Куда улетают птицы?

      «Любовь — это два одиночества, которые приветствуют друг друга, соприкасаются и защищают друг друга».

Райнер Мария Рильке

      Белая краска на стенах покрыта трещинами, пластиковые окна почти всегда закрыты. В комнатах душно, но к этому привыкаешь — так же, как и к тому, что в ближайшее время едва ли сможешь остаться наедине с собой. В этой клинике люди повсюду: в коридорах, в палатах, в лобби. В помещениях немного мебели: только кровати и тумбочки, письменный стол и серая лампа на потолке, несколько ярких плакатов на стенах. Порой здесь пахнет лекарствами, но чаще просто людьми — чужой кожей, духами, жизнью. Сынчоль любит смотреть в потолок, лежа на своей скрипящей жесткой постели: он погружается в слух и слышит шаги — за первые несколько дней здесь он уже научился их различать. Если шаги тихие и частые, звонкие — это цокает каблучками по полу юная медсестра, если же в шагах слышится тяжесть и твердость — значит это проходит психиатр.       — Через десять минут начнём новый групповой сеанс, всем быть в главной комнате, — громко звучит голос главной медсестры, и вскоре — те самые уверенные шаги: это мистер Чон Вону, местный психиатр, готовится к новой сессии с пациентами. Скрипят стулья, касаясь ножками пола — их расставляют в круг. Все в клинике словно оживают от полуденного сна, клиника наполняется разговорами.       — Присаживайтесь, давайте начнём, — и голос мистера Чона как всегда приятно спокойный и низкий. Сынчоль садится, занимая стул напротив психиатра, и с тревожностью прячет ладони в длинные рукава своей серой пижамы — ему неожиданно хочется спрятаться. Тревога накатывает волной так быстро, что он даже не успевает осознать, какая мысль в этот раз послужила триггером. Впрочем, иногда кажется, что мыслей в голове больше вовсе нет.       Другие пациенты занимают стулья, и невольно Сынчоль скользит по ним взглядом. Он слишком замкнут и стеснителен, чтобы познакомиться здесь со всеми, и даже трёх дней ему не хватило на это. Он, в целом, редко заводит диалоги первым, и в этом основная проблема. Впрочем, знакомства и общение были не так уж важны, порой достаточно было просто хорошо слушать на групповых сессиях. А еще — много наблюдать, и в этом Сынчоль всегда был хорош.       Первым, с кем он здесь познакомился, был Ким Мингю. Сынчолю пришлось с ним заговорить (против своей воли), бесконечно его засыпали вопросами — Мингю спрашивал и спрашивал, вечно крутился вокруг, как неугомонный щеночек, говорил без умолку. А сколько тебе лет? А откуда ты? А кем ты работаешь? А ты уже где-то лечился? А диагноз какой? Так, медленно и неохотно отвечая, Сынчоль сделал для себя два вывода об этом парне: он может оказаться довольно полезным, а ещё у него, кажется, какая-то мания и гигантское количество энергии.       Всех пациентов здесь в целом можно было разделить на две группы: гиперактивные неугомонные болтуны и тревожные депрессивные молчуны. По крайней мере, так казалось на первый взгляд.       С того дня на всех сессиях Мингю стал садиться рядом с Сынчолем, болтать с ним при любой возможности, а иногда и вовсе заключать в свои медвежьи объятья. Иногда это раздражало, иногда казалось даже милым. Так или иначе, глубоко в душе Сынчоль был даже рад, что первый друг здесь нашелся сам по себе.       Вторым хорошим знакомым Сынчоля стал Сю Минхао — сосед по общей палате. Ещё при заселении Сынчоль с удивлением заметил, что стены со стороны Минхао все увешены рисунками, повсюду разбросаны листы, кисти и краски. Но постель его всегда была аккуратно застелена, вещи с чуткостью сложены. Сам он говорил только по делу и мало, похоже, стесняясь своего сильного китайского акцента.       — Я освобожу для тебя одну полку в столе, — были одни из первых слов Минхао, произнесенных Сынчолю. Тощий, длинный — со стороны он напоминал тонкого строгого кузнечика, затаившегося в траве, в детстве Сынчоль любил таких ловить. Позже Сынчоль также узнал, что Минхао — местный «старичок», и лечится он здесь уже не в первый и даже не в третий раз. Это было заметно и по обилию вещей на его половине комнаты, и по тому, как уверенно и спокойно он себя здесь ощущал, отлично зная всех врачей и медсестёр. Вот только понять, что с Минхао не так — и какой же диагноз стоит в его карточке — Сынчоль не смог до сих пор.       Они с Минхао мало говорили — их общая комната была интровертным убежищем тишины и покоя, и Сынчоль это обожал.       Но часто их тишину нарушали чужие голоса.       Один из таких голосов Сынчоль успел почти полюбить.       В соседней от их с Минхао палате двое пациентов часто шептались по ночам. Когда медсёстры, закончив обход, выключали в палатах свет и велели всем спать, Сынчоль обычно просто замирал в своей кровати. Особенно в первые свои дни пребывания здесь — спать ему всегда было тяжело, тревожность вечно заставляла сердце неприятно бушевать. Он закрывал глаза, и в мыслях проносились жуткие картины: боль и кровь, серая больничная палата, красные бинты, голоса врачей и писк кардиомонитора. Прошлое преследовало его, как чудовище нападая сразу же, стоило только закрыть глаза в темноте. И меньше всего Сынчоль хотел бы вспоминать.       Но было нечто, что спасало от кошмаров: чужие голоса. В палате рядом двое пациентов тихо болтали друг с другом, и речь их казалась струящимся нежным потоком — Сынчоль почти никогда не мог достаточно разобрать слов, только звуки. Закрывая глаза, он погружался в чужие слова, шёпот, смех, обрывки фраз. И засыпать становилось чуточку легче.       — Доброе утро, — и Сынчоль резко вздрагивает — чужой голос кажется ему слишком знакомым. Уши Сынчоля сразу узнают в нём тот самый «ночной спасительный голос» (так он прозвал его про себя), слух мгновенно напрягается будто по привычке. Слева от него, со скрипом пододвинув стул, садится тонкий и бледный юноша.       — Доброе, — и Сынчоль кивает в смущенном приветствии. Он прикусывает губу — когда уже эта дурацкая тревожность перед общением перестанет разрывать на части? В мыслях слова бесятся в панике, бегают в хаосе, как напуганные муравьи: Сынчоль слишком плох в этих маленьких неловких диалогах.       — Вы из десятой палаты, да? — и бардак в мыслях постепенно замедляется. Какое счастье, что он сам продолжил диалог.       — Ага, — и Сынчоль сглатывает слюну снова, во рту неприятно пересыхает.       — Ой, значит мы соседи. Здорово, — продолжает парень, — Я Юн Джонхан.       — Чхве Сынчоль.       Они неловко смотрят друг на друга — лишь на пару секунд застывают на месте, но даже их Сынчолю хватает, чтобы запомнить чужое лицо. Запомнить трещинки на сухих губах, крохотные созвездия-родинки, проникнутый теплотой взгляд. Олицетворение нежности. Может, из-за проведенных почти вместе ночей, когда Сынчоль засыпал, погруженный в звучание его голоса, может, по какой-то неизвестной другой причине — но Джонхан вдруг показался человеком, знакомым уже целую тысячу лет.       Мы не встречались с вами в прошлой жизни?..       Хочет спросить Сынчоль, но замолкает.       Он прикрывает глаза, легкие его медленно наполняются воздухом, в мыслях кружатся цифры — дышать по квадрату, считая выдохи и вдохи, вообще-то, никогда не помогало от тревоги, но Сынчоль всегда продолжает пытаться помочь себе.       — Давайте начнём, — доктор Чон Вону садится на один из стульев, с приветливой улыбкой смотрит на пациентов. Это то, к чему Сынчоль никак не мог привыкнуть здесь: улыбки, слащаво-милые и сладкие, спокойные и неестественно ровные добрые интонации. От этого иногда начинало тошнить. Все здесь казались слишком хорошими, уважительными, правильными — не того Сынчоль ожидал от клиники ментального здоровья, совсем не того.       — Расскажите, как ваше состояние сегодня, — продолжает говорить доктор. Стандартные фразы, — Сынчоль, уже довольно много времени прошлого с того момента, как ты к нам приехал. Как тебе здесь? Ты уже освоился?       Сынчоль почти незаметно вздрагивает — он никак не ожидал такого резкого обращения к себе. И как же он ненавидит говорить первым на сеансах.       — Да, думаю, почти освоился, — бормочет Чхве, утыкаясь взглядом куда-то в пол.       — Почему почти?       — Честно говоря, я думал, всё будет иначе… — руки с легким волнением сжимают рукава рубашки, — Я ждал, что всё будет как в фильмах. Ну, знаете, как в каком-нибудь «Пролетая над гнездом кукушки». Всё жду, когда меня уже наконец засунут в смирительную рубашку и накачают галоперидолом.       Чон Вону посмеивается — аккуратно и тепло, глаза его горят каким-то бережным пониманием. — Да, я понимаю, о чём ты. У всех из нас есть в голове стереотипы, связанные с психиатрическими клиниками. Но всё же, здесь мы стараемся относиться к нашим пациентам бережно и уважительно.       — И что, даже током меня бить не будете? — неловкая попытка пошутить. Сынчоль почти сразу жалеет, что это сказал, но кто-то слева тихо хихикает — от чужого смеха сразу становится легче.       — У нас есть более мягкие и современные методы, — отвечает Вону.       — А я бы попробовал электротерапию, — голос Мингю неожиданно врывается в диалог.       — Ты что, дурак? Это же больно, — слышатся откуда-то справа чужие слова — Сынчоль ещё не знает этого парня по имени, но его голос тоже подозрительно знаком. Похоже, это сосед Джонхана по палате.       — Можно же маленькую мощность выставить, — и Мингю погружается в размышления. Речь его всегда слишком быстрая, немного сбивчивая, а сам он вечно ёрзает на стуле, как неугомонный ребёнок. От его энергии хочется иногда откусить себе кусок.       — Да больно будет всё равно, — шипит парень в ответ, и Сынчоль замечает, что у него мило надуваются щеки, когда он начинает злиться. Забавный.       — Но интересно же, как это ощущается. Может тебе это бы помогло сбросить пару килограммов, Сынкван, — и в голосе Мингю проступают непривычные ядовитые нотки.       — Электрический ток не снижает вес, тупая ты башка, — огрызается парень в ответ и картинно закатывает глаза.       — Мингю, Сынкван, прекратите, — пытается остановить перепалку Чон Вону, но выходит у него плохо.       — Эти двое вечно так, — вдруг слышит чужой шепот Сынчоль. Такой знакомый шепот. Джонхан наклоняется к нему, немного прикрывает ладонью рот.       — Его зовут Сынкван, да? — тихо интересуется Сынчоль, пока на фоне эти двое всё ещё продолжают о чём-то ругаться. Перепалки здесь были обычным делом, иногда даже доходило до драк.       — Да, — звучит ответ, — Бу Сынкван. Он мой сосед, — поясняет Джонхан чуть подробнее. — Если захочется, как-нибудь приходите к нам в палату. Будем рады с вами поболтать.       — А, хорошо, — неловко соглашается Сынчоль.

* * *

      Удивительно, как все палаты здесь одновременно были похожими и очень разными. Одинаковые кровати, тумбочки, одни и те же письменные столы из светло-коричневого дерева, те же белые стены с потрескавшейся и облупившейся краской. Но всё остальное — разное.       Сынчоль почти не разбирал свои вещи, не украшал свою сторону комнаты — стены над его кроватью были пустыми, на тумбочке никогда ничего не лежало, кроме парочки недочитанных книг. Это ошибка новичка — как ему сказал как-то Минхао. «Ты допускаешь ошибку новичка» — произнес он тогда. «Ты не украшаешь палату, не разбираешь свой чемодан, не пытаешься обустроиться, обрасти здесь вещами. Потому что ты всё ещё надеешься, что ты здесь ненадолго. Что ты вот-вот уедешь. Мы все так думаем вначале».       Минхао говорил мало, но всегда — пронзительно честно и прямо в цель.       Палата Джонхана и Сынквана была слишком другой.       В ней хотелось дышать. В ней хотелось жить.       Двери на входе звучали тонким звоном китайских колокольчиков — музыкой ветра, которую Джонхан смастерил сам. Крохотные малыши-колокольчики приветствовали входящих теплым звоном, нежно-розовые бусины отливали в солнечном свете радужными бликами. Сынчоль неловко стукнулся о вьющиеся гирлянды-бусины головой, когда заходил в первый раз — и раскраснелся от смущения. Он, как неповоротливый странный медведь вторгался в чужую берлогу, как инопланетянин спускался на незнакомую планету. Хотелось только бесконечно выдыхать нелепое «вау, как здесь красиво» и улыбаться глупо. На ручке двери, ножках одной из кроватей завязаны белые банты — тонкие нежные ленты, атласные, такие мягкие на ощупь, они свисали вниз. Все тумбочки были заставлены цветами, воздух душил цветочным ароматом — пахло весной. Белые лилии, герберы, анемоны — далеко не у каждого цветка Сынчоль знал название. Он по привычке прикусил губу, стесняясь спросить, откуда здесь столько букетов, и только осторожно сел на край одной кровати. Взгляд зацепился за фотографии на стенах: на одних Джонхан улыбался в камеру в окружении незнакомых людей, другие же напоминали типичные фото из модных журналов и, о да, Юн потрясающе умел позировать.       — О, вы модель? — Вопрос сам срывается с языка. Чхве морщит переносицу, сводит брови, задумчиво рассматривая фото.       — Вроде того, — беззаботно отвечает Юн. Он скользит по стене пальцами, останавливаясь на одной их фотографий, — Вот эта моя любимая.       С фотографии на Сынчоля строго смотрели сразу двое знакомых лиц: Сынкван и Джонхан стояли на фото вместе, как на старомодном семейном портрете.       — О, значит вы с Сынкваном давно знакомы?       — Вроде того.       Это сухое «вроде» всегда звучало, повторяясь, когда Джонхан не мог себе позволить сказать чёткое «да». Он никогда не любил отвечать прямо.       — Ещё со второго курса универа живём вместе. И лечимся вот, тоже, — раздаётся позади голос Сынквана. Он, болтая ногами, сидит в другой части палаты на своей кровати. Сынчоль оборачивается, кивая — на лице у Сынквана какая-то сокровенно-теплая улыбка, и существовать от неё становится на пару секунд легче.       — Да, вот уже четвертый год он меня преследует, — усмехается Джонхан, но как-то совсем по-доброму. Его смех напоминает тонкий нежный звон китайских колокольчиков у входа.       — Я преследую? Да это ты ко мне ещё в универе привязался, а я просто тебя терплю, — бормочет Сынкван в ответ с наигранной смешной вредностью, но улыбка у него всё такая же тёплая.       — Это кто кого ещё терпит, — шипит Юн в ответ.       Но тело Джонхана вдруг подается вперед, губы оказываются тревожно-близко к уху Сынчоля.       — На самом деле я его обожаю. Только не говорите ему, — шепчет Юн, вновь звучат колокольчики тихого смеха.       Сынчоль не замечает, как собственные искусанные губы-травмы изгибаются в улыбке, какой-то странный свет замирает в груди. Он слишком отвык улыбаться не из защиты и вежливости, а из дрожащего дружбой света.       — Можем перейти на «ты», хорошо? — спрашивает Сынчоль тихо.       — Хорошо.

* * *

      Сынчоль ненавидит расписания, но ещё больше ненавидит признавать тот факт, что жизнь по чёткому распорядку действительно улучшает его самочувствие. Жизнь дома напоминала ему странное болото: когда ты живешь один и работаешь удаленно, время больше не имеет значения. Дома он мог позавтракать в час дня, не подниматься с кровати, оставляя ноутбук на своих коленях, мог ни разу не выйти на улицу и только ночью осознать, что забыл про ужин.       Здесь, в клинике, всё было не так. Завтрак, обед и ужин всегда в одно и то же время, обязательные (дурацкие) прогулки на свежем воздухе, совместное времяпровождение в комнате отдыха, сеансы с врачами, свободное время — каждый пункт был расписан. Расписание быстро превратилось из мучительной каторги в мягкое пуховое одеяло комфорта. Может, тревожность Сынчоля стала чуточку меньше просто потому, что теперь ему не приходилось постоянно в стрессе выдумывать, что съесть сегодня на обед.       — Не против, если я сяду рядом? — и снова звучит знакомый голос. Джонхан садится за стол напротив Сынчоля, на подносе у него тарелка с хлопьями и круглые рисовые хлебцы. Кто ест хлопья на обед?..       — А, да, конечно садись, — лишь успевает пробурчать Сынчоль, замирая на месте.              — К Сынквану приехала семья, так что он пока с ними. А я не хочу есть один, — поясняет Юн, хотя никто, в общем-то, не просил объяснений. Чхве просто кивает в ответ.       — Сколько ты уже здесь? — пытается завести Сынчоль диалог. Здесь не любят эти вопросы — «сколько ты уже лечишься, какой диагноз, что произошло». Напоминает тюремное грубое «за что тебя посадили?». Эта клиника не была тюрьмой, но иногда она таковой ощущалась.       — В этот раз или вообще? — Джонхан отвечает совершенно спокойно, без тени смущения. Ему, кажется, говорить о подобном уже абсолютно привычно. В отличие от Сынчоля.       — В смысле? — не понимает Чхве.       — Ну, в этот раз я здесь уже третью неделю, — и с хрустом Юн надкусывает хлебец, — Но я уже лечился здесь дважды до этого.       — То есть, ты здесь уже в третий раз? — глаза у Сынчоля расширяются в неуместном удивлении. «То есть, с тобой всё настолько плохо?» — хочется ему добавить, но неэтичность вопроса заставляет прикусить губу.       — Ага, — безмятежно Джонхан пожимает плечами и жует неестественно-медленно, мелкие крошки падают на его белую пижаму.       — После обеда все собираемся в комнате отдыха, не забудьте, — слышится строгий бас медсестры.       Комната отдыха — единственное помещение в клинике с желтыми стенами вместо белых. Сынчоль назвал ее про себя «солнечной комнатой» — казалось, в любой день в ней светило солнце.       Мягкие пуфы, в которых ты неожиданно тонешь, стоит только сесть; чьи-то рисунки и фото на стенах, все яркие и цветные (на фотографиях все слишком счастливо улыбаются — это точно клиника для ментально больных?); витражи на больших окнах, озаряющие все вокруг разноцветным светом — будто кто-то пролил гуашь на солнце. В углу комнаты старое, расстроенное пианино — в первые дни Сынчоль постоянно неловко на него пялился, не понимая, почему никто и никогда на нём не играет и можно ли это вообще. Зачем в комнате пианино, на котором нельзя играть?       Каждый четверг большинство пациентов (те, кто чувствовал себя достаточно хорошо) собирались здесь на занятия терапией. Сынчоль каждый раз про себя тихо смеялся от этого названия — «арт-терапия» звучит слишком нелепо и пафосно. По сути все ведь просто рисовали — кто что захочет.       Сегодня вместо карандашей с раскрасками всем выдали гуашь — маленькие заляпанные баночки с цветным полувысохшим содержимым. Приходилось добавлять в гуашь воду, в непонимании перемешивать кисточкой — от этого гуашь внутри становилась странной, замирала комками на кисточках.       — Агх, ничего не получается. Чёрный цвет совсем засох, — шипит Сынчоль недовольно.       — Здесь просто не любят чёрный, — хихикает Джонхан, сидящий рядом.              Они сами не заметили, как сделали всё вместе — закончили обед и унесли посуду, дошли до комнаты отдыха и сели за один и тот же столик. Кажется, так и заводят друзей — начинают делать какие-то вещи вместе? Сынчоль не знал.       Он откидывает в сторону тонкую, перепачканную чёрной гуашью кисть — почти злится, психует, но чужая рука вдруг заставляет вздрогнуть. Юн улыбается, с нежной заботой касаясь Сынчоля, накрывая своей рукой его.       — К черту кисти! — неожиданно громко произносит Джонхан, только в эту секунду Сычноль замечает горящий искрами хитрый огонь в чужих глазах. Он не успевает (или не хочет) ничего не сделать, как его пальцы оказываются в баночке с краской — Юн окунает их вместе со своими собственными. Теперь их руки связаны одним чёрным цветом.       — Ай, что ты творишь? — но глаза у Сынчоля смеются.       Он позволяет Джонхану всё: поднести свои пальцы к мольберту, раскрасить белый холст черными линиями, окунуть свои пальцы вновь в краску.       — Кролик? Серьёзно?       Кривые детские контуры густо растекаются, бегут каплями вниз, в них едва удается узнать мультяшную кроличью морду.       — Ты должен добавить цвета, — и Джонхан будто с вызовом смотрит Сынчолю в глаза.       Другие банки с гуашью будто манят к себе — Сынчоль на секунду теряется, не зная, какой выбрать цвет. Он (почти) неосознанно берет руку Джонхана в свою, окуная его тонкие длинные пальцы в розовый цвет — и поднося их назад к мольберту.       — Это месть? — кричит Юн, но не убирает руку. Уши кролика становятся розовыми.       — Вот это месть, — Сынчоль отвечает с внезапной решимостью — и касается грязными пальцами чужого лица. Теперь на щеках у Джонхана есть толстые чёрные усики, а в глазах — счастливая и бешеная радость.       Юн пачкает Сынчолю лицо, пытаясь нарисовать сердечко на его лбу — выходит странное пятно розовой краски на коже. Сынчоль продолжает смеяться — краска уже пачкает им одежду.       — Вы что творите? — медсестра слишком поздно обращает на них внимание, занятая документами где-то далеко за другим столом. — Ну вот, теперь придется стирать вам пижамы. Приберите за собой быстро, оболтусы.       Сынчоль забывает заметить, что даже слыша чужую грубость и ругань — он не чувствует привычной тревоги и страха. Джонхан не успевает осознать, что впервые за несколько лет позволил кому-то новому коснуться своей руки.

* * *

      От Джонхана пахнет свежевыстиранной одеждой, сиренью с лавандой — кондиционером для белья. Пижама ощущается на коже слишком чистой, до хруста. Где-то на воротнике всё ещё видны не до конца отошедшие чёрные пятна краски.       Он стоит у своей кровати, держит в руках развернутый холст: на нём серно-розовое пятно-кролик. Юн улыбается, вспоминая случившееся несколько дней назад — теперь и пижама успела постираться и высохнуть, и просох нелепый рисунок — а на сердце всё ещё было так приятно-тепло. Джонхан прикрепляет булавками рисунок к своей стене, тихо хихикает сам с собой, глядя, как нелепо выглядит кролик среди фотографий.              — Не-е-е-т, Джонхана-а! Нет! Убери со стены это уродство. Мне по ночам будут от него кошмары сниться, — ноет сидящий позади Сынкван. Один строгий взгляд Джонхана заставляет его заткнуться.              Они оба вдруг резко поворачивают голову в сторону двери — раздается странный шаркающий звук. Медленно из-под двери высовывается уголок белой бумаги — кажется, какая-то записка.       Юн быстро наклоняется, забирая её себе в руки. Читает быстро:       «Я не очень хорош в личном общении. Надеюсь, ты не против записок. Вещи, которые я узнал о тебе за то время, что я здесь: 1) Ты ужасно рисуешь. (Может стоит попробовать кисточкой?) 2) Ты мило пачкаешься зубной пастой, когда чистишь зубы. 3) Постоянно теребишь что-то в руках, когда тревожишься (я подарю тебе лапку-антистресс) 4) Ты самый красивый парень в этой клинике (И в этом городе. И, возможно, на этой планете) 5) Ты очень очаровательно смущаешься, пока читаешь эту записку. Не хочешь снова пообедать месте?

Чхве Сынчоль»

      Что ещё на самом деле Сынчоль узнал о Джонхане за эти дни: кто-то дарит ему огромное количество цветов, он никогда не ужинает, часто плачет по ночам и фантастически хорошо притворяется, что в полном порядке.