«Ассистент»

Трудно поверить в реальность, когда она, точно нож по живому куску плоти, проходит через твой внутренний мир. Разумеется, мой внутренний мир никак не мог быть обставлен как этот кабинет, или даже тот коридор, да даже приёмная! Однако человек, сидящий передо мной, в себе одном, что стало для меня неожиданностью, отразил столько моего внутреннего… неизвестного, неизвестного даже для меня, что я оцепенел, застыл. Я… запаниковал. То, что пересекало щеку этого мужчины, без сомнения было следом от ногтей. Но то, как это выглядело… в одночасье откинуло меня в место и время, в котором меня самого никак не могло быть. И в человека, которым я тоже не мог быть. — Что с вами? — мужчина так внимательно смотрел мне в глаза… а я этого даже не понял. — А, — и тут же машинально дернул рукой, явно намереваясь поднести её к своей щеке, но вместо этого лишь отвел свой побежденный грустью взгляд, — понимаю. Его лицо осталось в профиле из-за поворота, и в профиле этом я видел лишь алую нить глубокого пореза на его щеке. На початках мне даже пришло в голову другое сравнение, а именно из кинофильма Король цыган. Там у главного героя был более чудовищный порез, нежели тот, который… был на щеке Нел. И этого мужчины. Но Нел существовала лишь на экране, как и сыгравшая её Мэрилин Монро. И в этом была причина, почему я застыл и, кажется, даже сердце мое пропустило удар. Потому что и длина, и глубина, даже цвет (а ведь это был серый кинофильм) повторял порез Нел из моего любимого фильма с Мэрилин. Даже сторона лица была той же. — Я могу что-то сделать? — вырвалось из меня прежде, чем я успел вообще подумать о том, о чем подумал. Он обернулся на меня, но промолчал. А я лишь тогда понял каким тоном это сказал. Я… голос прозвучал так, будто вся моя душа… была открыта. А я ведь даже не знаю, каково это — открытая душа. Как и… сама душа. Ведь кто я в глазах янки? Неодухотворенное существо с китайским генофондом. В то время как душами могут обладать лишь американцы. — А вы что-то можете сделать? — спросил он. В его вопросе была не ирония, а даже, как мне показалось, что-то от любопытства, будто бы он спрашивал не о том, как я, допустим, мог бы продезинфицировать рану, а… словно бы вернуть время вспять, до того момента, как он бы сошелся с человеком, что в будущем оставит этот след. И не заиметь с ним контакта. Или… я никак не мог понять о чем говорит тот слабый интерес в его голосе, который… был словно маленький вызов мне и моим возможностям. Что, что я мог бы сделать, что? Уберечь его от раны? Отомстить человеку, оставившую её? Или… или в вопросе был скрыт какой-то более тайный интерес, который рассматривал меня как человека, способного или попытающегося изменить его жизнь. Потому что грусть в его глазах… не молила о помощи, а скорее ждала, когда кто-то увидит её. Не просто то, что человеку грустно, а… именно ту боль, понять которую сможет кто-то так, как её чувствует он. Я почувствовал приливающее к кончикам пальцев тепло… которое становилось жаром. — Я могу что-то сделать для вас… — сказал я, и в тоне моем… это не было вопросом. В этот момент… я, кажется, отключился от действительности. Воздух стал ощущаться как плотная структура, в которой я ощущал вес не своего тела — своей души. И она плыла к этому человеку, плыла, как закатное солнце плывет к морю, как волны плывут к дальним берегам. Обонянием ощутил запах, напоминающий газ, только не такой концентрированный. Ясное дело, что это было порождением моего разума, но почему газ? Не потому ли, что я утрачивал связь с действительностью, как утратил бы её, надышавшись метан, который выдавил бы кислород из моих кровяных телец… Он на меня смотрел. А я смотрел на него. И поймал себя на том, что двигаюсь, лишь уже почти подойдя к нему. Он всё еще смотрел. «Я могу что-то сделать для вас…» — билось у меня в голове, пока мой взгляд, потяжелевший от приступа желания, рожденного где-то за пределами тела и к телесным порывам не имеющим никакого отношения, был прикован к нему, как цепь… с ошейником на моем горле. Я подошел к нему, видя, как он поворачивает голову, следя за моим движением. Я видел лишь алую нить на его щеке, такую манящую, зовущую меня… она звала — я глазами слышал её зов, я чувствовал запах крови. Вот откуда была фальшь про газ. При близком контакте кровь имеет тот же тяжелый запах, очень концентрированный… Но запах его крови был иным. Он тяжелел, но не от соли, а от… сахара? Мне вспомнились булочки с вишневым джемом такого же интенсивного цвета… белые, как и его кожа, булочки. С красным пятнышком по центру. Большим… влажным… стекающим. Я желал бы, дабы оно стекло на мое тело… И острый горячий язык облизал бы его. Но булочек не было. А вот лезвие было. Лезвие моего языка. И, продолжая смотреть на него всё тем же затуманенным взглядом, я коснулся пальцами его нижней челюсти и, наклонив ему голову, припал к алой нити кончиком языка. Я знал, что это будет больно. Свежая рана живая настолько, насколько не может быть жив сам человек в его вечной усталости и ненависти ко всему, что вытаскивает его из этой вечной усталости. И я знал, что это будет ощущаться как движение лезвия — мой язык был живым лезвием. В живой ране. И я лизал её, эту рану, эту алую нить, а в какой-то момент приник к ней губами не то целуя, не то вытягивая из неё жизнь, пытаясь перебить её вкус и запах на свой горячий язык. Если бы его рана могла ранить — я бы этого хотел. Хотел, чтобы когда я вел языком по ране, на моем языке тоже оставался порез. Это было бы… а ведь это можно сделать. Он молчал. Но глаза закрыл. И… принимал то, как я его режу. Мне даже показалось, что он получает от этого удовольствие и… жаждет еще. — Всё хорошо? — я моргнул и понял, что всё еще стою на месте. Ноги ощущал, словно вросшие в землю колонны. — Ох, да что же… извините. И, отодвинув кресло, встал, обошел стол, обошел меня, от чего моя кожа покрылась мурашками — я ощутил в потоке воздуха запах его духов, такой странный древесно-травяной аромат — а когда пошел назад, то тащил за собой довольно красивое плетеное кресло. — Прошу, садитесь. Я механически сел, и сделал это именно по его команде, так как притащи он это кресло молча, я так бы и продолжал стоять, не зная, что мне делать. — Резюме о прошлом месте работы, я так понимаю, нет? — он снова посмотрел в мой диплом. — Это ваше единственное образование? Не знаю почему, но я вдруг слабо улыбнулся, держа глаза в стол. Мне… у меня не было ни сил, ни охоты, что-то придумывать или врать. — Вы смотрели фильм с Мэрилин Монро, где она режет себе щеку лезвием? Вопрос вышел из меня так же легко и непринужденно, как словесная брань в ответ на чужое ругательство. Я сразу же вспомнил Джессику… которая плевала мне в лицо. Мужчина смотрел на меня, как мне показалось, вовсе не шокированным или застигнутым врасплох взглядом. Вот же идиот, и зачем я только… — Нет, не смотрел, — ответил он, что, я буду честен, вызвало во мне волну разочарования. Сердце даже как-то упало… и на что я надеялся? — Но я смотрел фильм, где ей поцарапали лицо женскими ногтями. Я медленно поднял на него взгляд, шокированный услышанным. Потому что… — Мэрилин Монро никогда не играла героиню, которая порезала себе лицо, — сказал он, — потому что в той сцене лицо ей исцарапали, оставив длинный прямой след… — и он вдруг улыбнулся, да так мягко и красиво, что сердце мое ёкнуло еще раз, — как у меня. Да, это было правдой. Она не снималась в фильме, где её героиня режет себе лицо. И каждый раз, когда я именно так задавал людям этот вопрос, я… ждал именно этого ответа. А сейчас мне кажется, что ждал я не этого ответа, а… от этого человека. — Вы поэтому спросили? — улыбнулся он. Я промолчал, смотря на него, как убитый виной школьник. Он же, казалось, не находил в моем молчании грубости, ведь не отвечать на поставленный вопрос, тем более таким взрослым самодостаточным человеком — твоим потенциальным работодателем! — было весьма грубо. — Это точно из-за пореза? — казалось, его забавляет то, как я умирал на его кресле. От стыда или от чего-то еще я не знал. — Нет, — солгал я. Он удивился. — Ну не выпала же мне такая честь, что вы нашли во мне сходство с дивой? — Да, — солгал я, не додумавшись вовремя прикусить язык. Потому что я солгал… лишь наполовину. Я не мог сказать, что меня поразил порез, что вознес в небо и скинул в преисподнюю его ответ. Как и не мог сказать, что идя к его офису, идя по коридору его офиса меня штормило… людьми, которые уже давным давно лежат в могилах, но что эти люди причастны к тому, что я увидел в кабинете, пусть и в качестве фильма, пусть в качестве моих личных ощущений… я не мог. И не мог сказать ему, что его порез отбросил меня прямиком в этот шторм, и что грусть, которой от него веяло, вызывало в моем воображении… её. Мужчина смотрел на меня, кажется, не знающий, что сказать. Вернее… что сказать на это. — Эта роль не раскрыла её потенциал, — продолжал он, словно проигнорировав услышанные слова. Но мне почему-то показалось… что это был не игнор, а просто если бы он чуть дольше помолчал, то как-то разморозить возникшую тишину уже не получилось бы, во всяком случае так, чтобы это не выглядело слишком притянуто. — Хотя она очень старалась. — Роль была непроработана? — удивился я. И очень захотел узнать, что он скажет. — Фильм был ужат, — просто ответил он. — Как, по-вашему, где она сверкнула своей индивидуальностью? Я сразу понял, что это был вопрос с подвохом. И улыбнулся. — История родного города, — твердо ответил я, всем нутром чувствуя, что отвечаю правильно, — и её небольшая роль секретарши. — Почему вы так решили? — Очень сдержанная роль, которая не требовала эмоциональной отдачи, а именно холодности и собранности. Ни одной улыбки, ни одной шутки, ничего… лишнего. Образ идеальный, и сыгран тоже великолепно. К тому же… это редкий образчик того, как героиню играла Норма Джин Бейкер-Мортенсон, а не Мэрилин Монро. — Потому что… — он оперся локтями на стол и положил подбородок на пальцы. — Потому что карьера Нормы Джин состоит в том, чтобы играть Мэрилин Монро, которая играет героинь фильма, — ответил я. — И в особенности это видно по её взлету в Джентльмены предпочитают блондинок. Мимика, жесты… всё еще были на стадии терннировочного лагеря, местами выглядя как настоящий театр. То есть… не о человеке словно бы речь, а об актрисе, которая играет другую актрису, а та отыгрывает персонажа. Он улыбнулся. — Вы фанат, да? — Скорее поклонник. — И что еще поклонник может мне сказать? Мне. То, что в речи он использовал привязку к своей персоне, невероятно утешило меня… и словно бы окрылило. — Он может сказать, что никакого секс-символа не было. Была девочка… которую заставили играть роковую женщину. И смотреть в камеру так, словно камера была возлюбленным человеком. Смотреть в объектив… словно смотришь в глаза любимого. Целовать камеру взглядом, флиртовать с ней… даже заниматься любовью. Можно сказать, что Мэрилин — это воплощенная мечта… наших неизменных желаний. И продукт кинематографического производства. Знаете, я оставлял конфеты и печенье с молоком для неё. Неожиданно, но он рассмеялся. И притом искренне — его глаза светились и улыбались вместе с губами. — Простите, — я опустил голову, при этом чувствуя, как улыбка расползается и на моем лице. И только сейчас заметил, что на столе не было таблички с именем. Я… до сих пор не знал имени этого азиата, а что он был китайцем, то я даже в этом не сомневался. — А как вы считаете… — он смотрел на меня, а я не имел сил поднять на него взгляд. — Папочка её любил? Мои глаза машинально сравнялись с его. Он больше не улыбался и на пальцы не опирался. Его взгляд… источал живую боль, и только другая боль могла её распознать. В этот момент я почувствовал… нет, я совершенно точно ощутил… присутствие другого человека. Не в теле — в его словах. Мне показалось… ребенка. В теле взрослого мужчины. Такого же, как и девочка, живущая в теле взрослой женщины. — Если бы вы знали, кто ваш настоящий отец… — монолог, который я когда-то прочитал, лился из меня не как заученный сценарий, а как… живая речь, — кто ваш отец, вы бы надели черный парик, пришли бы ночью в его любимый бар, и, соблазнив его, провели бы с ним ночь, а потом бы спросили: ну и каково это, заниматься любовью с собственной дочерью, которую ты даже не хотел знать… Я не знал, перешел ли я меру. Я вообще не знал, где есть эта мера. Ответ… просто вышел из меня, словно я был куклой, а кто-то или что-то дёргало за ниточки. Я… удивился самому себе. Это были её слова, сказанные однажды в кругу друзей. Человек, её фотографировавший, об их отношениях сказал: «Мы любили друг друга!» и в это была вложена не романтика и даже не трагедия. Потому что она была живой бездной, в которой мужчинам было не выжить. Только служить ей… и умирать. Она искала в мужчинах отца, который не хотел её знать… чувствуя себя свой матерью, которая гнила в психбольнице. Она воображала себя своей матерью, которая искала любимого… придумала себе образ девочки, которая ищет отца. Или же не выходила из неё. И которая спит с ним… со своим отцом. Надев черный парик… чтобы провести с ним ночь. Папочка, папочка… — Папочка… — сорвалось с моих губ, и мне показалось, что взгляд мужчины будто остекленел. Он смотрел на меня… испуганно. А всё, чего хотел я… это взобраться на стол и впиться в его губы своими, дабы все возможные слова превратились во вдохи и выдохи, в стон и влагу… в лезвие двух языков, которые, резая друг друга, всё равно бы не резали. И я замер… взглядом на взгляде. Более живым, чем тогда… я не ощущал себя нигде и никогда. Не было Монро и Маджо. Был мужчина, сидящий в плетенном кресле, и мужчина, сидящий напротив него. И слова о том, что всё, к чему Мэрилин прикасалась в киноискусстве превращалось в золото, а вот люди — разрушались, вдруг почему-то прикипели к этому человеку. Я смотрел на него и в моей голове билось осознание, что он… такой же. Что всё, к чему он прикасается в профессиональной сфере, превращается в золото, а вот люди… людям не выжить. И он этого… не хотел. Просто не было тех… кто бы выжил. А что же их убивало? Неужто то, что убивает его самого? — Мне всё еще не довелось представиться, — его слова были подобны хлопку режиссёра, который давал команду статистам для начал съёмки. — Меня зовут Сяо Синчэнь.