Куда улетают птицы?

      Уже полгода Ли Сокмин работает медбратом в «Lael Mind Hospital». И это, на самом деле, не самое плохое место: в частной дорогой клинике, как эта, обычно нет буйных тяжелых пациентов, хорошие условия, всё спокойно и тошнотворно-правильно. Сокмин просыпается в пять утра, чтобы вовремя добраться в клинику загород. Он всегда приезжает одним из первых, проверяет пациентов — короткий стук в дверь, вежливая улыбка, опрос, лекарства. Каждого пациента он знает по имени, о каждом помнит привычки и мелочи: Минхао ненавидит просыпаться рано, его лучше не будить до десяти по возможности; Мингю пьет только из своей кружки и ненавидит пластиковые стаканчики; Ли Хаын не переносит прикосновений к себе и к своим вещам. Он знает о каждом.       Сокмину известна каждая деталь в клинике — где лежат все лекарства и как быстро найти нужное, как правильно открывать вечно заедающую дверь в подсобку, где документы каждого пациента, личные вещи, телефоны. Знает, как починить местный кофейный автомат, как правильно заправить его новыми зернами и водой; понимает, как быть хорошим и добрым медбратом.       И Сокмина здесь любят: ему дарят подарки на праздники, угощают конфетами, обнимают и улыбаются, когда он входит в палату. С ним много говорят — пациенты рассказывают ему о своей жизни, делятся историями, говорят о своем самочувствии легко и открыто. Здесь, безусловно, все любят Ли Сокмина — и он тоже любит всех. Даже когда рабочие дни складываются особенно тяжелыми, он не перестает сиять — и подбадривать всех своей улыбкой и светом, дурачеством, глупыми шутками, простой болтовней. Он для всех здесь — друг и сияющая помощь.       — Ты же знаешь, что без тебя я бы не продержался здесь и пары дней? — как-то раз произнес Сокмину Джонхан. Сам Сокмин только смущенно усмехнулся тогда в ответ. Но, по правде говоря, это и правда было так: без такого медбрата Джонхан еще в первое свое поступление в клинику уехал бы почти сразу.       Это Сокмин тогда уговорил его остаться. Это он приходил по утрам, шутливо называя местные постные завтраки «гадкой лечебной дрянью» и угощая Джонхана сладкими батончиками из автомата. В первые дни Джонхан чувствовал себя настолько плохо, что едва мог есть. И пока все остальные врачи и психиатры давили и требовали соблюдать режим, доедать до конца каждую чашку риса на завтрак, пока все вокруг злились и чего-то ждали — Сокмин заходил в палату, улыбаясь, болтал без умолку о чём-то своем и как бы невзначай, без слов оставлял на тумбочке Джонхана ореховый батончик. Постепенно к сладким «сникерсам» добавились бананы, потом — зелёные кислые яблоки. Спустя время Юн уже спокойно обедал и завтракал вместе со всеми — и сам не заметил, как это произошло.       Так они подружились.       — Похоже, вы с новеньким очень поладили, — и Сокмин выглядит слишком счастливо и довольно.       Они с Джонханом стоят у кофейного автомата: Юн сонный, взъерошенный и смешной, но глаза у него блестят как-то смущенно. Он давится улыбкой и быстро прячет ее в наигранной зевоте, пока Сокмин только продолжает пялиться в ответ.       — Он тебе понравился, да? — продолжает говорить Сокмин, — вы уже целую неделю вместе обедаете. Я так рад, что ты хорошо кушаешь.       Джонхан почти готов наигранно закатить глаза, но это не в его привычке. Он только чуть запрокидывает назад голову и с усталостью выдыхает.       — Просто он здесь самый адекватный, — недовольно поясняет Юн. — Бери уже свой кофе и уходи.       — Ладно-ладно.       Рядом с ними шумит кофейный автомат: привычный утренний американо почти налит. Спустя несколько секунд, подхватив в руку стаканчик, Сокмин на ходу надевает на него пластиковую белую крышку и торопливо уходит — довольная улыбка всё ещё блестит у него на лице.       Джонхан громко выдыхает вновь. Он поправляет легкий шелковый халат, сползший с худых плеч, нажимает несколько кнопок на панели автомата. Но какая-то мысль вдруг заставляет его резко обернуться.       — Подожди! — негромко зовёт Юн, следуя за Сокмином, — Я забыл кое-что.       — А? — и медбрат замирает на месте, смотрит на Джонхана вопросительно и отпивает кофе.       — Хотел попросить тебя об одной услуге, — и Джонхан почти виновато опускает взгляд.       Слышать подобную фразу Сокмину не впервой. Здесь почти все пациенты просили его об «услуге»: пронести пачку сигарет, дать на пару звонков телефон, купить сладкого. Практически все услуги он, как самый добрый медбрат, всегда выполнял (за это начальство вечно угрожает ему увольнением).       — Говори, — спокойно отвечают Ли.       — Ты не мог бы одолжить мне ключ от запасного выхода? — и Юн прикусывает нижнюю губу.       Сокмин давится кофе, кашляет.       — Ты сдурел? — слышится сквозь кашель. — Нет-нет, Джонхан, это слишком, я не м…       — Пожалуйста, прошу. Я просто хочу прогуляться вечером у озера. Хочу побыть один, пройтись в одиночестве, а в не в толпе вместе со всеми, как на общих прогулках, — голос Джонхана звучит слегка взволнованно и сбивчиво. Он, хоть и репетировал мысленно свои слова, теперь всё же переживает.       — Один? — и Сокмин вдруг расплывается в слишком довольной ухмылке, — А не со своим ли новым любимчиком ты хочешь погулять, а?       — Ну, может быть, — и Юн стыдливо прячет взгляд, — не знаю, не твоё дело. Да и с чего вдруг он мой любимчик? Это не так, и вообще…       — Всё с тобой ясно, — Сокмин почти готов засмеяться. Он тянется одной рукой в карман рабочего халата. — Удивлен, что ты открыто попросил, а не попытался их украсть.       Джонхан только кашляет и невинно отводит взгляд.       — Вообще-то, это был план «б», — неловко добавляет он. Они оба тихо смеются друг с друга.       — Эх, Джонхан. Когда-нибудь меня из-за тебя уволят.       Слышится характерный металлический звон, ключи в связке громко бьются друг об друга. Заветный ключ быстро оказывается в руках у Джонхана.       — Я твой должник, — Юн улыбается, — Спасибо, правда.       — Вернешь завтра же утром, перед обходом. И так, чтобы никто не видел.       — Хорошо.

* * *

      Сынчоль улыбается, глядя на то, как Джонхан смущенно жует рис и закуски. За совместным обедом они теперь часто так смотрят друг на друга с милыми улыбками, неловко хихикают, мимолетно болтают о чем-то поверхностном и повседневном. Сынчолю нравится слушать Джонхана — и видеть, как иногда у него очаровательно загораются глаза, когда он рассказывает о своей работе; как забавно надуваются его щечки, когда он жалуется на Сынквана и обиженно выдыхает.       — Ты правда не слышал? Да Кван же всю ночь сегодня храпел на всю клинику, — бормочет Юн, после набивая себе рот едой. Сынчоль тихонько посмеивается, сжимает в пальцах холодную баночку ванильной колы — взял в автомате.       — Может и слышал, но особо не обратил внимания. Меня не раздражают звуки храпа, — и Чхве снова тает в улыбке, потому что в ответ на эти слова Джонхан строит наигранно-расстроенное личико и брови домиком.       — Если в одну из ночей я задушу его подушкой, то это только потому, что я очень хотел спать, — и Джонхан почти злобно хихикает.       — Мы оба знаем, что ты этого не сделаешь.       Их обеденный стол слишком маленький — едва уместились два подноса с едой. Слышно, как на фоне так же обедают и общаются другие пациенты: шумят посудой, жуют, о чем-то спорят. Сынчоль почти привык к больничной еде — только очень хочется добавить в каждое блюдо соли и специй, без них все вкусы будто ощущаются слабее. Иногда им дают десерты — в среду угостили вишнёвым тортом. Тогда же Сынчоль узнал, что Джонхан не любит сладкое, ненавидит кексы и тортики. Джонхан же теперь знает, что Сынчоль обожает ягоды — особенно клубнику и вишню.       С каждым таким обедом они узнавали немного новых фактов друг о друге. Сынчоль рассказал, что у него есть собака, но на время лечения пришлось увезти её к старшему брату. Джонхан смущенно поделился в ответ, что немного боится собак и не умеет о них заботиться.       — У меня даже кактусы умирают, мне нельзя заводить питомцев, — рассказывал тогда Юн. — В детстве у меня были аквариумные рыбки, но тоже все умерли.       Сынчоль посмеивался по-доброму.       — Ничего, не каждому это дано. Но я могу научить тебя заботиться о кактусах, если захочешь.       Юн тогда отрицательно покачал головой и посмеялся.       Они привыкли друг к другу, погружались друг в друга — каждый давал читать себя, перелистывать в себе страницы, как в книге. Но это всегда были только мимолетные первые главы, вступительные — без глубины, без тяжелых деталей. Только милые факты друг о друге — и ничего мрачного.       Но сегодня за обедом, в один из таких обычных разговоров, Джонхан вдруг прошептал Сынчолю, наклонившись к нему поближе:       — У меня есть маленькая грандиозная идея.       — А? — и Чхве удивленно приподнял брови.       — После отбоя, где-то в полночь приходи сюда, в столовую. Но осторожно, чтобы тебя никто не поймал, — глаза у Джонхана блестели, искрились лисьей хитростью, губы изогнулись в довольной усмешке.       — Хорошо.       Сынчоль кивнул, легко и быстро согласившись, не желая задавать вопросов. Никакие объяснения и ответы будто и не нужны были — Джонхану хотелось доверять, идти за ними следом, поддерживать любую его идею и глупую выдумку.

* * *

      Сынчоль чувствует себя маленьким ребёнком, когда посреди ночи пробирается на цыпочках в столовую. Медсестры о чём-то болтают в холле, немного слышны их голоса, но в целом в клинике спокойно и тихо — многие уже спят. Чхве идёт в своих мягких тапочках-акулах, надеясь ни на кого не наткнуться по пути. Чувствует себя снова тем глупым смешным школьником, который по ночам крался дома на кухню, чтобы достать с верхней полки конфеты и объесться ими в тайне. Он жил в строгой семье — вечно занятые родители, чёткое расписание, никаких сладостей больше выдуманной неизвестно кем нормы в виде двух-трёх конфет, никаких вредных снеков, поздних прогулок с друзьями. В подростковые годы жизнь немного напоминала ему армию — во всём были распорядок и правила.       Это научило Сынчоля двум вещам: уметь хорошо врать, нарушать правила в тайне и всегда выглядеть хорошим и идеальным. Его не воспитывали как ребёнка, как сына — он был солдатом, идеальной удобной куклой.       — Какая у тебя пижама милая, — шепчет Джонхан, увидев Сынчоля на кухне. Тот неловко кивает и улыбается в ответ. Пижама у Чхве и правда очаровательная — тёмно-синяя с рисунками милых собачек. Они не включают свет, видят друг друга только благодаря проникающим из окон полосам света уличных фонарей. Сынчоль щурится, присматриваясь к Джонхану, и с удивлением замечает у него в руках термос, а на его плече — небрежно накинутый плед.       — Мы что, собираемся куда-то уходить? — в непонимании спрашивает Сынчоль.       — Ага! — тут же Юн свободной рукой достает из кармана брюк ключи — они металлически позвякивают в тишине. — Смотри, что добыл!       — Да тише ты! — Чхве шипит, но беззлобно, внутри него загорается огоньками какое-то детское предвкушение приключений. — Мы как будто какую-то пакость с тобой затеяли.       — А мы и правда затеяли, — и Юн хихикает, после жестом показывая Сынчолю идти за собой. Они проходят в левое крыло столовой — обычно здесь, отдельно от пациентов обедают врачи. Сынчоль ни разу сюда раньше не заходил, не было потребности, да и неловко. Столы здесь стоят явно лучше и больше, стулья будто выглядят удобнее и мягче. Но Джонхан и Сынчоль быстро проходят мимо, смешно семенят по полу на цыпочках — тихо идут друг за другом, нога в ногу. Джонхан ведёт Сынчоля за собой и вскоре они останавливаются у одной из дверей. Чхве смотрит в прежнем глупо-милом непонимании.       А дверь массивная, крепкая и явно ведёт на улицу.       Юн пытается вставить ключ в замочную скважину — но не сразу находит подходящий, копошится, переживает.       — Дай я попробую, — шепчет Сынчоль, ему послушно и слегка взволнованно отдают ключи. Чхве легко подбирает нужный ключ, ловко и сразу верно вставляет его наощупь в полутьме — будто он уже не в первый раз вот так открывает незнакомые новые двери.       Щелчок замка, а дальше — скрип открывающейся двери. В ночной тишине он кажется невероятно громким — почти оглушающим, кричащим, как сирена. У Джонхана сердце готово лопнуть, как воздушный шар. Становится ужасно страшно, что сейчас от этого звука проснутся все в клинике, прибежит охрана, врачи, их с Сынчолем отругают, рассадят в одиночные палаты, Сокмина уволят… и ещё куча-куча ужасного, что может произойти.       Но ничего подобного не случается.       Свежий ночной воздух проникает в столовую, холодом касается кожи. Они выходят на улицу, аккуратно закрывают за собой дверь.       — Обожаю гулять по ночам, — и Джонхан весь сияет от счастья. Его план осуществился, всё получилось, никто их не поймал — теперь радость просто переполняет. Юн поправляет плед на своем плече, смотрит пристально на Сынчоля. Тот застыл на месте, полной грудью вдыхая прохладный воздух. После душной, пропахшей лекарствами клиники эти вдохи кажутся блаженством.       — И что теперь? — левая бровь Сынчоля вопросительно изгибается.       — Пошли.       Они снова идут куда-то — Джонхан шагает быстро, почти бежит, радостно подпрыгивая по пути, а Сынчоль едва успевает следом. За всё время лечения Юн выучил здесь каждую тропу — даже в ночном свете фонарей он всё ещё хорошо ориентируется на территории больницы.       Они подходят к озеру — небольшому зеркальному блюдцу воды, где сейчас так красиво отражается и мерцает луна. Территория вокруг облагорожена аккуратным газоном, велосипедной дорожкой и скамейками. Пахнет влагой и зеленью, трава в темноте кажется тёмной, почти чёрной, иногда ветер легкой рябью тревожит водную гладь и шуршит ветвями деревьев. Время от времени слышится одинокое кряканье уток, где-то вдали видны городские огни высотных зданий.       — Вау… — только это срывается у Сынчоля с губ. Он пораженно смотрит на эту гладь озера и искрящееся звездами ясное небо, отражающееся в воде-зеркале.       — Здесь очень красиво, да? — и вопрос не требует ответа. Юн торопится подойти к воде как можно ближе, спускается ниже в небольшой овраг. Сынчоль послушно идет следом.       Они расстилают плед на землю, чтобы после сесть на него и вновь уставиться на воду и горящую магическим серебром луну. Вся былая тревога, переживания пропадают, тяжесть в груди словно исчезает совсем. Здесь, в этой ночной тишине так спокойно, что даже сердце будто начинает биться медленнее.       — У воды я всегда чувствую покой. И я очень хотел… побыть тут с тобой, — Джонхан отчего-то говорит шепотом, а на губах у него застывает какая-то нежная, но в то же время полная грусти улыбка. Взгляд его тоже теперь изменился — в глазах больше нет той ядовитой хитрости и счастья. Он сидит у воды, обняв руками свои колени, отчего-то вдруг такой смущенный, грустный и беззащитный.       Сынчоль не знает, что должен сказать в ответ. Он только с пониманием кивает и садится к Джонхану ближе, прижавшись своим плечом к чужому. В пижаме немного прохладно — и, хотя ночи ещё достаточно теплые, а свежий воздух приятно освежает голову — Сынчоль чувствует, как мурашки ползут по коже. Но, может быть, дело не в холоде.       — В детстве мы так часто ездили с папой на озеро. Он рыбачил, а я бегал, раскапывал ему червяков для наживки, — вдруг тихо рассказывает Юн.       — Ты? Червяков? Не верю, — и Чхве тихонько, с нежностью усмехается.       — А что, не похоже? Я не такой брезгливый, каким могу показаться с виду, — звучит ответ. — В детстве я ещё очень любил ловить бабочек, а потом разрывать им крылья.       — Я тоже так делал. Какие мы были жестокие дети, да? — и они оба тихо, легко смеются.       Джонхан осторожно кладет голову на чужое плечо — Сынчоль тёплый и будто весь излучает силу, выглядит таким мечтательным и спокойным. Они оба недолго сидят в этой странной, обволакивающе-приятной тишине и вдыхают звёзды.       — Ты не замёрз? — первым прерывает эту тишину Джонхан, после суетливо потянувшись за термосом, который он принёс с собой и поставил неподалеку.       — Что там у тебя? — Сынчоль наблюдает за чужими действиями, — Тёплая вода, какао или чай?       — Ха-ха, нет! — в голосе снова звучат по-детски злобные, хитрые нотки. Джонхан напоминает какого-то злодея из сказки — счастливого и довольного пакостника, который сотворил что-то злорадное и теперь радуется, что шутка удалась. Он открывает термос, после аккуратно наливая из него что-то в металлическую крышку и протягивая Сынчолю.       Чхве с подозрением и одновременно клокочущим в душе любопытством доверчиво делает маленький глоток.       — Виски с колой? — и Сынчоль кашляет, явно не ожидав ощутить на языке подобный вкус, что сейчас остается во рту, — Как ты умудрился это протащить вообще? С ума сойти!       — Я не выдаю свои источники, — и Джонхан весь сияет от того, как доволен собой, — Сынкван и его родственники помогли, — всё же коротко поясняет он.       — Ты не перестаешь меня удивлять.       — Ты просто ещё плохо меня знаешь.       Они сидят так, по очереди глотая виски, морщась и немного ёжась от холода. Всё вдруг ощущается спокойным и безмятежным сном, сладкой дрёмой, в которую так приятно погрузиться, растаять, из которой не хочется выбираться. Джонхан продолжает сидеть, уютно положив свою голову на чужое плечо, прижавшись к Сынчолю как можно ближе. Сынчоль сидит с нежной, немного уставшей улыбкой, и всё кажется ему слишком хорошим, правильным. Если все решения в жизни, все мелкие события и детали в итоге привели его к этому моменту, к этому человеку, с которым сейчас так приятно сидеть на берегу озера в молчании и тишине, — значит так было нужно. Если вечно тревожное сердце сейчас чувствует себя в таком покое — значит это правильно. Джонхан ощущается, как спасение и уют.       — Почему ты всё же приехал сюда лечиться? — Юн первым начинает разговор. Сынчоль чуть хмурится — никто здесь не любит обсуждать эту тему.       — Честно? Я просто устал считать себя плохим. Всю свою жизнь я чувствовал, что меня недостаточно. Я всегда был недостаточно хорошим, даже для самого себя, — Сынчоль делает глоток виски и задумчиво выдыхает. — Мой близкий друг покончил с собой не так давно. Помню, как я стоял на его похоронах, думая только о том, что я тоже хочу убить себя. Что если он смог поступить так — значит и я смогу. И тогда я увидел его маму — полную горя, в слезах. Я видел такую гигантскую боль в её глазах. В тот момент меня словно ударили в грудь, не знаю. Это было похоже на озарение? Я подумал о том, что моя жизнь принадлежит не только мне. Что, пока живы мои любимые люди, моя семья и друзья, я не могу убить себя и позволить себе причинить им такую боль. И тогда я решил попробовать вылечиться. Всё, чего я хочу — просто почувствовать себя хорошим.       Сынчоль чувствует, как глаза и грудную клетку раздирает желание разрыдаться. Он сдерживает слёзы, заменяя их спокойной улыбкой-щитом, и смотрит Джонхану в глаза. Тот всё это время слушал, коротко кивая, и кажется сам погрузился в тяжелые мысли.       — Я понимаю, — коротко говорит Юн, и Сынчоль чувствует прикосновение к своей руке — Джонхан переплетает их пальцы, берет чужую руку в свою в каком-то немом выражении поддержки.       — А почему ты сам здесь?       — Я? Не знаю. Наверное, всё дело в том, что я ненавижу еду, — и Джонхан как-то истерически хихикает. Он глотает виски, а после замолкает, явно не желая ответить подробнее.       Они вновь сидят в тишине, пауза в разговоре кажется немного неловкой.       — У меня есть ещё одна совершенно безумная идея, — шепчет Джонхан в какой-то момент, когда виски в термосе оказывается уже почти на исходе. Он вдруг вскакивает с места и, схватив Сынчоля за руку, бежит прямо к самой воде. Стягивает по пути обувь и злобно смеется, кричит.       — Ты свихнулся? Хан, нет, не надо! Ты чего! — кричит Сынчоль, ошеломленно наблюдая со стороны. Но Юн, быстро стянув с себя пижаму, в одном нижнем белье погружается в воду. Он быстро начинает дрожать и вместе с тем злобно хихикает — ровная гладь воды быстро нарушается, Юн немного отплывает от берега, после с звонким хихиканьем брызгаясь в Сынчоля водой.       — Давай со мной! Не так уж и холодно!       Чхве медлит и не решается, но спустя пару минут всё же стягивает с себя пижаму и медленно погружается в воду. Холод тут же сковывает его тело.       — Чёрт побери, Джонхан, вода — ледяная! Ты точно безумец! — Сынчоль кричит, пораженный чужими и своими собственными действиями. Вода немного пахнет илом, болотом и водорослями, а выпитый алкоголь кружит голову.       — Мы пациенты психбольницы, ты забыл? Я и должен быть безумным!       И Джонхан в воде выглядит таким сумасшедше, оглушающе счастливым. Мокрые пряди волос прилипли у него к коже, улыбка не сходит с лица, а в глазах отражаются звёзды. Сынчоль подплывает к нему ближе и чувствует прикосновение чужих рук под водой — пальцы Джонхана скользят по груди Чхве, почти щекочут и в то же время пугают.       Всё ощущается безумием — но таким детским, волнующим, по светлому добрым. Юн снова брызгается в Сынчоля водой — его волосы намокают, зубы стучат друг об друга. Они смеются, как глупые дети, и дразнятся нелепыми прикосновениями и толчками. Смех, вскрики и плеск воды не смолкают.       В какой-то момент Джонхан внезапно замирает на месте, вновь воцаряется тишина — и несколько секунд они пристально смотрят в глаза друг другу. Долгий и нежный, изучающий взгляд — где-то сейчас они, по законам всех нелепых романтических фильмов должны поцеловаться. Сынчоль ловит себя на этом желании — коснуться чужих губ в дрожащем, мокром поцелуе. Будто сама атмосфера, эта ночь, эти разговоры — будто всё вокруг с самого начала вело к этому. Даже луна вдруг, кажется, кричит — целуй, целуй, целуй — и не отпускай его. И Сынчоль уже чуть наклоняет голову, миллиметры остаются между ними — крохотное расстояние между их губами — не хватает всего лишь секунды для прикосновения.       Джонхан внезапно первым отстраняется — неясно, поступает ли так нарочно, не понимает или делает вид, что не понял случившегося. Он просто уплывает в сторону и возвращается на берег. Его мокрые ноги быстро пачкаются в грязи, зубы стучат друг об друга.       — Как же холодно! Я сейчас превращусь в ледышку, бр-р-р-р, — кричит Джонхан, торопливо пытаясь одеться. Получается плохо, он весь ужасно трясется и кашляет. Вода крупными каплями струится с волос по телу, ноги отчего-то подкашиваются, его слегка пьяно пошатывает.       Сынчоль встряхивает головой, будто отходя от какого-то наваждения. Он с трудом осознает, что сейчас произошло, и не успевает ничего полноценно обдумать. Торопится следом за Джонханом, чтобы после, также дрожа, помочь ему одеться и еле натянуть пижаму самому.       Они оба теперь спешат вернуться в клинику — мокрые, дрожащие, но ужасно счастливые.       — Спасибо, что провёл со мной эту ночь, — шепчет Джонхан, когда они, теперь уже гораздо меньше волнуясь о тишине и возможном наказании, снова открывают дверь, через которую уходили. В столовой всё ещё никого, тишина, ничего не изменилось. Только теперь от шагов Джонхана и Сынчоля остаются мокрые следы.       — Спасибо, что… что устроил всё это, — неловко говорит Сынчоль по пути. Тихо и осторожно добравшись до палат пациентов, они оба замирают — теперь каждому нужно разойтись в свою комнату. Джонхан всё ещё дрожит и не может перестать улыбаться.       — Рядом с тобой я чувствую себя очень счастливым, — тихо-тихо говорит Джонхан, взгляд его незаметно, лишь на пару секунд застывает на чужих губах. — Спокойной ночи?..       — Спокойной, — с улыбкой отвечает Чхве.       До утреннего подъема остается всего пара часов. Солнце уже медленно просыпается, небо становится персиково-розовым.