Рассыпаясь звёздным пеплом

      В небольшой комнате парит стойкий аромат крови. Въедается в нос, дразнит и сушит до желания чихнуть, но стоит хоть немного напрячься, как левый бок загорается, вспыхивает пульсацией, от которой судорогой сжимает лёгкие. Дилюк глухо стонет, морщится, дрожащую руку прислонив чуть ниже рёбер; пальцы невольно вжимаются, словно могут усмирить болючую пылкость, но делают лишь хуже. Вздохнуть получается не сразу — только спустя долгую тягу мгновений, показавшихся вечностью. Грудная клетка вздымается, отправляя в голову мощный импульс-сигнал — он жив. Он всё ещё жив.       Во рту сухо, как у путника, заплутавшего в бескрайних кровавых дюнах без капли воды. Сухо и невыносимо горько. Вокруг — комната из тёмного дерева; потолок недолго крутится перед слезящимися глазами, ещё только привыкающими к свету после кромешной темноты. На небольшом столике у самой кровати, где он лежит, стоит глубокая чаша — простая светлая керамика, в какую обычно наливают воду.       Подушечки пальцев медленно и изучающе скользят от рёбер вниз. Шероховатая ткань крепко обмотана вокруг тела и совсем немного сковывает движения лопаток. Связывает. Ограничивает.       Окон тут нет, будто в глухой тюремной камере, только несколько зажжённых свечей. Дилюк невольно засматривается на маленькие огоньки, танцующие на уже обугленных фитилях. Жаркое пламя — цвет неудержимой стихии, цвет неутолимого голода, готового поглотить абсолютно всё — и везде оставить свой чернеющий след. Он засматривается: как жёлтый темнеет, становясь спелым-спелым мандарином, а затем проливается солоноватым багрянцем. Дилюк крупно, будто содрогается в ужасе, вздрагивает. Широко распахнутые глаза цепко исследуют окружающую комнату — не самая большая, но и не крохотная, где негде развернуться. Справа шкаф, полочки которого доверху набиты толстыми фолиантами и более худыми книжонками. Названия на корешках расплываются, не позволяя себя прочитать, скрываются и прячутся от чужого взора; Дилюк слабо мотает головой.       И только привстав на локте, он замечает тлеющие благовония в самом углу. Горечь полыни — ни с чем не спутать. Её аромат так прочно въедается внутрь, проникает в кости, что Дилюк уверен: точно она. В Соборе сёстры всегда используют смоляные кристаллы ладана, от которого часто кружится голова, а от перенасыщения и вовсе становится дурно, будто нечисти, почуявшей губительный яд. Полынь — приблуда колдовская, более сильная. Ведьмина.       Тело прошивает ещё одна крупная волна дрожи.       В голове проясняется, расступается туман сонливости, и чёткие контуры первой мысли сливаются в имя. Короткое, певучее, отдающее щемящим трепетом в груди. Кэйа. Обстановка невольно бросает далеко назад — тогда, когда Дилюк, преданный и почти растерзанный голодными гулями на запретной стороне леса, только очнулся в ведьмином логове. Настороженный, совсем не понимающий, что ожидать и зачем он здесь нужен — ищущий подвох. Словно всё, что происходило после того дня — не больше, чем длинный и очень затянувшийся сон.       Чертовщина.       Он хмурится, пытается подняться через силу и превозмочь ломящую боль, так и пытающую толкнуть обратно в постель. Нет, комната совсем другая. У Кэйи стоит богатая, но не вычурная мебель, отлично дополняющая его вкус и лёгким изыском подчёркивающая некогда потерянный статус. А стол, пусть и не такой массивный, как в кабинете, но всегда чем-то завален: от сушёных трав и ритуальных свечей, раскатившихся в разные стороны, до разнообразных книг. Здесь слишком... чисто. Слишком прибрано.       Это не его — не их — дом. Всё тут непривычно чужое; не хватает слабой морозной свежести и травяной пряности, какая всегда пробивается даже сквозь самое плотное благовоние. С трудом получается сесть, а жестковатые пружины, приходя в движение, поскрипывают.       Всё, что помнит Дилюк — чудовищный пожар, в считанные мгновения охвативший старую церквушку у столичного порта, и как они пытались схватить Эроха. Как Кэйа, взбежав по полыхающей лестнице вверх, отвлёкся на шум, а затем полетел вниз, сшибая обветшалую от пламени балку. Как он пытался, но не мог вырваться; как он полз не к выходу, а к нему, Дилюку, едва находящемуся в сознании. И как он шептал, что всё кончено, а затем, будто смирившийся, с удушающей нежностью переплёл их пальцы, кое-как дотянувшись.       Это не было сном.       Это не было сном, потому что чем больше Дилюк вспоминает, тем сильнее под рёбрами принимается болеть. Выкорчёвывать. Ныть.       Самостоятельно выбраться было невозможно. Он, надышавшийся дымом и потерявший много крови, сам не понял, когда отдался спасительной темноте. Значит, кто-то и как-то туда проник, спас, вытащил до того, как пламя поглотит тела, оставляя только обугленные кости. Но в комнате больше никого нет — Дилюк ошалело крутится по сторонам, всеми силами пытаясь выцепить хоть самый крошечный намёк, что здесь есть ещё хоть кто-то.       Может быть, тот, кто поджёг церковь, отлично знал о присутствии в ней Кэйи.       Ведь грешникам место в очищающем пламени.       Ведь ведьм сжигают.       Дилюку кажется, что он не моргает. Смотрит в одну и ту же точку, начавшую покачиваться от сжавшего тело напряжения. Может быть, Кэйа остался там, остался в пожаре, поглощённый огнём — так, как наставляет Собор.       Липкий страх сжимает горло. Позорно для благородного и сильного рыцаря, но так позволительно для человека, безвозвратно утонувшего в другой душе. Язвительной до невозможности, ребячливой местами, ворчливой. Неповторимой. Сердце тревожно бухает в груди, отсчитывает удары, сбивается и начинает будто бы заново; путает мысли, заставляет их скакать с одной на другую. Хочется отвесить себе звонкую пощёчину, чтобы очнуться от кошмара — очнуться там, где кроваво-красные взгляды и вечно холодные руки, касающиеся с любовным трепетом.       Нужно подняться. Нужно выяснить, что с Кэйей — он не может, просто не может остаться в церкви, объятой жаркой смертью.       Он не может умереть.       Голова идёт кругом, когда Дилюк, больше не мешкая, рывком поднимается на ноги. Темнеет в глазах и опасно ведёт в сторону — приходится руками опереться на край стола, жалобно дрогнувшего под весом, и медленно досчитать до пяти. В боку ощущается дискомфорт, рана печёт и жжётся. И не такое было, думает Дилюк, до кровавого привкуса на языке кусая нижнюю губу, а затем, взяв себя в ежовые рукавицы, не совсем крепкой походкой направляется к двери. Медные волосы лезут в лицо, струятся по обнажённым плечам, как магма, вытекающая из проснувшегося вулкана.       Он прогневанной фурией выскакивает из комнаты, готовый, если нужно, пробиваться с боем. Снаружи встречает узкий коридор, расходящийся в разные стороны. Опершись на стену и делая крохотную передышку, Дилюк пытается понять, куда правильнее направиться в первую очередь: в темнеющее жерло слева, в одну из крепко закрытых дверей рядом с той, из какой он выбирается, или... Враждебный взгляд натыкается на испуганную девушку, прижавшуюся к стене справа. Она глупо моргает, медленно приходя в себя, озадаченно глядит на практически обнажённого Дилюка, раздувающего ноздри, как разъярённый бык.       — Г-господин! — блеет, сжав в маленьких ладонях такую же чашу, какая стоит на столе в его комнате. Только та — пустая, а эта — почти доверху наполненная чистой водой, чуть выплеснувшейся за края. — Немедленно ложитесь обратно, — она смешно надувает щёки.       — Со мной был человек, — сходу говорит Дилюк, раздирая пересохшую глотку словами; голос ужасно хрипит, будто его шею только-только пожевал голодный трупоед, — где он?       — Господин! Нельзя же так, прошу вас, — смело не сдаётся девушка, сдув каштановый локон, вылезший из-под белого чепчика.       — Я спрашиваю, — облизав полопавшиеся и пересохшие губы, терпеливо переспрашивает Дилюк, — где он?       В тёмных, будто восходящая полночь, глазах кипит растерянность. Дилюк совсем не хочет её, достающую ему в лучшем случае до плеча, до смерти перепугать. Сначала выяснить, что с Кэйей, а затем — где он сам, черти бы побрали этого Эроха. Только потом можно принести свои самые искренние извинения. Дилюк, быть может, не настолько благороден, насколько его таким считают.       — Вам ещё нельзя подниматься и ходить, господин, пожалуйста, вернитесь в комнату-       — Оставь его, Сида.       Из-за угла гордым лебедем выплывает высокая женская фигура. В длинных бледных пальцах она вертит табачную трубку, сейчас не разожжённую и не дымящуюся.       — Но наставница!       — Займись другим. А с этим, — цепкий взгляд до алых полос прокатывается по Дилюку от макушки до самых пят, — я разберусь.       Дилюк хмурится. Сида, ещё раз взволнованно зыркнув на него, быстро скрывается за соседней дверью, оставляя в коридоре повисшую нить тишины. Напряжение заостряется, как вырастающие ледяные пики, вспыхивающими молниями потрескивающие в сгущающемся воздухе. Давит — давит на плечи магией, свободными потоками заструившимися в воздухе. Сердце заходится тревожным стуком; слишком знакомые ощущения, чтобы не понять — напротив ведьма, полная сил. Но боится Дилюк отнюдь не её, способную расправиться с ним одним взмахом руки, а своих мыслей, продолжающих роиться в голове. Он невольно оборачивается на дверь, куда шмыгнула Сида, будто спасаясь бегством. «Займись другим» — значит, там есть ещё кто-то. Значит, Дилюк здесь не один.       — Разве вы, рыцари, не следуете чести? — ровным и абсолютно бесцветным голосом хмыкает ведьма. — Пугать чужих послушниц — моветон.       — Я не хотел, — сжимает зубы Дилюк. — Мне всего лишь нужно-       — Да, ты не хотел, — едва заметно морщится, — но всё равно это сделал. Твои кишки на месте, — она не даёт вставить ни слова, — там и останутся, если не будешь носиться. А теперь медленно иди за мной.       Дилюк всего лишь хочет знать, что с Кэйей.       — Что это за место? — не сдаётся он, пытаясь выбить хоть какой-то ответ.       Женщина устало прикрывает глаза, явно не особо желая слушать поток чужих вопросов и тем более давать на них ответы. Но, видимо поняв, что просто так от Дилюка, впившегося болотной пиявкой, не отделаться, роняет всё тем же спокойным тоном:       — Считай, что лекарская. Вас троих притащили сюда пару дней назад глубокой ночью.       Стойкий аромат благовоний, трав и чего-то ужасно горького. А ещё — едкость спирта.       — Разве лекари, — сглатывает Дилюк, пытаясь совладать с всё ещё не особо поворотливым языком, — не привычны к нежданным гостям? И как, позвольте узнать, Ваше имя?       — Розария, — покручивает курительную трубку в пальцах, словно оружие, которое вот-вот вонзит ему в шею. Небольшие каблуки глухо цокают по голому дереву пола. — К нежданным гостям мы, конечно, привычны, — она стреляет по Дилюку нечитаемым взглядом, — а вот к личному визиту будущего короля не особо.       Дилюк от удивления распахивает глаза. Но слух цепляется не только за громкое имя Анфортаса, не пожалевшего сил и времени на такой непонятный поступок, как самоличное сопровождение орденского рыцаря до покоев врачевателей. Дилюк был не один — с ним, если верно понимает, доставили ещё двоих. Запал надежды червём извивается в грудной клетке, обвивает крепкие рёбра, трещащие от напряжения. Он так отчаянно хочет узнать поскорее ответ, но так же сильно его страшится.       Может, это выжившие шавки Эроха.       Розария со смешком замечает его внутренние метания, будто читает их, как раскрытую детскую книжку, где вместо букв — цветастые рисунки.       Знает ли Анфортас, что эта женщина, которая, судя по всему, занимает тут главенствующую должность — ведьма? От неё веет холодом — затхлым, могильным. Из-за неяркого освещения её бледная, будто у мертвеца, кожа кажется ещё более тусклой, чем есть в действительности, а на шее, краем глаза замечает Дилюк, висит непонятный ему амулет. Чёрные нитки лозами оплетают деревянный каркас, задают тёмный и пугающий оттенок; вещица, подвешенная на шею обычной верёвочкой, забавно качается из стороны в сторону гипнотизирующим маятником. Дилюк чётко понимает: эта лекарская явно не в черте столицы. В Мондштадте давно нет настолько отчаянных смельчаков, чтобы так открыто носить на себе колдовские приблуды; одно только подозрение — и на пороге уже стоят рыцари, готовые уволочь в орденские подземелья, из которых один выход — прямиком на огненную казнь.       Розария на мгновение прикрывает глаза. Растягивает время, будто не чувствует, как драгоценные секунды утекают своевольным ручьём сквозь пальцы. Или специально медлит, с дотошным вниманием изучая Дилюка — его пламенный нрав, запертый под строгими рыцарскими доспехами, его настроение и эмоции.       В глазах слегка плывёт. Волнение оттеняет боль в раненом боку, глушит, но не избавляет полностью.       — Тебе знакомо имя Дайнслейф? — лениво проговаривая каждую букву, она снова прокручивает курительную трубку в длинных, будто паучьи лапки, пальцах.       Дилюк вздрагивает. Имя обдаёт с макушки до самых пят ледяной водой, поднявшей колкую дрожь, суетливо побежавшую от шеи до поясницы. Он медленно кивает, будто позвонки тоже покрываются сковывающей коркой намёрзшего льда; и совсем не замечает, как они останавливаются у одной из закрытых дверей. Розария по-прежнему смотрит прямо в глаза — прекрасно видит, как Дилюк бегает по её фигуре вверх-вниз, всеми силами ища хоть один подвох, но в её глазах — всё тот же штиль. Мёртвая, мёртвая вода, на которой и ряби нет. Абсолютное и поражающее спокойствие; только небольшой кинжал, заправленный за пояс, выдаёт хоть какие-то меры предосторожности. Гляделки затягиваются, и Дилюк сдаётся первым, желая лишь одного — наконец узнать всё, что известно этой безумно странной женщине. И, конечно, что с Кэйей: где он, как он. И жив ли вообще.       — Хорошо, — выжимает из себя по букве, так и продолжив рассматривать карты жизненных дорог, написанных в мелкой сети морщин в уголках глаз Дилюка. — Он там, куда ушла Сида. Не знаю, какой дьявол сберёг его жизнь, но мои девочки называют это настоящим чудом. Потерять столько крови, надышаться дымом... и суметь выкарабкаться.       Они с Кэйей были уверены, что Дайнслейф погиб; что Эрох продемонстрировал его хладное тело специально — показать своё мнимое превосходство, силу и хитрость, показать, на чьей стороне находится неиссякаемая удача. Дилюк помнит обжигающую ярость, пылающую в ярко-алых зрачках, помнит каждую эмоцию, скользнувшую по лицу Кэйи перемалывающей кости мощью. То, как он падает перед Дайнслейфом на колени, наверняка больно ударяясь о каменную кладку, тормошит с угасающей надеждой, до сих пор стоит перед глазами.       Слова Розарии — глоток свежего воздуха.       Но Дилюк глупо роняет вслух:       — Мы считали, что он мёртв.       Её бровь чуть дёргается вверх, выдав небольшую каплю удивления, а затем оно растворяется в прежней беспристрастности.       — Мы почти не ощущали биение сердца, — отвечает, — настолько оно было тихим. Думаю, если бы протянули немного дольше, то никакие силы спасти уже не смогли бы.       Дилюк невольно щурится.       Магия.       Дайнслейфа вытащила чужая магия, так густо бурлящая сейчас вокруг.       В горле пересыхает. Не от страха, не от благоговения, как у тварей перед своим признанным хозяином, а от лишнего раза, когда он убеждается: дар может принести в мир не только зло. И он нужен всем им — людям, ведьмам, потустороннему, что так и хочет пролезть в людской мир и обернуть всё в неконтролируемый хаос.       Видимо, не собираясь больше ничего объяснять, Розария пару раз легонько постукивает длинными ногтями по деревянной двери, обращая на её поверхность, лишённую даже самого простенького узора, внимание.       — Тебе сюда. Зайдёшь, — прерывает ещё не обрушившийся поток новых вопросов, — и всё узнаешь.       Дилюк не успевает даже рта раскрыть, как Розария стремительно исчезает из поля зрения. Она растворяется в полумраке, царящем в плохо освещаемом коридоре; становится тенью, ложащейся на стены. Если затаить дыхание, не двигаться, то можно увидеть, как вуалевая дымка, прилипшая к потолку напротив, слабо шевелится — точно сумрачный паук, ткущий под потолком паутину. Твари тоже здесь.       Вперёд толкает или сущая глупость, или крохотная надежда, ещё не угасшая до конца. Дверь — массивная и тяжёлая доска на петлях — неохотно поддаётся, а затем шумно закрывается прямо за спиной, словно смыкается хитро расставленная ловушка. В глаза бьёт яркий дневной свет, охотно проникающий сквозь небольшое окно; Дилюк щурится, пережидая неприятную резь от назойливого солнца, и только потом наконец обращает внимание на небольшую кровать, стоящую у стены.       Сердце, кажется, останавливается. Дыхание перехватывает — лёгкие в миг сжимаются, как спелый виноград в сморщившийся изюм; и болезненно раскрываются вновь, едва не разрываются от наполнившего грудь воздуха. Головокружение приходит вместе с волной тошноты, подкравшейся к горлу, но Дилюк терпит — сглатывает вязкую слюну, наконец приходя в движение. Отмирает, на негнущихся ногах подходя к постели, выделяющейся на общем фоне ярким пятном. И аккуратно, как только может, опускается на рядом стоящий табурет.       Кэйа.       Кэйа, чья грудь мерно вздымается. Но Дилюк всё равно опасливо протягивает руку, касаясь чужой ладони — настоящей. Не морок. Не иллюзия. Кончиками пальцев бездумно проводит от выпирающей костяшки на запястье до тонких пальцев, а затем подхватывает со всем трепетом, что вновь горячо колотится глубоко внутри. Кандалы сняты — больше не бренчат длинные и толстые цепи, не сковывает дар жгущимся архиумом.       Он жив.       Дилюк до тёмных мушек перед глазами зажмуривается. Облегчение накрывает толстой волной, утягивает на самое дно и сбрасывает невероятно тяжёлые булыжники с плеч. Тёмные волосы спутанно растекаются по светлым подушкам, на самых кончиках теперь оставаясь слегка подпалёнными. Наверное, когда Кэйа увидит это безобразие, то непременно скривится, скорчит недовольное лицо и заворчит, собираясь как можно скорее привести себя в порядок. Короткая усмешка сама собой появляется на губах — растягивается невероятной воздушностью. Тревога отступает, делает несколько крупных шагов назад, разжимая костлявые лапы на его шее, навсегда украшенной рваным шрамом.       Дилюк двигается ближе, морщась от тягучей боли, волной потёкшей по телу, но не отступается, как и подобает рыцарю; немножко приподнимает руку Кэйи, прижимаясь к прохладным костяшкам чувственным, долгим поцелуем.       — Какой же ты всё-таки дурной, — позволяет шёпоту вырваться наружу, упасть в воздух и в нём утонуть. Приступ головокружения набрасывается снова оголодавшим зверем, приходится замолчать и переждать, пока отступит, станет полегче. Дилюк переплетает их пальцы в крепкий замок, прислоняясь к нему лбом. Не отпускать. Больше ни за что не отпускать. — Я думал, что ты мёртв. Думал, что ты остался в пожаре.       Чужой мизинец слабо дёргается, но Дилюк всё-равно улавливает едва заметное движение. Хмурится, сводя по привычке брови к переносице, разгибает спину, со сверкающей в глазах непонятливостью косясь сначала на ладонь Кэйи в своей, а затем медленным взглядом переползая выше — к смуглому лицу, на котором, Дилюк поклясться готов, чуть дрогнули густые чёрные ресницы.       Отточенное рыцарское чутьё говорит — не спит.       Этот паршивец не спит!       Ну что за человек такой, готов взорваться Дилюк от возмущения, но выходит только глупо моргать и наблюдать за тем, как Кэйа продолжает старательно изображать из себя непробудно спящего.       — Ты что же, — с упрёком прокашливается, — ещё и шутить в такой ситуации вздумал?       Но Кэйа не отвечает, словно превращаясь в безмолвный мрамор. Дилюк хмыкает — громко; возникает желание ткнуть его под рёбра как следует, но сразу же вспоминается падение с высоты и сильный удар о сломавшуюся балку. Ушибы и разноцветные поля синяков обеспечены.       — Кэйа, — выразительно зовёт Дилюк. — Я знаю, что ты не спишь. Что, весело тебе?       Он улыбается. Мягко, одними уголками губ, а Дилюк бессовестно и так грешно на это засматривается, не в силах хоть немного отвести прикипевший взгляд. Кэйа медленно открывает глаза, но там скачут шаловливые бесы.       — Ну, — с хрипотцой начинает говорить Кэйа, закутывая с головой в бархат зазвучавшего голоса, — не устаю удивляться твоим рыцарским талантам. Однако признаю: было приятно слушать твои речи. Грешен, да, но я же, — пожимает плечами, — ведьма.       — Кэйа.       Он шумно выдыхает.       — Благородство.       Глупое прозвище, так тесно привязавшееся к Дилюку. Он не удерживается от лёгкого хмыка, понимая, что оно давно не вызывает прежнего раздражения и злости — только тот же сердечный трепет, сейчас так живо выстукивающий в груди.       Кэйа промаргивается, привыкая к дневному свету, щедро сочащемуся в комнатушку. Совсем маленькую, если начать разглядывать: вмещается одна кровать и небольшой столик, на котором стоит одинокое тело потухшей свечи.       — И давно ты... — Дилюк путается в словах, застревающих отчего-то в горле.       — Не совсем, — понимает Кэйа, отвечая на так и не прозвучавший вопрос. Появившаяся ребячливость испаряется дымом, освобождая дорогу серьёзности и капле раздражения, сверкнувшей алыми бликами в кромешной темноте зрачков. — Розария строго запретила подниматься, — он по привычке склоняет голову к плечу и, в досаде поджав губы, косится на своё тело, покрытое фиолетовыми соцветиями кровоподтёков. — Сказала, что иначе помешаю перелому срастаться.       Дилюк вопросительно поднимает бровь, спрашивая совсем осторожно:       — Нога?       Кэйа отрицательно покачивает головой, а длинные волосы бесконечными ручьями растекаются по бронзовой коже; он зачёсывает отросшую чёлку назад, позволив серебру снова вынырнуть и глотнуть воздуха.       — Пара рёбер, — ёмко отвечает. От Дилюка не укрывается, как чужой взгляд продолжает гаснуть, становясь пепельной серостью. — Из неё ни слова особо не вытащить, а послушницы ничего не знают, кроме того, что мы — очень важные гости.       Покивав, Дилюк вдруг задумывается: а знает ли Кэйа, что Дайнслейф жив? Ещё, судя по всему, не пришёл в себя, но жив — и есть все шансы, что не сгинет под могильной плитой. Знает или продолжает вспоминать произошедшее в церкви — перебирать каждую ниточку из полотна горьких воспоминаний, захлёбываясь безмолвным отчаянием. Кэйа может продолжать прятаться под треснувшими масками, может пытаться убедить самого себя в том, что ничего не чувствует, но Дилюк отлично знает: это не так. Внутри у него закручивающаяся буря и кровавые подтёки, вой искромсанного нутра.       — Дайнслейф... — прочистив горло, Дилюк пытается подобрать наиболее правильные слова.       Кэйа сжимает пальцы свободной руки на светлом покрывале, комкает его, как ненужный бумажный лист.       — Не нужно, — перебивает, не став даже слушать целиком.       Значит, не знает.       — Нужно, — настаивает Дилюк, сжав его ладонь в своей. Кэйа грозно вскидывает голову, готовый ощериться, как голодный волк; бликует дьявольское пламя в ониксовой бездне. — Розария сказала, — делает медленный выдох, чтобы усмирить боль в боку, — что он жив. Чудом.       Глаза Кэйи широко распахиваются, окрашиваясь сомнением — надеждой, вспыхнувшей на сизом поле из тлеющих крошек. Он отводит взгляд в сторону, задумчиво шаря по деревянному полу, словно исследует каждую трещинку и каждую вмятину.       — Я точно помню, — нарушает повисшее молчание, — что он не дышал. Пульса не было. Сердце не билось.       Дилюк пожимает плечами:       — Она сказала, что билось, но очень тихо и слабо. В суматохе ты мог просто ошибиться.       Кэйа скалится.       — Я не-       — Перестань, — наморщив нос, перебивает Дилюк. — Ты не можешь быть во всём идеальным. Ты и не идеальный, — Кэйа корчит очередную гримасу, так и спрашивающую, не дурачок ли Дилюк, но он всё равно заканчивает свою мысль, — но это делает тебя человеком.       Что-то трещит. Расходится окончательно по швам, рвётся на части. И коварная ведьма Запретного леса, держащая в страхе всю округу, чьё сердце — лишь большой кусок льда, оказывается в итоге самым обычным человеком. Со своими страхами, всплывающими ночными кошмарами, со своей болью, запертой внутри на крепкие замки. И Дилюк в этом больше не сомневается — не сомневается, держа руку Кэйи в своей так крепко, что кости готовы раскрошиться, а затем срастись в химеру. Он ждёт, что Кэйа снова заведёт любимую шарманку — скажет помыть язык с мылом, покаяться поскорее, расцеловывая иконы Святых, но ответом становится продолжительное молчание. Такое громкое, как гром, бьющий прямо по ушам.       Только спустя пару минут Кэйа наконец размыкает губы:       — Представляю, какие лица скорчат уважаемый действующий магистр и её пылко любимый муженёк, если услышат это, — посмеивается хрипло. — Всё бы отдал, чтобы посмотреть.       Дилюк тоже хмыкает. Джинн, он знает, и так не в восторге, но не пытается гневно переубедить вернуться на светлую тропу жизни, а вот как бы поступил Варка — загадка.       — Как-как, — цыкает Кэйа, — мечом по спине, чтоб неповадно было.       — Я только одного не понимаю, — спрашивает Дилюк, — почему его никак не наказали? В те времена ты ещё был наследником, — Кэйа морщится, тоже ступая на скользкую и неприятную тему, но продолжает слушать. — И, как я понял, до этой зимы никто не знал, что ты ведьма Запретного леса. Так разве, — Дилюк передёргивает плечами, — господина Варку не должны были осудить за измену?       Кэйа задумчиво мычит.       — Змеи сообщали, что всё было выставлено несчастным случаем. Ехали, ехали, а затем на карету напали — Варка отбивался от злодеев, как подобает доблестному рыцарю, но сражение было столь жестоким, что наследника растерзали на месте, а его, бедняжку, навсегда превратили в калеку, — раздражённо дёргает верхней губой. — Я не вдавался в подробности. У нас действительно возникли какие-то неполадки с колесом, из-за чего пришлось выйти на улицу, — Кэйа шумно вбирает носом воздух, — но это была лишь уловка, чтобы отвлечь моё внимание, а потом ты знаешь, что было. И, сдаётся мне по сей день, Варка выполнял чей-то приказ. Быть может, даже папенькин. Чёрт их разберёт. Однако Варка, будь он свято верен вашим рыцарским клятвам, не поднял бы меч против моей крови.       Дилюк медленно кивает, понимая, на что намекает Кэйа. Ненавидеть лишь исполняющего приказ свыше — глупо и не имеет смысла, ведь это не его воля, но у Варки был выход — рассказать, как обстоят дела. Отпустить, самому обставив дела так, словно чужое желание исполнено. Он же выбрал своими руками покарать грешника, соединившего душу с адской тьмой. Дилюк, наверное, тоже бы злился. А Кэйа — Кэйа до сих пор чувствует себя преданным.       Выжить несколько лет назад, чтобы самолично сдаться в руки Эроху. Всё так или иначе возвращается к злополучной церкви, много столетий спокойно стоящей у маленького столичного порта. Сейчас там одни угли — ветхая чернота, рассыпающаяся в пыль даже от самого лёгкого касания; такой пожар вряд ли смогли потушить, огонь был слишком уж голодным. Кэйа замолкает, напоминая спокойные глыбы льда, бороздящие холодные морские воды. Дилюк, вскоре не выдержав, ругается:       — О чём ты только думал?       А Кэйа снова нечитаемо хмыкает, слегка раздражённо дёрнув плечом — как и всегда, когда нужно обнажать задуманное; когда нужно пролить свет на то, что есть в его душе и голове.       — Я? — переспрашивает. — Удивительно, но о тебе. Избавиться от связи со мной — твой билет в прежнюю жизнь. Да, затаскали бы по проверкам, но это огромный шанс. Или предпочтёшь всю жизнь быть в бегах, прячась за границей?       Дилюк вздрагивает — он не совсем спрашивает об этом.       — А моё мнение ты узнать мог? — угрюмо цыкает он. — А не решать всё в одиночку? Мы могли бы загнать Эроха в угол вместе. Без того, что произошло. Какой был смысл рвать с мной, если потом ты позволил заковать себя в кандалы?       — Да, я ошибся, — щерится Кэйа. — Доволен?       Дилюк удивлённо вытягивается в лице. Он протягивает руку, чтобы коснуться лба Кэйи, но тот, уйдя от касания, едва ли не сыплет страшными проклятиями — только венозная киноварь в зрачках мерцает.       — Ты точно Кэйа? Жара нет? Опоили чем, может? Уж слишком просто свою ошибку признаёшь.       Кэйа смотрит на него, как на дурачка.       — Ты что, — цедит, — дымом передышал?       Дилюк разводит руками:       — Кто ж вас, ведьм, знает.       — Я понимал, что церковь будет ловушкой, — дёрнув плечом, Кэйа смотрит ему прямо в глаза. — Это хочешь услышать, Благородство? Я знал, что Эрох просто так тебя не отпустит. Это даже ребёнку понятно. Считаешь, — фыркает, — я так соскучился по столбу, что решил туда вернуться? Дайнслейф должен был стать подстраховкой на случай, если я не сумею достаточно протянуть время.       Кэйа далеко не идиот. У него определённо был какой-то план, пусть и полный безрассудства и самопожертвования. Повестись на россказни и обещания Эроха — то же самое, что повестись на пустоту. Дилюк тоже знал, что ублюдок не станет его отпускать живым — слишком много знает для свободы. Если бы Дилюка не прикончили там, на глазах у Кэйи, создав видимость выполненного уговора, то обязательно пришли бы по его душу чуть позже. Итог всё равно один и тот же.       Слабая догадка формируется в голове. Гвардейцы не просто так прибыли туда — и точно не просто так начался пожар, но Дилюк щурится, переспрашивая наверняка:       — Протянуть время до чего?       Кэйа поднимает голову. А солнце — солнце по-прежнему не жёлтое, не цвета пушистых канареек и только вылупившихся птенцов, оно — непроглядно чёрное.       — До прибытия гвардии. Змеи были заняты в Терновом порту, пришлось слать весточку Хадуре перед тем, как отправиться на место, — он с досадой взъерошивает волосы, растрепав длинные пряди сильнее. — Я не думал, что они решат поджечь церковь. Возможно, — безучастно хмыкает, — это была даже неплохая попытка меня наконец сжечь. Двух зайцев одним огнём — и от Эроха наконец избавиться, и от меня. Печально будет их разочаровывать, но, думаю, я с удовольствием это сделаю.       — Не понимаю, — кончиками пальцев трёт переносицу Дилюк. — Зачем тогда Анфортасу спасать нас? Тем более привозить сюда, — окидывает взглядом комнатку, — лично?       — Я бы тоже очень хотел это знать, — Кэйа прикрывает на мгновение глаза. — Братец может мутить какую угодно воду, но это просто лишено всякого смысла. Выкурить из церкви Эроха? Да, могло бы получиться, но вход был закрыт именно с внешней стороны. Значит, поджигатели хотели похоронить каждого, кто оказался в пожаре.       — Огонь был слишком сильный, — подмечает Дилюк. — Соваться в такой пожарище — тоже дело достаточно рискованное и гиблое. Вытащили не только тебя и меня, свалившихся недалеко от молитвенного алтаря, но и Дайнслейфа из подвала.       Кэйа согласно кивает:       — О том и речь. Слишком уж непонятно складывается.       Появление Анфортаса ближе к вечеру — тогда, когда света за окнами совсем не остаётся — наводит очередную шумиху. Взволнованные послушницы принимаются суетиться больше обычного, бегать туда-сюда с тряпками и небольшими вёдрами, изо всех сил стараясь оттереть даже самые крохотные и незаметные пятнышки на полу и стенах. Они суетливо расправляют платья, низко опускают головы в поклоне; сминают белые подолы в пальцах, комкают-комкают-комкают. А затем, разрумянившись, боязливо поднимают взгляд, упираясь в прямую спину, закованную в броню из богатого тёмно-синего камзола.       Кэйа, не сдержавшись, фыркает — и плечом дёргает в раздражении. Дилюк едва заметно покачивает головой, чувствуя кожей забурлившую враждебность, исходящую от Кэйи магической густотой. Или это — тоже волнение, но другое; и долгие, бесконечные думы о том, чему можно верить, а чему — нет.       Что есть чёрное?       А что есть белое?       И можно ли их делить, если всё вокруг в итоге оказывается пепельно-серое?       Неразрывное. Целое.       Кэйа — бесконечность сомнений и неконтролируемый гнев, превращённый в огромный кусок подводного айсберга. Кэйа — шалость и ребячливость, серьёзность и ответственность, взваленная на плечи, горбящиеся от слишком тяжёлого веса. Стальной стержень, покрытый надломами, знойная жара и одновременно кусачие морозы.       Так Анфортас всё же друг или очередной враг, которого нужно одолеть в кровавой бойне?       Дилюк хочет подняться в знак уважения к статусу более высокому, чем у него самого — хватается за ужаленный бок, но Анфортас делает плавный жест рукой, прося не вставать. Хадура, зашедший точно следом, поджимает губы и впивается долгим взглядом в Кэйю, — а тот спуску не даёт, вновь смело выдерживая контакт. И только тогда, когда дожидается низкого поклона, теряет весь интерес к командиру чужого отряда, за чьей спиной в следующее мгновение закрывается дверь.       Они остаются втроём. Прямо как тогда, в деревне Вольфендома, — заблудшие души, произносящие столь страшные вещи, что их не смоет ни виселица, ни даже пламя. Только ныне больше нет Его Величества и пустует могучий трон, за чьей спинкой, расшитой золотыми нитями по кобальтовой синеве обивки, восходит обсидиановый диск солнца.       Анфортас скоро займёт это место, а слегка отросшие тёмные волосы, симпатично вьющиеся на кончиках, прижмёт тяжесть правящей короны. Новый король, воскликнут горожане; фальшь, хмыкнет Кэйа, бережно держащий солнечную черноту в своих ладонях.       У Дилюка столько вопросов — про Джинн, про Эроха, про произошедшее в старинной церкви. Но ему приходится вовремя прикусить кончик языка, чтобы не сорвалось ни слова. Дилюк — рыцарь, капитан; по рангу не положено первым влезать в беседы с венценосными особами. И с этим приходится только смириться. С Кэйей он устав, вбитый в голову, нарушить может. С будущим королём, от которого, наверное, даже лесные черти не знают, что ожидать, — нет.       — Рад видеть, что с Вами всё в порядке, — наконец начинает говорить Анфортас, присев на скрипучий табурет у стола.       Кэйа пытается подтянуться на руках — сдавленно шипит, но всё равно принимает наиболее сидячее положение. Покрывало соскальзывает вниз, обнажая подтянутое смуглое тело, украшенное расцветшими бутонами синяков на рёбрах. Лиловая яркость любопытно выглядывает из-под слоя туго замотанных бинтов — настолько туго, что Кэйа днём сказал про нечем дышать. Розария, лично проверявшая его ранения, лишь на доли секунд приподняла бровь и тихо выдохнула: «ты знал, в какое пекло лез».       — Сначала сам устраиваешь это, — скрещивает руки на груди Кэйа, — а потом сыплешь любезностями?       — Во-первых, я действительно рад, что вы трое остались живы. И, во-вторых, — кончиком пальца чешет скулу, — так положено по этикету.       — С больничной кровати не могу разделить твоего энтузиазма, Высочество.       К лицу Анфортаса приклеивается улыбка:       — От Высочества слышу. Вы уже были у командира Дайнслейфа?       Помедлив, Кэйа сдержанно кивает. Они были — днём, невзирая на все наставления послушниц о покое для раненых тел. Зашли не спеша, а Дилюк помнит, как Кэйа замедлился у самого порога, словно боялся ступить дальше. Боялся увидеть лишь бездыханное тело; страшился, что подаренная надежда разобьётся вдребезги, как витражное окно от мощного удара. Но Дайнслейф, вопреки самым коварным мыслям, дышал — тихо, размеренно. Дилюк помнит, как Кэйа перепроверял биение его сердца — отсчитывал удары, а затем громко выдохнул. Облегчённо.       Главное, что он остался жив. Ещё совсем бледный, белый, как накрахмаленные простыни, но живой. Рано или поздно проснётся, очнувшись от долгого сна, откроет чистую лазурь мудрых глаз — поднимется, вновь набросив на себя гвардейскую форму.       — Мы едва вас всех вытащили, — сглотнув, рассказывает Анфортас, закинув одну ногу на другую. — Среди тех, кто был отправлен к церкви, оказался человек Эроха.       Дилюк сжимает руки в кулаки. Кто бы сомневался, что мерзкие ручонки ублюдка протянутся и туда. Впрочем, зная, что во дворце уже были его шавки, Дилюк не удивлён.       — Мы схватили того, кто лживо распорядился от имени Хадуры. Сейчас он под тщательной охраной в камерах ордена. Ещё у меня кое-что для Вас есть.       Кэйа любопытно вскидывает бровь, а Анфортас лезет во внутренний карман камзола, вытаскивая небольшую вещицу, аккуратно закутанную в шёлковый платок.       — Притащил нож?       — Не совсем, — он разворачивает слой за слоем — до тех пор, пока не показывается золотой блеск. Крупный сапфир, вставленный в клетку-теснение, переливается бликами — ловит рыжину, падающую от пламени, тушит её, словно вода. Анфортас протягивает вещицу, предлагая забрать; Дилюк опережает Кэйю, поднявшись на ноги.       Шпилька приятной тяжестью ложится в ладонь. Рассекает янтарным сиянием, а цепочки-ниточки, отходящие от крупного драгоценного камня, чуть путаются между собой, сплетаются, чтобы после — повиснуть звёздами в воздухе. Поджав губы, Кэйа забирает свой подарок; аккуратно держит, вновь и вновь рассматривая. Сейчас нет чехла, обитого мягким бархатом, только платок, распадающийся цветочными лепестками.       — Слуги нашли её в одной из дворцовых камер, — коротко поясняет Анфортас. — Сдаётся мне, это принадлежит Вам. Чудная вещица. Заказчик явно обладает хорошим вкусом.       Кэйа молчит. Долго, задумчиво разглядывает шпильку, подаренную однажды ему Дайнслейфом на день рождения; подушечками пальцев оглаживает сверкающую чистоту сапфира, так и напоминающего чёрное, чёрное солнце, а затем крепко сжимает золотое основание в руке.       — Спасибо.       Анфортас кивает. И, вздохнув, продолжает говорить ровным голосом:       — Действующий магистр занята расследованием и, соответственно, допросами. Только с её помощью удалось задержать в Терновом порту группу лиц, собиравшихся сбежать на корабле.       Кэйа бросает на Дилюка сложный, тяжёлый взгляд. Волосы, уже собранные в густую косу, стекают по сильному плечу.       — Магистр, так понимаю, в добром здравии?       Анфортас незамедлительно кивает:       — Всего несколько боевых царапин. Она не пострадала.       И Дилюк, сам того не замечает, выдыхает всё напряжение, что оставалось в груди до этой минуты. Джинн справилась. Она в порядке. Он так тревожился, что что-то пойдёт не так, ведь оставил совсем одну — не так, как они изначально договаривались. Возможно, Джинн поняла, что случились непредвиденные обстоятельства и стала действовать в одиночку согласно обговорённому ранее плану, но проснувшаяся совесть всё равно неприятно покусывает душу. От Эроха, в конце концов, можно ждать чего угодно: он заготовил столько запасных планов, что Дилюк и подумать не мог. Его шавки так ему верны — предадут всё и всех, кого знали и кому верно служили до определённого момента, но Эрох же готов бросить их на растерзание, лишь бы спасти свою шкуру. Он кинул своих людей у Тернового порта, зная, что по его душу туда могут явиться; кинул и тех троих бедняг в церкви, когда начался пожар. Смешное зрелище. Забавное.       Но, вероятно, до появления Дилюка в доспехах, снятых с мертвеца, Эрох не планировал оставаться на территории Каэнри'и. Жить тут, на всём готовом, куда проще, чем создавать с нуля в чужих краях.       Кэйа со сложным выражением лица наблюдает за тем, как Дилюк прислоняет в облегчении ладонь к сердцу. И, не сдержавшись, закатывает глаза, отворачиваясь обратно к младшему брату.       — Сейчас Эрох находится под стражей, — Анфортас задумчиво постукивает указательным пальцем по подбородку. — Мы его изолировали от всех, в охране стоят мои люди. Из посетителей допускается только действующий магистр с парой своих доверенных лиц. Но, — разводит руками, — сейчас суду не нужно его чистосердечное признание, вина доказана.       — Орденская документация?       Кэйа, опережая Анфортаса, кивает.       — Там столько расхождений. Дайнслейф и Хальфдан говорили, что от такого не отмазаться.       — Большие ошибки в числах, неправильные даты и лживые сведения, прописанные его рукой в отчётности, — более широко поясняет Анфортас минутой позже. — Один из задержанных контрабандистов сдал его с потрохами и гвардия сейчас полностью перепроверяет твоё дело, — серьёзный взгляд ониксовой бездны падает на Дилюка. — У Эроха слишком много всего набирается, чтобы уйти безнаказанным.       — А ещё показания Карла, — не забывает Кэйа.       — А ещё показания Карла, — в тон ему кивает Анфортас. — Но сговор с ведьмой, поверьте, самое малое из зол. Незаконная торговля каэнрийскими гражданами уж очень заинтересовала и взбудоражила суд.       — Когда он состоится?       На лице Анфортаса проскальзывает понимающая улыбка. Мягкая, как перо. Он нарочно тянет с ответом, отряхивая с колен несуществующую пыль, а Кэйа напряжённо щурится.       — Его не будет, — огорошивает наконец ответом. Вздрогнувший от неожиданной новости Дилюк переглядывается с таким же непонимающим Кэйей, в чьих глазах — жирные, жирные вопросы, а ещё — вновь вспыхнувшая ярость. Анфортас медленно поднимается с табурета, ещё раз разглаживает складки на глубокой синеве камзола, и явно намеревается уйти, скоротечной рекой выскользнув за дверь. Кэйа в пальцах сжимает покрывало едва не до треска плотной ткани.       — Ваше Высочество, — вмешивается Дилюк, не сдержавшись. — Суд должен состояться. Эроха нельзя просто так отпускать на свободу после всего совершённого.       Огонь на двух разожжённых свечах, освещающих крохотную комнату, дрожит. Жёлто-рыжие язычки беспокойно пританцовывают на месте, подёргиваются, словно в конвульсиях, и не могут никуда перепрыгнуть. Сбежать. Спастись. Кэйа чуть приподнимает одну ладонь, готовый впаять дверь в стену нечеловеческой мощью, если это потребуется, но только не выпустить Анфортаса. Выжать из него все ответы — даже если потребуется переломать каждую кость в теле будущего короля.       Кэйе терять нечего, запоздало приходит мысль к Дилюку. Он — ведьма, принадлежащая Запретному лесу; его верный хранитель, сыскавший ненависть и страх народа за своё происхождение.       Анфортас, положив руку на дверную ручку, наконец останавливается. Поворачивается и, откинув вьющуюся прядку с лица, тихо произносит:       — Казнь состоится через трое суток, старший брат. И, — в его взгляде мерцает хитрость, — у площади стоит чудесный двухэтажный дом с плоской крышей. Говорят, там открывается неплохой вид на возведённый эшафот.       Кэйа недоверчиво хмурится.       Анфортас, с плывучей мягкостью склонив в уважении голову перед ним, наконец выскальзывает прочь. Уходит, оставляя их в звенящей тишине закопошившихся мыслей.       Мондштадт — тёплые ветра, но кусачий сквозняк, гневно мечущийся от узкого проулка к проулку. Конец февраля встречает ярким солнцем, взошедшим на лазурь недосягаемого небосвода. Дилюк, увы, не знает, идут они в ловушку или нет, но он готов к любому исходу. За поясом два острых кинжала, с удовольствием вопьющихся в чью-то ещё живую и тёплую плоть, если понадобится вновь выгрызать себе дорогу на свободу.       В лекарской успели осмотреть и его неповоротливое запястье, навсегда украшенное шрамом от острых зубов трупоедов, и периодически ноющие связки под коленом. Розария, сидящая в стороне и раскуривающая трубку, внимательно глядела за тем, что делают её послушницы — молчала, не требовала сиюминутных ответов, а затем попросила покинуть всех комнату. И, плавной поступью подойдя ближе, обдав могильной затхлостью ведьминого дыхания, чётко сказала, что поможет только время. Кэйа — не лекарь, так, самоучка, изучающий премудрости великого искусства медицины только чтоб не помереть в глухой лесной чаще, но всё равно смог хорошо подлатать серьёзные и глубокие раны. А подвижность, возможно, однажды вернётся. И Дилюк снова поднимет в руки начищенную сталь острого меча.       Дайнслейф ненадолго приходил в себя вчерашним вечером, а затем, сморённый облаками тлеющих благовоний, вновь упал в черноту приятного беспамятства. Розария заверила, что с ним всё будет в порядке — если открыл глаза однажды, значит, откроет и снова; есть ожог на правой стороне тела, заползающий на шею и совсем чуть-чуть на линию челюсти, но это уж точно несмертельно. Кэйа не подал вида — на его лице не дрогнула ни одна мышца, но Дилюк знал — чувствовал — тот шторм из всего-всего, что ежесекундно скручивало чужую грудь сильными спазмами. Кэйа может отрицать сколько угодно, делать вид, что ему абсолютно всё равно, но это — фальшь. Дайнслейф — часть его семьи. Её, во всяком случае, остаток. А ради семьи, как он сказал однажды, люди способны на очень и очень многое.       Двигаться с ещё незажившими ранами тяжело. Теряется прежняя ловкость, порой больно выпрямить спину и приходится бесконечно горбиться, хватаясь за пульсирующий участок тела. Кэйа пытается идти в привычном для себя ритме, но всё равно сбивается, морщась от сдавливающей боли в сломанных рёбрах. Он чуть прихрамывает от ушиба, но отказывается от помощи.       — Ты дурной, — комментирует чужую упёртость Дилюк, пропуская к лестнице на крышу первым.       — Тебя это ни разу не смущало, — прилетает ответ сверху.       — А я с тобой скоро вообще позабуду, что такое стыд.       Кэйа ехидно посмеивается. Злорадствует:       — И это говорит рыцарь? — в притворном удивлении Кэйа хлопает кобальтовым глазом, а затем поправляет чёрную и чуть изношенную повязку, шёлковой ленточкой уползающей под густоту стекающих волос. Кончики теперь едва касаются поясницы, поднимаясь вверх водопадом из морской воды, а между — серебряная тропа.       Дилюк качает головой. Проще стаю трупоедов побороть в рукопашном бою, чем Кэйю переспорить.       К площади продолжает стекаться народ. Они толкутся, вытягивают в любопытстве шеи, пытаясь разглядеть кусочек побольше, а затем снова становятся на пятки и упираются недовольными взглядами в чужие — более высокие — головы. Некоторые расталкивают толпу, стараясь подлезть поближе; возмущённые возгласы режут по слуху. Раньше это был прямой сигнал к действию — гаркнуть, предупреждая о спокойствии и уважении друг к другу, а затем вновь встать чуть поодаль, но с соколиным вниманием наблюдать за всеми собравшимися людьми. Сегодня вокруг площади расставлены гвардейцы, облачённые в королевскую форму — они держат руки на эфесах острых мечей, готовые броситься в бой, а звёзды, выгравированные на нагрудной пластине доспеха, сияют великолепным золотом.       Пригнувшись, Кэйа добирается до края крыши. Дилюк, поморщившись от простреливающего дискомфорта в боку, плюхается на колени с ним рядом. Он пытливо рассматривает округу, пытаясь намётанным взглядом бывалого воина отыскать угрожающую опасность. Но все, кажется, заняты лишь выведенным на обозрение пленником. Руки и ноги Эроха плотно скованы железными наручниками — Дилюк с горечью усмехается, глядя на то, как некогда верный боевой товарищ стоит перед толстой и грубой верёвкой, покачивающейся аккурат недалеко от его лица.       Но Кэйа хмурится. Склоняет голову сначала к одному плечу, затем — к другому.       — Что-то не так? — обеспокоенно спрашивает Дилюк. — Что-то чувствуешь?       — Ага, — медленно кивает. — Архиума нет. То есть, — прокашливается в кулак и сдавленно шипит от боли в потревоженных рёбрах, — гвардейцы всегда носят наручи из архиума, это — часть формы и знак безопасности королевской семьи. На своём веку не помню, чтоб они куда-то без них выходили. Тем более на такие торжества.       Дилюк окидывает взглядом площадь. Человеческое чутьё не может подсказать, сколько здесь всего архиума и у кого именно, но Кэйа выглядит достаточно растерянно. Он пытается отыскать доступное и понятное объяснение, но наружу вылезают уродливые сомнения, не позволяющие точно быть уверенным в одной-единственной мысли. Эроха, если присмотреться, тоже сковывает совершенно обычная сталь, из какой делают рыцарские доспехи. Металл крепкий для простого человека — надёжные путы, но пропускающие сквозь себя дьявольский дар.       Анфортас не мог об этом не знать. Он точно в курсе и отсутствия защиты от ведьм, и не просто так, совсем невзначай, указал на этот дом, с которого правда открывается великолепный вид на всю площадь. И, в особенности, на эшафот.       Будущий король, быть может, действительно преследует свои цели. Так же, как и все они — неизменная черта любого живого существа, но это, вопреки всем опасениям, совсем не значат, что в душе таится кипящее зло. Нельзя целиком закрывать глаза на то, что Анфортас по собственной воле спустился к пленённому Кэйе в камеры, а дальше — действовал с его подсказок и наводок, с ювелирной аккуратностью вызволяя Дилюка. И нельзя игнорировать, как несуществующее, всю его помощь, что была оказана за минувшее время. А ещё Дилюк видит в нём уважение к самому Кэйе — оно проявляется в речи, в мелких жестах и действиях; в признании, что истинная мантия правления принадлежит и всегда будет принадлежать совсем не ему, готовящемуся к предстоящей коронации.       Ведь чёрного и белого нет. Они — лишь части чего-то большего, чего-то более объёмного и реального. Правдивого. Неоднозначного.       — Возможно, — осторожно начинает Дилюк, — твой брат не такой уж и плохой?       Он ожидает, что Кэйа сейчас яростно сощурится, выплюнув что-то до едкого язвительное, от чего кожа призрачно зашипит, как от пролитой кислоты. Но ответом становится сиплый выдох — из него сочится горечь, стекающая невидимыми линиями с губ. Между ними двумя сейчас нет доверия, но оно, зародившись, может окрепнуть — стать железными цепями связи, прорастающей на пустошах изрезанного сердца. Пройдёт время, чтобы боль притупилась, утихла чуть-чуть. И, самое главное, что Кэйа тоже допускает подобные мысли — иначе бы уже плевался ядом дальше, чем видит. Но Кэйа не произносит ни слова, а Дилюк прекрасно знает, что в этом молчании скрыто очень и очень многое.       Может быть, с помощью Анфортаса и у Кэйи однажды появится второй шанс. У баланса, трещащего по швам, появится лазейка, чтобы вновь окрепнуть.       На помост выходит Джинн. Сталь доспехов, наконец отлитых по её размерам и её фигуре, красиво — благородно — сверкает в падающем свете закатного светила. Громкий голос разносится по округлой площади, видевшей агонию и слёзы, слышавшую десятки и сотни криков; эхом проносится мимо каждого окна, будто заглядывает внутрь, зовёт выйти наружу — посмотреть на славный день, когда в адские пучины падёт очередной грешник. Кэйа удобно усаживается на колени, опирается одной ладонью о плоскую крышу, куда обычно принято сажать арбалетчиков и лучников.       Зеваки, пришедшие поглазеть на очередную казнь, громко перешёптываются между собой: удивляются, переспрашивают, не инспектор ли это — поражённо качают головами, не в силах до конца поверить. А обвинения льются ровным и строгим голосом Джинн, неспешно зачитывающей вполне однозначный приговор.       Никакого помилования.       — А казался таким порядочным человеком! — слышится гневный вскрик из толпы. Гвардейцы смотрят в сторону шума — на тонкокостную женщину, кутающуюся от холода в лёгкую и совсем не зимнюю накидку. Джинн, прервавшись, прокашливается, призывая к тишине.       Внутри Дилюка переворачивается нечто тёмное и склизкое. Смерть — это совсем не то, чему стоит радоваться; испытывать такие эмоции при чьей-то кончине — стыдно и недостойно рыцаря, но всё равно оно прорывается наружу лёгкой дрожью от волнения. Эрох получает то, чего достоин, то, что он всецело заслужил.       Кэйа рядом слабо кашляет, но, крепко уперевшись ладонью вниз и найдя опору, вытягивает одну руку вперёд, словно жаждет коснуться ублюдка. Дотянуться. Джинн замечает их на крыше — недолго смотрит Дилюку прямо в глаза, а затем — пламенем перебрасывается на Кэйю. И, поджав губы, опускает голову ниже, вновь уткнувшись в ворох бумаг, где написано единогласное решение суда.       Воздух вокруг плотнеет. Холод ударяет по щекам, кусает обнажённые участки кожи до слабого румянца; Кэйа склоняет голову к плечу, глядит прямо — не моргает даже, но его лицо всё равно искажает яркая гримаса жгучей ненависти. Злости, которую не затушить ни одной водой. Ярости, полыхающей насыщенной венозностью зрачков.       По спине невольно скатывается липкая дрожь. Дилюк щиплет себя, а затем подползает к Кэйе и, положив руку ему на плечо, с плескающимся беспокойством напоминает:       — Ты навредишь себе.       Но Кэйа не реагирует, целиком и полностью сосредоточенный на Эрохе. Дилюк сжимает зубы, становясь лишь безмолвным наблюдателем. Позади ублюдка возвышается чуть обугленное железо столба, где без крохи жалости и сочувствия сжигают ведьмино племя — тот самый, с которого однажды пришлось снимать и самого Кэйю. А Эрох, запоздало понимает Дилюк, стоит практически на том же месте, откуда в ту ночь был выпущен арбалетный болт, пронзивший лисью спину. Воспоминания встают перед глазами, оживают, обретая чёткие очертания — страх за чужую жизнь и беспокойство, червями роящееся внутри; кусающий холод и лающий кашель, рвущий горло и лёгкие.       Казнит Эроха отнюдь не рука правосудия и справедливости.       Казнит Эроха Кэйа.       Дилюк кусает губы; не в его состоянии использовать магию, позволяя ей жрать себя. Точно навредит себе ещё больше, но это — отмщение. Сладкое, приятное, жгучее, как кипящая магма пробудившегося вулкана. И Дилюк не тот, кто смеет вмешиваться, не тот, кто может помешать. Он — щит и опора.       И Запретный Лес поднимается с колен, булькают твари, вжавшись в углы. Кэйа отдаёт себя — погружается глубоко туда, куда не может ступить нога живой души; бродит по туманным лабиринтам, впитывая в себя всё больше мощи и силы. Тихий шёпот неудержимым потоком срывается с его губ, становится частью холодного ветра, путающего волосы. Кулон, висящий на шее, снова будто бы вибрирует, предсказывает приближение потустороннего, возводя вокруг крепкие стены защиты. И пусть голодные твари бьются, пытаясь проникнуть внутрь, а затем кинутся туда, куда указывает их хозяин. Кэйа одним быстрым движением вытаскивает что-то острое из кармана плаща — сверкает лезвие, черкнувшее по раскрытой ладони.       — Кэйа! — гаркает Дилюк, но его не слышат.       Терпкая густота ведьминой крови собирается в налившиеся краской бусины, в спелые зимние ягоды, а затем, покачавшись, срывается вниз. Капли летят несколько долгих мгновений, разбиваясь о крышу — и впитываясь в неё дьявольским следом. Чужой голос, подёрнутый хрипотцой, чуть срывается — Кэйю слабо ведёт в сторону, но Дилюк вовремя подставляет своё плечо, не позволяя упасть.       Эрох кашляет. Сильно. Надрывно. Поднимает скованные железными браслетами руки, заставив гвардию напрячься, и хватается за свою шею. Он пучит глаза от непонимания, от страха, гонимого быстро забившимся сердцем. Дыхания не хватает, перекрыто, лишь спазмы становятся сильнее с каждым мгновением, что Кэйа крепче сжимает пальцы. Словно лично держит ублюдка за глотку, впивается короткими ногтями до следов-полумесяцев, и сжимает-сжимает-сжимает, пока Эрох не начинает хрипеть, а белки его глаз — не краснеют. Народ ахает, тоже напуганный; и только Джинн остаётся хладнокровной, но и это — маска. Дилюк видит морщинку, появившуюся меж бровей.       Твари вылезают тенями из нор. Они острыми языками слизывают аппетитную ведьмину кровь, внимая приказам, слушая чужую волю, как единственно верный закон.       Эрох падает на колени. Хрипит, высовывая язык; толпа отшатывается от помоста, словно там — прокажённый. Шепотки становятся громче, кто-то крестится, зачитывая молитву, будто это действительно поможет.       И чужая шея, сдавленная в нечеловеческих тисках, наконец ломается. Крошится, превращая крепкие кости в серую пыль. Изо рта у Эроха лишь вытекает тонкая струйка крови, а глаза-стекляшки глядят в никуда. Гвардейцы переглядываются между собой, ожидая приказа магистра, но Джинн, хмурясь сильнее, продолжает следовать положенным правилам. Приговор будет зачитан, пусть и исполнение его оказывается чуть раньше.       Кэйа, роняя ещё несколько слов, наконец замолкает. Опускает окровавленную руку, пачкая крышу ещё больше; он тяжело дышит — громко, сипло, ртом хватает кусающую свежесть. А взгляд ещё плывущий-плывущий. Дилюк ругается сквозь зубы и, не долго думая, рвёт подол накидки, которую любезно ему одалживает Розария. Та наверняка будет недовольна испорченной вещью, но приоритет — остановить льющиеся капли.       Руки у Кэйи холодные. Он не сразу реагирует на прикосновение к себе, ещё целиком погружённый на другую сторону; бродящий в плотном тумане, в ядовитой дымке, но отчаянно ищущий путь обратно. Путь домой. Путь к Дилюку, который только-только замечает, как из носа Кэйи тоже катится кровавая капля.       — Совсем дурной, Боже милостивый, — костерит Дилюк, сначала бережно вытирая чужое лицо, но всё равно оставляя бледноватый развод, а затем принимается наматывать полоску плотной ткани на порезанную ладонь.       Кэйа резко вздрагивает. Выныривает, взгляд его постепенно становится всё более и более осознанным, понимающим, что происходит вокруг. Он улыбается — слабо, чуть болезненно.       — От царапины не помру.       — Кэйа.       — Благородство.       Возмущение плещется в глотке. Чужое безрассудство его когда-нибудь точно доведёт до гробовой доски и адского котла, окружённого лыбящимися чертями. Остаётся только шумно выдохнуть, досадливо покачав головой, и завязать крепкий узел. Долгое касание отражается внутренним трепетом. Кэйа плюхается на зад, силясь перевести сбившееся дыхание; зрачки полыхают дьявольским пламенем — ярким, горячим, обжигающим. Но Дилюк садится рядом и, не в силах удержаться, обнимает Кэйю за талию, сильнее двигая к себе. Пряность трав трогает чуткое обоняние.       — Я проклял его, — вдруг говорит Кэйа. — Проклял его душу, — выдерживает паузу, сглотнув вязкую слюну. — Адские черти будут не так сильно драть, как запертая вечность.       Дилюк, неотрывно глядя на эшафот, уточняет:       — Как самоубийцы?       — Почти. Но тех терзают лишь собственные поступки, — посмеивается до одури хрипло, — а этого — заграничные твари. Кровь — самый сильный катализатор. А я пролил свою. Душа Эроха, запертая в людском мире и раздираемая тварями, будет молить о смерти. Молить, чтобы всё прекратилось. Но он и так мёртв, — усмешка острой вспышкой режет ровную линию губ, — и ему некуда деться.       За Аякса.       За раны Дайнслейфа.       И за всю боль, что терзала по вине ублюдка их самих.       За всё.       Отмщение не вернёт погибших и не залатает дыру, проделанную в груди. Кровь за кровь. И жизнь за жизнь. Битва, в которой может быть только один победитель. Они оба смотрят вниз — на Джинн, наконец опускающую бумаги, на взбудораженных неожиданной кончиной пленника гвардейцев, которым теперь предстоит убрать труп с площади. Эрох остаётся грудой костей и мяса, а всё вокруг на секунды кажется нереальным. Им пришлось столько всего пережить, столько всего вытерпеть — и всё ради этого момента, ради вопящей справедливости. Ради тех, кто ушёл. Ради друг друга.       — Ты веришь, — гулко сглатывает, — что всё наконец закончено?       Кэйа мягко усмехается.       — Ничего ещё не закончено. Всё только начинается, Дилюк.       Возможно, он прав, и это — лишь одна ступень, а дальше — ещё целая лестница. И совсем неизвестно, куда в итоге приведёт этот лабиринт ветвящихся дорог. Дилюк носом утыкается Кэйе в висок, трётся, словно животное, а затем прижимается к холодной коже чувственным поцелуем.       — Но мы справимся.       — Ты сказал «мы», — посмеивается Кэйа, — или мне показалось?       Дилюк позволяет себе улыбнуться и, боднув этого невыносимого человека носом в скулу, уверенно произносит:       — Я сказал «мы», — выдерживает паузу. — Ты веришь мне?       Кэйа — расколотые льды и сброшенные маски.       А под ногами — море мягкого пепла, оставшегося от рассыпанных звёзд. Рыцарь и ведьма — вздор; рыцарь и ведьма — новая надежда, рождённая на обломках двух разных миров, безвозвратно друг в друга врезавшихся. Сизая изгарь устилает собой всё вокруг, и крохи эти, некогда бывшие безжизненным тлением, разгораются вновь.       — Я тебе верю.