, чуть прихрамывая, пошёл нагружать бездельников, а точнее Вадима, тяжёлой работой. Улыбнувшись этому, Юля сама не заметила, как уснула.