«Ассистент»

О пламень дивный, жизнь моя,

нет силы жить мне без тебя…

Когда Ди Маджо умирал, он, не тая улыбки, сказал лишь одно. «Я наконец-то смогу увидеть Мэрилин…» Это были его последние слова. После ее смерти Джо впадал в такую депрессию, что его коллегам приходилось искать рестораны, на стенах которых не было фотографий Монро. И он никогда не верил, что она покончила с собой, не верил в её самоубийство. Он всегда говорил: «Они убили её!» Кто были эти «они» догадаться несложно. Но какова вероятность, что она в самом деле себя не убила? Самоубийство… кто бы что ни говорил, а это — выход. И решение. Это всегда, всегда было решением. Не самой проблемы — это было решение над проблемой. Это был выход из того оцепенения, страха и отчаяния, которое не позволяет идти дальше по жизни, ибо впереди стоит камень возникшей проблемы, стена, которую не превозмочь. И вот, когда путь вперед закрыт, что еще остается? Пожалуй, быть мертвым мертвецом, нежели мертвецом живым, всё же лучше. Почему я об этом говорю? Потому что мне казалось, что я… умер. Мои ноги не ощущали земли, легкие не ощущали глотков воздуха. Я словно… замер, застыл, попался в ловушку смолы, тягучей волной накрывшей мотылька, до такой степени залюбовавшегося красотой неба и земли, что эта волна, медленно к нему подбиравшаяся — и ведь был шанс от неё уйти! — осталась им незамеченной. Или проигнорированной. Я так хочу тебя поцеловать… Кажется, это и был ответ. Все эти букашки-мотыльки, найденные в тягучей янтарной смоле… отдали себя явлению, обещавшим им золото и… вечную любовь. Ведь что может быть более вечным, чем отсутствие тлена? Любовь, которая никогда не исчерпает себя, любовь, над которой не властно само время… И вот, по истечению веков, янтарное золото, добытое из недр земли, являет нам… подтверждение и доказательство этой вечной любви. Поцелуй смолы убил не мотылька — он просто остановил тлен его жизни. А теперь у них жизнь общая, вечная… красивая. Потому-то мне и показалось, что я умер, что ноги мои уже не ощущают земли, а легкие — дыхания. Волна… уже касалась меня. Она сочилась в воздухе, вея на меня тихим серпанком невидимого очарования; она касалась моего слуха тончайшей мелодией из «ничего», которую мое воображение превращало… во «всё». Я слышал… обещание чего-то, ласковое и близкое, уже положившее свои легчайшие ладони на мои придавленные весом немого возмущения к жизни плечи. Я возмущался… и потому страдал. Я ощущал сильнейшую потерянность среди всех этих социальных ритуалов, мне просто не находилось там места! Я мог лишь воображать мечты… но чужие, ихние мечты. А вот свои… я обнаружить не мог. Невозможность приспособиться к этому жуткому ритму социальной жизни ведь не было грехом, правда? А возможно, это всё же был грех. Ты был ничем и никем, если не вписывался в стандарты. Волки с Уолл-Стрит давно продали свои души за костюм от Валентино и чеканные, будто из слоновой кости, карточки с их именами и списком представляемых услуг. Модели продали душу за кокаин и вспышки камер. Даже мои родители продали свои души за якобы лучшую жизнь. Мы с двоюродным братом родились здесь, в «стране возможностей», Яо родился здесь… но это ничего не меняло. «Всё ради чужой мечты» — такой лозунг лучше всего подходил этой затее под названием Соединенные Штаты Америки. Я так хочу тебя поцеловать… Наверное ноги, не ощущающие земли, всё же подкашивались. Мои… ноги. Я видел перед собой дверь… которая была приоткрыта. Немного, тонкая щель… из которой сумрачным злотом лился желтоватый свет. Волна, подумалось мне… волна. Янтарная волна, подбирающаяся к бабочке, которая слишком залюбовалась красотой земли… и жажда поцелуя, жажда поцеловать это золото и, слившись, превратить всё… в вечную любовь. Я умер… я правда умер в тот момент, когда рука моя потянулась к двери. Я не ощущал себя живым, я взлетел над невесомостью, пока вокруг меня крутилась воронка времени. И глаза мои… зачарованно смотрели на кружево струящегося в ней света. Я умер, умер… И я открыл дверь. Едва я сделал это, едва ступил внутрь… жизнь пробудилась во мне. Ноги ощутили пол, сердце отошло от горла и вновь опустилось в мою грудь. Я настолько быстро и естественно вновь овладел собой, что даже не понял: а что вообще произошло? Вот мне казалось, что меня нет, и вдруг… я снова есть. Таким, каким себя знаю. Не бабочкой, к которой подбиралось золото жидкого янтаря… а Сюэ Яном, тем Сюэ Яном, которого по сути не знал никто… может, даже я сам. Да и что я мог знать? Память — вот и все мои знания. Память о детстве, о родителях, школе, память об эмоциях, об первом чувстве усталости от жизни. Но кто-то… мог знать того Сюэ Яна, которого не знал даже я сам. Кто-то… мог знать меня совсем не так, как знавал себя я. Человеку ведь свойственно самообманываться, верно? Так кто вообще может утверждать, что он себя знает? Мы выстраиваем свою жизнь в симбиозе с культурой, традициями, социумом. Но сколько тогда в таком человеке нас самих? Что дает понять нам, каким человеком мы на самом деле являемся, что? Но ведь ответ мог быть только один — тот человек, который нас… любит. Единственный, кто вопреки всему и вся нас… любит. Ведь когда нас любят… мы тоже начинаем любить. Потому что от нас и нашего поведения не ждут продукта культуризации и социализации, а ждут… нас самих. И эти «мы»… появляемся, появляемся за пределами этой решетки, под названием «социальная жизнь». Я моргнул и, кажется, смахнул паводок этих мыслей. Первым, что я увидел, был диван из темной кожи, темно-зеленое ковровое покрытие, стены тоже были темноватыми. За диваном был продолговатый столик с двумя горшками высоких цветов, дальше были какие-то шкафы, две двери, явно ведущие во внутренние комнаты, возможно ванные. Но это было справа, а дверь открывалась влево. И я, сделав еще один, едва ощутимый шаг, выглянул из-за двери и осторожно посмотрел влево… Первым, что мне кинулось, в глаза — шторы. Темного медного оттенка. Окна были высокими, одно из них мне показалось даже французским. Стол… с одним единственным креслом, в котором, уронил голову в расставленные пальцы ладоней, сидел… мужчина. Он был неподвижен, и его поза… выглядела болезненно. Он не шевелился, я даже не мог рассмотреть, дышит ли он. Черный пиджак облегал его тело, под ним виднелся воротник белой рубашки. Я так и стоял, выглядывая из-за двери половиной своего лица, держа пальцы на дубовом дереве. Такие массивные тяжелые двери… и столь отчаянный человек за их границей, которая словно отделяла мир этого кабинета — его мир — от остальной жизни. Я не знал, что мне делать. Теперь, когда я добрался до цели… я наконец-то вспомнил эту самую цель. Вспомнил, куда и зачем шел, вспомнил, что искал адвоката, которому нужна машинистка — а я ведь был парнем. Я просто хочу любить тебя… Даже с расстояния я мог сказать, что этот человек был молод. Может не так, как я, но и не то старое нечто еврейской наружности, которое я ожидал увидеть. Богатая обстановка и далеко не бедная одежда на этом человеке вдруг заставили меня вспомнить в каком же виде я сюда пришел. Молодой нищеброд — и иначе не скажешь. Эта куртка из кожи, эти грубые ботинки, джинсы, что облегали мне ноги… и вымокший вид попавшей под ливень курицы — вот, каким я себя видел, и, что очевидней, был. К тому же мой нос наверняка покраснел от холода, глаза блестели от слез, а на лице, я был уверен, вовсю наливается красной синевой та пощечина. Джессика, ебать тебя в рот, хотя я и ебал! Ты что, не могла взять какую-нибудь кочергу и сразу меня ею убить, а не просто лупить впоказную? Чёрт подери, как же я это ненавижу! Мне и в больнице сказали, мол, если себя убиваешь, то убивай до конца, а не вымахивайся с этими кровавыми концертами! Но я не хотел убивать себя, не-хо-тел! Если бы хотел, я бы пырнул себя в живот, а не по рукам. Чувство гнева, всколыхнувшее во мне кровь, придало мне решимости. Я сделал еще шаг — мужчина в кресле не шевельнулся. Мне вдруг даже показалось, что он… плачет? Но я ничего не слышал, даже его дыхания… и своего. Только сейчас я понял, что я его задержал, и, должно быть, растерявшись, слишком громко выдохнул, из-за чего мужчина впереди меня резко поднял голову. Когда он это сделал, я понял, что всё-таки не ошибся — он плакал. А вот другое, что мгновенно, точно молнией, поразило меня… На меня смотрели продолговатые глаза, находящиеся на лице… совершенно точно азиатском! Мужчина замер на мне чуть влажноватым и слегка покрасневшим взглядом. Казалось, эти три или пять секунд, которые он осознавал происходящее, родили… что-то. Я увидел его, а он увидел меня. И, кажется, не сразу понял, действительно ли видит то, что видит. Его покрасневший взгляд с алыми губами, и этот влажный блеск в глазах… и сдавленное, уставшее отчаяние, выдающее в нем мужчину, который совершенно точно получил удар от… женщины. Я не знал, как выглядит уже мой взгляд. Просто… такой волной боли повеяло, что невольно начинаешь задыхаться. И, наверное, в моем взгляде скользнула жалость, потому что… только тогда мужчина и понял, что я ему, кажется, не мерещусь. И с легким скрипом кресла выпрямился, мгновенно переменив свой взгляд. — Кто вы? — его голос прозвучал ровнее, чем я ожидал. И без намека на хрипотцу, которую я тоже ожидал. Он ведь… плакал. Я заметил, что теперь он начал смотреть оценивающе. Его глаза аккуратно и бегло, наверное с чисто логической оценкой, а не высокомерной, прошлись по моему внешнему виду, из которого он пытался считать, кем же я могу быть. А меньше всего я был похож на того, кто притащил свою шкуру на собеседование, даже уборщика, потому что это место… было богатым. Джо Маджо сказал: «Я наконец-то увижу её…» Мне показалось, что и я тоже… увидел. И, верно, потому, что… умер. Это был единственный способ и… единственная причина. Мне стало не до размышлений, потому что… он на меня смотрел. Очевидно, так и не найдя ответа, который дал бы ему мой внешний вид, он, как мне показалось, сосредоточился на моем лице. Не знаю почему, но мой взгляд почему-то опустился… чтобы снова поднятья к нему. И я поднял. Даже почувствовал, как медленно вместе с глазами, точно занавесы, поднялись мои ресницы. И приоткрылись губы. Я всё еще не был уверен в этом, просто не чувствовал… своих губ, своего рта. Только глаза. Я увидел её… Что-то… коснулось меня. В груди. Задев… изгибом крыла. Бабочка, любовавшаяся небом с цветущей ветки… вдруг вздрогнула и взметнула ввысь. К небу. К солнцу… это ведь тоже золото — солнце. И тоже… вечное. Вот только я в этом свету… сгораю. Сгораю… У него были темные глаза цвета сумрачного янтаря. Такого, который «скушал» слишком много солнечного света, этого небесного золота… и потемнел. Я никак не мог разорвать этот мост «глаза в глаза», и, что очевидно… совсем оцепенел. Из оцепенения меня вывел… изгиб крыла. Под моей кофтой… шаркнувший меня, я наконец-то его ощутил. И, запустив руку под кофту, нащупал свой аттестат, который таким образом спасал от дождя, а уже потом, когда сделал это, сообразил, что больше всего это похоже на две вещи. Первая: полный пиздец, потому что делать так перед богатым дядькой… ну, действительно только дебил так сделает. И второе… словно бы от сердца отрываю. А ну его к черту — пусть и от сердца! Осмелев (ну или вконец потеряв разум от этого жуткого страха) я сделал несколько твердых шагов, успев подумать, что, наверное, точно намочу ему ковры, и подошел к его столу. — Вот, — сказал я, протягивая ему помятый лист бумаги в целлофановом файлике. Его брови высоко поднялись, а сам он выпрямился спиной в сторону спинки кресла. Его руки одними пальцами были на краю стола. Он посмотрел на бумагу, потом на меня… и вопросительно, чуть-чуть, наклонил голову. Казалось, он, как и я, понемногу начинает овладевать собой. А я всё еще не мог уйти от мысли, что стою как последний лох перед человеком, который явно реализовывал себя в жизни и на таких, как я, даже не смотрит — брезгует. — Что это? — снова взгляд на бумажку, и снова — на меня. — Это аттестат об образовании, — сказал я, продолжая как дебил держать эту бумажку. — Я ремингтонист… — и, увидев его слегка удивленный взгляд, быстро добавил: — Специалист по машинописи. Вот. Продолжая быть дебилом, я полез свободной рукой в карман и вытащил оттуда еще одну бумажку, вид которой так и орал, что ею только подтираться… ну а что поделать, если я, идиот, её смял! — Здесь написано, что вы ищите машинистку. Его взгляд снова застыл на бумажке, правда уже той, которая «для толчка». Но… он не убрал от неё взгляд. Это меня слегка… выбило из колеи. В который раз. Он смотрел на тот драный кусок не пойми чего так, словно… пытался вступить с ним в коммуникацию. — Вы позволите? — он вытянул ко мне свою руку с, как я сразу отметил, длинными тонкими пальцами, даже чересчур необычными, как для длинных пальцев. Опустив свою, я сделал еще шаг и, слегка согнувшись, так как стол был широким, подал ему клочок. Когда я передавал ему бумажку с объявлением… наши пальцы не соприкоснулись. Но я ощутил, через бумагу, то легкое шевеление, когда он, коснувшись, взял её. Мне даже показалось, что я передаю не бумажку, а… словно это рукопожатие такое. Взяв её, он медленно развернул вдвое сложенный кусок листа. Посмотрел… видимо, вчитался, узнавая свой почерк. — Её написал не я. Всё. Топор, висевший над моей головой, с размаху упал на неё. Мне даже показалось, что я вот-вот грохнусь на эти полы и забирать меня отсюда будут здоровые парни в белом… чтобы увезти обратно в дурку. — Очевидно, это сделал кто-то из моих секретарш, — продолжил он, складывая лист бумаги и кладя его себе на стол. Он снова… смотрел на меня. — Думаю, нет причин объяснять, что я никак не мог написать о поиске машинистки от руки и пойти его куда-то расклеивать. — Да? — только и сказал я, чтобы вообще что-то сказать, потому что больше… я ничего не понял. И вообще не понимал. — А я подумал… что можете. — Почему? Я слегка поджал губы. — Почерк, — начал я, — слишком выдержанный. Люди низшего сорта так не пишут. — Низшего сорта? Я снова поджал губы. Мне было… неловко и я был сильно растерян. — Как я, — я решил рубить с плеча, ведь если и гореть, то хотя бы будучи таким, какой ты есть. — Низший сорт вроде меня так не пишет. — Вы сейчас очень обидели «низший сорт», — без тени гнева сказал он. Теперь он слегка придерживал подбородок на скрещённых в замок пальцах. — Потому что это почерк моей секретарши. Я сглотнул, хотя сам не понял почему. Потому что кого-то обидел? Клал я на это. — Бывшей, если уж пошел такой разговор, — и он снова откинулся на спинку кресла. — Давайте ваш аттестат… раз уж так настойчивы. И только в этот момент я понял, что… стою, так и продолжив вытягивать руку. Долбаёб. — Вы простите, — я снова наклонился, кладя документ ему на стол, — мне просто… я… — Дождь, да? — в его голосе прозвучала участливость. — Кажется, вы вымокли. — Не кажется, потому что я вымок, — ответил я, — пока шел сюда. Мне хотелось опустить голову и никогда больше не поднимать глаза. Желание уйти стало дергать меня за ноги. Это ведь не будет для меня опасно, если я вдруг сорвусь с места и сбегу? Ну, в том смысле, не испугается ли он такого. Вдруг полицию на меня натравит? В документе ведь указаны мои данные. — Извините, — я был зол на себя, дергался на уровне нутра и совсем не знал, куда себя деть. — Я… Машинально подняв на него взгляд, я вдруг осекся и голос утонул в моем горле. Я не заметил этого раньше, и сейчас бы тоже не заметил… из-за чего казалось, что оно возникло из ниоткуда и вот прямо сейчас, а не было тогда, когда я в первый раз на него посмотрел. И потому я столь сильно оцепенел, да так, что ток крови, казалось, тоже… замер. Мой взгляд стал больше, я снова забыл как дышать. Потому что… Я не мог поверить тому, что видел. Правую щеку мужчины пересекал… свежий, светящийся алым порез.