«Ассистент»

Отреагировала она, мягко говоря… не совсем адекватно. Ну, то есть… по её реакции можно было проследить весь спектр её эмоций, отрицательных само собой. Ну а я… меня конкретно так намотало на маховик этих эмоций, и то, что я выслушал, местами оказалось для меня даже чем-то новым. Опуская очевидное, а именно то, что я «сукин сын/еблан ходячий/педик без прописки/ублюдочный японец (я снова напомнил ей, что я вообще-то китаец)/жопа с ушами/мелкий хрен и вообще свинья с кривым отростком вместо члена», я также вынужден был сперва отбиваться, а потом и вовсе спасаться бегством. То, что она устроила, было для меня полнейшей неожиданностью, потому что не считая глухой пощечины с силой давления упавшего на меня КАМАЗа, а так же полета в меня особо опасных предметов, в числе которых была и моя гитара, у меня были все причины считать, что Джессика имела ко мне чувства более масштабные чем, скажем, те, которые без зазрения стыда и отвращения позволяли ей запихивать пальцы мне в зад. Однако ладно, она изначально была в этом раскрепощена. А впрочем, сколько девушек именно из большой любви запихнут свои наманикюренные пальцы своему парню в зад? Начать хотя бы с того, что маникюр в этом деле весьма проблемное звено, и не только по причине того, что он будет испорчен, а для девушек это сравнимо с концом света, так еще и самому парню это опасно, так что ногти, как и породистой болонке, надо будет спилить. Ну и какая девушка на это пойдет? Только разве что Джессика, которая, похоже… имела ко мне чувства. Как назло, в тот день в доме был мой двоюродный брат. Услышав грохот, а после и увидев меня, экстренно спасающегося бегством вниз по лестнице, он, к моему удивлению, кинулся на разъяренную Джессику и мигом схватил её руками. Та продолжала кричать и отбиваться, от её криков брызги слюны летели то на стены, то на голову брата. То, как она кричала и проклинала меня… и мне вдруг показалось, будто дело не в любви, а словно бы я что-то разрушил, что-то, во что она вложила не столько силы, сколько какую-то веру, даже сказать страсть. Словно я был инструментом для достижения ею какой-то цели, а тут бац — рыба сорвалась с крючка. Впрочем, я ярый сторонник убеждения, что лишь рыба, которая держит рот закрытым, никогда не попадется на крючок. Почему я этого сторонник? Так-то я сам по себе не особо говорливый и мне всегда хотелось, и очень нравилось, если бы люди читали меня по выражению моих глаз и моему лицу. Как почти всегда это делает Мэн Яо. Яо считает меня частично ипохондриком, частично меланхоликом. Так-то он называл меня меланж — в честь специи их эпопеи Дюны, а также таким образом сокращая слово «меланхолик». Чистая страсть… от слова «чистый». И «страсть». Что это такое?.. Я спрашиваю себя снова и снова, пытаясь прийти к ответу, который бы объяснил мне почему это словосочетание не просто постоянно крутится у меня в голове, но и словно является оттиском того меня, к которому обращены мои внутренние поиски. Но страсть ведь может быть связана лишь с влечением к кому-то, отношениями… однако в моих мыслях это было что-то другое. Мне мерещился образ какого-то тихого страдания в красивом костюме и с грустными печальными глазами, которые, впрочем, были так красивы, что красотой этой покрывали всю ту боль, которую под собой носили. Я всматривался в этот образ снова и снова, снова и снова… и ничего не находил. Само по себе что-то «чистое» или «страстное» было таким же далеким от меня, как и человек от неба. Без лестницы, лестницы в небо… Я оборвал свои мысли на этом куске размышлений, а может именно в этот момент и обнаружил себя. Уже было пасмурно, я смотрел на свое отражение в витрине, туманное и нечеткое… но с весьма говорливым оттиском чужой ярости, а именно той пощечиной, которую мне залепила Джессика, старательно вложив в это всю силу своих потревоженных мною, дебилом, чувств. Но я сильно подозревал, что, не спасись я бегством, и отделаться пощечиной не получилось бы. На моей щеке отчетливо виднелся отпечаток ладони с пальцами, и судя по всему у меня на щеке будет еще и синяк. Я не знаю, когда этот след сойдет, но было очевидно, что нескоро. Небо надо мной загремело, и я с нескрываемым раздражением ощутил, как на меня вдруг начали сыпаться капли дождя. Лицо в витрине тут же сменило маску, раздражение захватило меня целиком. Я… там, где я сейчас был и что хотел сделать… — Черт бы всё побрал, — я рывками снял через рукава кожанку и накинул себе на голову. — Лучше бы этому пердуну не быть на месте, чтобы я мог от души боднуть дверь его конторы, посидеть на пороге, диктуя под нос проклятия и молитвы, после чего уйду в темноту и влагу улиц, возвращаясь домой. Я не знал, почему я это делал, не знал, почему именно сегодня. Уже сильно стемнело, дождь усиливался, а я, спрятав под кофтой свои задокументированные успехи на поприще машинописи, шел, хлюпая мокрыми ботинками по набирающимся лужицам, в то место, которое и крутилось у меня в голове, и сильно этой же головой отталкивалось. Адвокат, которому спустя две недели всё еще нужна была машинистка… и о котором что-то хотела мне поведать Джессика, но так и не успела этого сделать, потому что я и правда еблан. Я не позаботился о том, чтобы озвучить ей свое предложение так, чтобы между нами было пуленепробиваемое стекло, а мы оба — по разные стороны от него. Почему я решил с ней порвать? Не только с ней, но и с тем, что мы делали. Не знаю, как это объяснить, но я чувствовал, что наши с ней, мягко говоря, увлечения… опустошают меня. Я был скорее мертв во время наших с ней утех, чем жив, страсти я не испытывал никакой. Это почти как наяривать себе просто потому, что имеет место быть физическая реакция, а не потому что ты хочешь вдохнуть в этот процесс красок и идей. Люди, которые занимаются сексом по любви или с эмоциями поняли бы, о чем я говорю. Но когда эмоций нет… то трахать самого себя превращается в механическую стимуляцию нервных окончаний, которые выдают даже не результат в виде кратковременного замыкания (оргазм), а просто реакцию на «щекотку». Ладно, меня это никогда особо не заботило. Я же вроде как взрослый мужчина, пусть и совершенно не пригодный машине социума. В свои годы у меня нет ничего, ни своего жилья, ни работы, ни толкового образования, не говоря уже об амбициях, которые проложили бы к этому план-захват. Это как мост между первой и третьей частью серии книг, где вторая часть и есть этот мост, без которой невозможна третья, без которой третья просто не была бы понята. Сейчас у меня была только первая книга и какое-то туманное представление о третьей. Она, можно сказать, сама себя писала, а мостом должна стать вторая книга, то есть то, что происходит сейчас. Своими нынешними мыслями я уже строю свое будущее, и если мысли мои останутся такими, то когда я войду в свое печальное будущее, я совершенно не буду им доволен. Но у меня нет амбиций. Я совершенно… растерянный человек. Из-за этнической принадлежности американцы называют меня эмигрантом и не принимают за своего, американская культура так и не смогла взрастить во мне американскую мечту об успешном успехе, а ихний менталитет чужд мне, как и мое азиатское лицо им. Я не беспомощный для социума, я беспомощный для самого себя, потому что мои руки и ноги смогут протащить меня в этом социуме (имеется в виду работа для заработка денег) и не дать умереть, а вот «меня»… меня они протащить не смогут (имеется в виду гармония менталки и довольство жизнью). Мне чужда эта культура, чужды эти мечты. Но и на родину я не стремлюсь, там то же самое, только с, так скажем, нотками Северной Кореи, а не Микки Мауса. Да, в Америке в принципе не пропадешь, есть много лазеек, чтобы выжить, но… никакой радости в этом нет. Я шлепал по лужам и думал только об одном: вот бы выпить банку пива. Как назло, район был семейный, магазинов не было. Я удивился такому расположению конторы, но быстро понял, что снимают скорее всего предназначенный для семейного проживания дом. Дождь лупил сильно, и я уже вымок до нитки. Фонари освещали улицы желтоватым светом, освещали мое белое лицо и мои мокрые волосы. Я обзывал себя дураком, но всё же продолжал идти. Без костюма, без американского «лица», тут еще и об моральном облике, без приличных туфель, без портфеля с хотя бы собственноручно написанным резюме, и что самое главное без назначенной встречи — зачем я туда прусь вообще?! Это так глупо, это настолько глупо, что не было сомнений в том, что меня вытурят, даже толком не пустив на порог. Ну кого, кого увидит тот элитный хрен? Вымокшего до нитки китайца, который тыкнет ему в сальные пальцы бумажку по машинописи? И тут я только вспомнил, что не взял ни аттестата о школьном образовании, ни удостоверения личности, ни хотя бы страхового полиса (которого у меня, собственно, и нету), чтобы уж точно доказать, что я хотя бы законный американец. Да, общество может не принимать такого, как я, но то, что по документам я тоже американец — факт. Да эта страна родилась из эмигрантов, какого черта вы смеете отворачиваться от меня?! Вы мне противны в той же степени, в которой и я вам, вот только если вы мне противны из-за своей безосновательной враждебности, то я вам по какой причине? Я ничего вам не сделал, моя нация даже не воевала с вами на вашей земле. Это вы пришли на землю моих родителей и установили там свои порядки, а теперь, когда я рабствую на вашей, вы смеете морщить свои лица! С ревом я проехался носком ботинка по поверхности лужи, вызвав волну брызг. Желтый свет с помехами дождя был похож на освещение в психбольнице по вечерам, я стоял в этом свету, в этих помехах, чувствуя, как они… словно бы стирают меня. Угрюмость и отчаяние волнами накатывали на меня, мое лицо кривилось от чувства боли и безысходности. Не потому, что я могу не найти работу или место жительства, а потому, что у меня совершенно не было страсти строить свою жизнь. Мне было наплевать, получу я эту работу или нет, мне было наплевать, засну я сегодня дома или на мокрой земле. Мне на всё… было наплевать. Я стоял под проливной стеной дождя с одной лишь курткой на своей голове, мои волосы вымокли и липли к лицу, а зубы уже начали постукивать от холода. Под моей кофтой понемногу намокал мой диплом, а джинсы прилипли к ногам. Я… наверное, впервые в жизни мне хотелось умереть, не так как в тот раз, по пьяни, а… по-настоящему. И если в этот момент мне сказали бы, что молния вот-вот ударит в то место, где я стою, я… не сошел бы с места. Я бы подождал, так и смотря на асфальт, запоминая помехи желтого света… Что сказать, пауза моя продлилась недолго. Мне даже показалось, что я заплакал, так как в области носоглотки сильно сдавило. Да, быть может, я действительно всплакнул… но это не переросло в рыдания. Я был бы рад свалиться кулем на землю и от души поплакать, но дело в том, что я был мужчиной, которого это не успокоило бы, а только унизило. Всё же есть реальные гендерные стереотипы, и характеры женщин и мужчин отличаются. Мужчина не может утешить себя слезами или ими выпустить боль — мужчина кидается на причину своей боли и сражается с ней до изнеможения, кидается в отчаянии страха и безысходности, и именно в этом и находит свое утешение. Женщине же нужно выплакаться, прокричаться, выплеснуть горе словами. Мужчина будет молча избивать себя через алкоголь, драки или секс, пока полностью не истощиться, чтобы даже не подняться. Я был мужчиной, и этого не изменит даже то, что Джессика пихала пальцы мне в зад, а я наслаждался этим… физически. А может и психологически тоже. Да, скорее последнее… больше всего. Так и идя вдоль улицы, я, к своему удивлению, понял, что нисколько не заблудился. Я… пришел. В этом дожде и с этим дождем, словно пролившиеся слезы, я наконец-то пришел, словно слезами стек по лицу и шее, к груди, к сердцу своего назначения, ради чего, собственно, и лились эти «слезы» — к офису адвоката. Это действительно был большой дом, одноэтажный, но широкий. Я увидел крупную вывеску, увидел, что внутри горел свет. Уши мои услышали, что дождь начал успокаиваться. Медленно идя по дорожке между газоном, я подходил к входной двери, и чем ближе подходил, тем четче видел, что она… приоткрыта. Я опустил куртку даже толком не стряхнув с неё капли дождя, протянул в рукава руки и накинул её на себя. Пальцами я сгреб свои волосы назад, потом пригладил. Пустое дело, учитывая отсутствие зеркала и в принципе сухих волос, но всё же. Мои глаза были широко открыты, губы сомкнуты. Я изучал это место так, слово бы входил во что-то… совершенно мне неизвестное. Мое сознание воспринимало этот дом не как дом, а как сферу какого-то механизма, с которым я собирался соединить свои органы чувств. Мне… хотелось войти в этот механизм, хотелось подключить нему мои органы чувств, мои глаза, слух, осязание кожей и даже чувство вкуса. Вкус… да, я хотел испытать это место на вкус. Но как… как это сделать? Из щели входной двери виднелся свет. Я протянул руку и коснулся сперва древка над ручкой, потом и самой ручки. Холодно… и влажно. Твёрдо. Я мягко, но всей ладонью толкнул дверь, сперва заглянув внутрь своими глазами, а не телом. Глаза мои распахнулись шире и точно так же шире я открыл дверь. Внутри… был погром. И нешуточный. То, что недавно сделала в доме брата Джессика не сравнится с тем, что кто-то устроил здесь. На стеклянной стене были расползшиеся трещины и вмятина от удара, судя по всему светильником, который лежал как раз под ней. На полу были разбросаны канцелярские предметы, бумаги и папки, какое-то пальто, мужское, перчатка без пары. Черная. Я задержал взгляд на этой перчатке, вернее на том, как подумал о ней — без пары. И черная. Осознание себя, как знакомое мне Я, мгновенно приняло очертания этой перчатки. Да, я перчатка без пары… черная, лежащая, валяющаяся на полу. Я — эта кожаная черная перчатка, мужская. И я без пары. Я валяюсь на полу среди разрухи и вижу, как ко мне приближаюсь я. Я смотрю на себя, распростертого пятерней на полу, вижу самого себя смотрящегося на себя же. Я черная кожаная перчатка без пары, но я… не рука, которая её натягивает. Руки… здесь нет. Одной руки, одной ладони. Вторая… у меня. Вторая ладонь для второй перчатки. Или… Я сгреб эти мысли в кулак, который действительно сжал. Что за бред… или это так вид разрушений подействовал на меня? Однако впервые за долгое время я почувствовал, насколько же мне… спокойно. Попав в место полного разрушения, я только тогда и ощутил настоящий… покой в этом хаосе. Здесь что-то произошло, нечто гораздо больше, чем погром. Этот погром… больше похож на растерзанную психологию, психологическое тело. Так выглядит психологическое тело, поучаствовавшее в бойне чувств. Но я не видел, чтобы хоть что-то обозначало победу. Скорее… что нет ни одного признака, что вторая сторона, если она и была, жаждала этой битвы. Эта одинокая перчатка без пары… словно спасались бегством, но упустили эту часть себя. И вот я её нашел, я… пришел. Едва снова не утонув в этом странном состоянии, я тут же вновь собрался в кучу твердым звуком низких каблуков. Всхлипывая и даже немного подвывая, из внутренних помещений коридора, наличие которого я только сейчас и признал, в приемную вышла женщина лет, может быть, сорока, держащая в руках картонную коробку. Она подошла к раскиданным на столе вещам, что-то взяла, повернулась. Я увидел, что тушь её смазалась, а печаль на лице такая, словно бы её, бедную, кто-то очень сильно обидел. Она что-то вкинула в коробку и повернулась к выходу, где был я. — Эм, здравствуйте, — поздоровался я, со всем вниманием смотря на неё. Её столь откровенная боль вызвала мне непривычный прилив сопереживания, и я был близок к тому, чтобы утешить её касанием руки. — Извините за вторжение, я не вовремя? Это был адекватный максимум, который я мог из себя выжать, потому что вся эта ситуация была далеко не из тех, когда возможно на ходу сориентироваться и выдать допустимую базу приемлемых словесных выражений. Женщина, впрочем, даже не заметила меня, она плакала, пока шла к двери, и я вынужден был уступить ей дорогу. Она была настолько опечалена, настолько, казалось, обижена, что ничего кроме своей боли и не замечала. — З-зонтик… — обескураженный, промямлил я. — Там дождь… зонтик. Она не услышала меня. Даже не увидела. И я вдруг понял, что тот фиолетовый плащ с разрывом на спине, был… её. Разрыв не был похож, будто его драли руками, скорее… Мне в голову тут же пришла картинка туфель, высокий острый каблук которых так изорвал несчастную вещь. Женщина вышла за дверь, благо дождь только моросил, и цокот её низких каблуков зашумел на каменной дорожке. Я отметил эти туфли, такие простые, именно для женщин в возрасте. Низкий каблук, мягкая замша, удобный, не сжимающий пальцев носок. — Простите… — шепотом вырвалось из меня. — Что бы ни случилось… пожалуйста, простите. Я не извинялся за того человека, который довел её до такого состояния… я словно бы извинялся за сам факт того, что это произошло, извинялся по праву того, что тоже был человек, связанным с остальным человеческом. Извинялся за него… за человечество, частью которого был. Я не помню за собой столь глубокого порыва сопереживания, я вообще не знал, что чья-то боль, кроме собственной, может настолько глубоко в меня проникнуть. Я был близок к тому, чтобы догнать её, припасть к её коленям, согнув свои, и плакать, обняв эти колени, выплакать все её уже пролитые слезы и еще непролитые. Мне хотелось это сделать, хотелось выбежать на дорожку и плакать вместе с ней под проливным дождем в желтом свете фонарей. Почему, почему я так хотел плакать, почему? Возможно, мне хотелось выплакаться за неё, а возможно… боль, та реальная боль, которую я не хотел пускать в осознание её, сидевшая во мне, была так масштабна, что лишь тонкая паутинка удерживала меня от полнейшего безумия, которая при следующем опьянении воткнет нож не в руку, а в горло. Я повернулся к хаосу, оставшись с ним один на один. И снова ощутил… это чувство полного умиротворения. Я… хочу здесь жить, так подумал я. Хочу здесь жить, спать на этом полу или на этом столе. Хочу жить здесь, хочу… раствориться в этих коридорах, в этих стенах, даже в этом отпечатке на стеклянной стене, в этих трещинах на ней, в этой… пишущей машинке. Глаза мои стали больше. Я увидел её… Она стояла на столе, рядом с телефоном. Согнувшись, словно гимнастка, вниз свисалась бумага, лишь самым краем она улеживалась на ленте. Я не удержался, мои ноги сами пошли вперед, сами… повели меня. Нет — мысль. Я поплыл мыслью, а тело пошло следом. Пальцы потянулись к бумаге, я выдернул её из ленты. Она… была чистой. Чистый лист, совершенно… чистый. «Я хочу здесь жить, — чистый лист и чистая страсть. — Я должен здесь жить, я должен покрыть собой каждую часть этого хаоса, должен, должен…» Я не понимал, что со мной происходит. И не хотел понимать. Я словно оказался в месте… нет, в теле, которое и было этим местом, в котором мог кем-то существовать. Клеткой, органом… кровью. Кровью лучше всего, ведь так я смог бы курсировать по его пределам, очерчивая форму, эритроцитами путешествуя по органам и тайным глубинам. Мне срочно нужно было проникнуть в это тело, в этот храм, где, возможно, скрывался бог. Где-то должен быть и алтарь, на котором я принесу себя в жертву. Пусть выпустят мою кровью и отдадут этому богу, так я смогу попасть в его тело — своей кровью. И быть частью его, оставаясь собой всё равно быть в нем. Проморгавшись, я повернул голову, так и держа чистый лист, зажав его своими пальцами. Я не чувствовал, что должен был сделать на нем какой-то оттиск себя. Что угодно: следы ручки, влага от движения языка, капли слез, слюны, отпечаток зачерниленного пальца. Даже моча, след мочи. Но и не чувствовал, что моя цель — оставить этот лист незапятнанным. Смысл этого листа был в том, что он уже был, и был он абсолютно белым, ручкой/буквами не тронутым. Но я уже прикоснулся к нему, и этого доставало с лихвой. Ощущая, что без этого я впаду в истерику и жизнь моя вообще станет бессмысленной, я отложил этот лист в сторону с тем намерением, чтобы при любом раскладе моего прихода сюда забрать его с собой. Я принесу его домой, в мое царство меланжа, заламинирую его или сложу в рамочку. Я буду смотреть на него, я положу его под стекло, куплю краски и буду рисовать. Именно на стекле, чтобы каждый раз стирать нарисованное, чтобы лист так и оставался чистым. Вот он… я — в этом листе. Не потому что он именно чистый, якобы невинный. Помимо перчатки, я нашел еще одну форму себя — белый лист. И он будет оставаться таким, его не нужно исписывать… я — уже исписан. Все оттиски на этом моем теле. Потому что… тело проецирует мысли. Все мои мысли — это и есть оттиски на этом теле. Даже мои глаза такой оттиск, мои губы, кончики моих пальцев. Кто-то ждет, когда я оставлю ими следы, ведь для чего еще глаза, губы и кончики пальцев? Как говорила Мэрилин, глазами даешь понять, что любишь, а губами это доказываешь. Длинный коридор за стеклянной стеной вел к массивным дверям в самой глубине этого длинного коридора. Уже издали я видел, что та дверь… тоже приоткрыта. Ну что за место… все двери именно приоткрыты, а не просто открыты или закрыты. Это состояние посередке, между тем и другим… заинтересовало меня. Приоткрытые двери создают щель, из которой падает полоса света. Полностью открытые двери не дают такого эффекта, как и открытые. Именно это положение посередке, то есть и не четко открытое или закрытое… — Мне нравится, — прошептал я одними губами, — я… наконец-то дома. Это ощущение дома… было поразительным. Я и не заметил, как уже лег на алтарь, как уже отдал свою кровь… и как она начала курсировать по венам… бога. Я видел свет, я видел вену (коридор), я видел начало органов (дверь). Не это ли была та грудь, по которой слезы стекались к сердцу? Мое собственное забилось сильнее, дыхание стало обжигать лёгкие. Я вдруг почувствовал… неистовое возбуждение, восторг, азарт владыки, который имел наивысшую в этом мире власть — власть над самим собой. Я ощутил себя отделёнными от тела руками, которые наконец-то нашли плечи, из которых их вырвали, чувствовал себя ногами, которые наконец-то нашли тазовое образование, чувствовал себя дыханием, которое наконец-то нашло горло… и языком, который наконец-то был обхвачен другими губами. Мне это сильно померещилось — губы, обхватывающие язык. Сосущие его. Это был минет, который затмевал все другие минеты, самый глубокий, самый страстный, самый золотой. Когда ласкали язык… от этого кончаешь без помощи рук, даже без проникновения в отверстие. Сосать губами язык… губами, которые единственные докажут, что любят. Глаза скажут… губы докажут. Когда Мэрилин целовалась, её лицо так отчетливо выражало ту нежную потребность в поцелуе, что в груди у меня всё обрывалось, когда я видел это в фильмах. В такие моменты я так хотел быть… этими губами, «её» губами, её поцелуем, её ртом… ею. Я хотел пропустить через себя её отчаянную потребность в том, чтобы быть любимой. Мэрилин, Мэрилин… Джо Ди Маджо был единственным, кто по-настоящему любил тебя. Он был таким же мальчишкой, как и ты девчонкой, вы оба были детьми, а не взрослыми. Он тебя очень любил… «Я хочу быть Мэрилин, которую любит Ди Маджо…» Кажется, мои глаза закрылись, потому что я медленно поднял веки. Словно в трансе… потому что наконец-то оказался у себя дома. Дело не в том, что это за место, потому что это не место — это тело, по которому я уже курсирую. И я хочу знать его до последней клетки, хочу везде через него пройти, хочу все части этого тела через себя пропустить, чтобы оно всё прошло через меня и через все мои органы чувств. Тогда нас уже не отделишь, и я забуду себя и буду… просто жить. Это так прекрасно. Я должен… Мой корпус повернулся, и ноги пришли в движение. Мои мокрые волосы, блестящие от влаги дождя ресницы, покрасневшие от холода губы. Мои губы всегда краснели от холода, становились почти вишневыми. Моя кожаная куртка, мои хлюпающие ботинки… и документ отличия под мокрой кофтой с неширокой вязью. Я смешон? Как я выгляжу? Ди Маджо здесь? Или в его (моих) руках цветы, розы, которые он до самой смерти отправлял на «её» могилу? Я шел и что-то следовало впереди меня, а что-то, словно тенью, следовало за мной. Я словно бы растроился, и это подтверждала тень, которая из-за светильников действительно растроилась. Массивная дверь из дерева была приоткрыта, изнутри виднелся срез света. Я подумал, что такой же срез есть и у головки сыра, если говорить о форме. Хочу сыра… я так голоден. Казалось, я вот-вот упаду в обморок. Всеми силами я пытался воззвать к логике, к ясности ума, ведь я понимал, что то, что происходило со мной сейчас… нельзя было продолжать быть этим. Я словно бы отделился от этого и смотрел со стороны. Я же не был под кайфом, в меня не вселилась сущность, я не сошёл с ума. Я просто… словно бы отделился от этого состояния и стал ему наблюдателем. Необходимо было срочно вернуться в свой разум, воззвать к осознанности, и прежде всего собрать то, что называлось привычное/знакомое Я. Но я не хотел. Я хотел вплыть в нутро «сыра», нырнуть в дырочки и подождать, пока не сделают срез. Хочу есть… нет, это не то, но так настойчиво бьется у меня в голове. Я должен прийти в себя, ну же, ну же, дверь уже так близко, я должен немедленно вернуться к тому, что есть Я, каким я себя знаю и осознаю! И в тот момент, когда ладонь моя коснулась ручки, до побелевших костяшек почему-то сжав её, то, что наблюдало сверху, вдруг кулем свалилось обратно в тело. Это произошло так резко, что могло бы быть неосознанным, вызвать панику, дрожь и отторжение, почти психопатию, но я словно бы в момент очнулся в том Я, которое знал с тем стилем мыслей и чувств, которые понимал и которыми был всегда. Что… что было до этого? Мне показалось, что это был сон во сне в глубине снов длиною в бесконечность, которую невозможно высчитать минутами, да и вообще временем. И вот я вернулся, в один момент. Щелк — и вот я уже снова я. И не было дороги в помехах жёлтого света, не было дорожки между газоном, не было того, что случилось, когда я открыл дверь этого дома. Сейчас перед мной была эта дверь, вход в сердце. И она была не запертой…

Проза о Мэрилин и Ди Маджо

Мы не смогли, любимый…

Хоть до безумия любили.

Считали вдохи наших легких

И выдохи раскрытых губ

Мы так любили, мы ценили,

Но вязкость судьбоносных пут,

Сдавила петли на улыбке,

Которыми ласкали каждый дюйм.

И вот глаза полны печали,

В ударах боль, и крик души.

Я выбрала не то и не однажды,

К моей могиле понесли любви цветы…

(мы так любили, мы всё погубили.

Какие же мы были придурки...)