Рассыпаясь звёздным пеплом

      Дворцовые коридоры кажутся одинаковыми и одновременно совершенно разными; проходы ловко сливаются друг с другом, петляют и путают, словно хитрые черти играют с чистой душой. Глубокий тёмно-синий разбавляется золотыми украшениями, окутывает янтарный блеск оттенками, приятными глазу. Звон пустоты приносит с собой тёплый летний ветер вместе с далёкими отголосками шепотков. Суетятся слуги, чей топот касается чуткого слуха, бегают то туда, то сюда, суматошно наводя самые последние штрихи. Всё вокруг сияет, начищенное и намытое, а в подсвечниках — новые свечи, тянущиеся макушками к высоким потолкам.       В животе у Дилюка закручивается волнение.       В Каэнри'и наконец наступает долгожданная праздничная пора, слух о которой спешно облетает всё королевство за считанные дни. Распространяется, как чума, как страшная хворь, поглощая каждого-каждого, и оставляющая на разуме-душе неповторяющиеся следы.       Он едва заметно сжимает руки в кулаки. Рыцари на ногах с самого восхода солнечного диска; в столицу ожидаемо съезжается столько народа, что протолкнуться на улицах получается с огромным трудом. Дилюк смог отпроситься у Джинн одним только чудом — и она, с безысходностью вздохнув, лишь кивнула в сторону дворцовых шпилей, распарывающих облака.       Ноги сами тормозят у высокого окна, выходящего на один из внутренних дворов. Зелёная — ещё совсем свежая — листва слабо трепещет, обласканная тёплым летним ветром. Ровно постриженные кусты соединяются в разные узоры — в картины, которые неискушённый красотами разум страстно желает рассмотреть. Часть беседки, которую удаётся заметить мельком, тоже украшена умелыми руками садовников — с невысоких белых перил свисают бархатные лоскуты дорогих тканей, а между кованых линий узора ползут длинные цветочные стебельки. Пышные бутоны интейватов перемежаются с кобальтовыми головками роз; синева широко раскрывает тонкие лепестки, закрывая собой лунные язычки, что с первым серебряным светом потянутся к небу.       Каэнри'а готовится вновь обрести потерянное — вернуть в своё лоно отвергнутого сына, фениксом восставшего из пепельной серости. Беспокойство — бурная, бурная река; она растекается по венам, чуть выплёскивается за русло, веля сегодня не расслабляться и не терять нужной бдительности.       Каэнри'а распахивает руки, готовая сжать в тёплых материнских объятиях утраченное — сегодня Его Величество король представит народу наследие чёрного солнца, и над головой изгнанника вновь прольётся звёздный свет.       В груди — прямо там, где по сей день висит ведьмин кулон — зажигается слабое желание ущипнуть себя, чтобы лишний раз убедиться: происходящее не морок. Не фантазия, пришедшая в глубоком сне, а новое настоящее. Переход из старого в новое — долгожданный шаг в неизвестное будущее; полтора года непрерывной борьбы наконец дают первые результаты, но Дилюк, увы, не может предсказать или даже предположить, как события будут закручиваться дальше. Всё, что есть — неиссякаемая вера; желание добиться мира толкает в спину и заставляет действовать, не опуская руки.       В конце длинного коридора появляется высокая фигура — выплывает из-за поворота. Тёмная форма чуть шуршит и позвякивают металлические — обычная сталь — вставки, сливаются в слабый звон, разносящийся волной тихого эха. Дайнслейф вскидывает голову на звук приближающихся к нему шагов, цепко вглядывается в лицо Дилюка, а затем здоровается сдержанным кивком головы. Аккуратная маска ловко закрывает часть скулы и стекает на шею, где застывшим воском остаются некрасивые шрамы от ожогов. Побелевшие уже, зажившие, но продолжающие напоминать о былом. О случившемся.       Сейчас кажется, словно Эрох — тоже плод воспалённой головы. Ублюдок причинил столько вреда, рвал сердца и плоть, не зная пощады, а затем сгинул в одночасье, терзаемый потусторонними тварями. Проходя мимо площади спустя несколько месяцев после громкой казни, Кэйа говорил, что слышит крик запертой души — и она будет молить о пощаде до тех пор, пока сам мир не разрушится, не разойдётся трещинами и не осыплется в пустоте бездны; до тех пор, пока энергия, из которой она соткана, не истончится, растворяясь в небытие. Дилюк тогда лишь поджал губы, не став никак комментировать, но отчётливо видел голодно вспыхнувшее пламя на ониксовом дне чужих зрачков. Гнев — и он такой силы, что одной лишь смертью ублюдка не затушить.       — Получилось-таки вырваться со службы? — спрашивает Дайнслейф; его светлые волосы, обычно беспорядком капающие на сильные плечи, аккуратно зачёсаны назад — только со стороны ожогов остаются падать на лицо, чуть прикрывая изысканную маску.       — У меня не было выбора, — отсмеивается Дилюк, вызывая понимающую улыбку, мерцнувшую на чужом лице. Прокашлявшись в кулак, он взглядом цепляется за звёзды, сияющие на мундире. Между четырёх острых концов вырастают новые, обретая новые контуры и новые грани. Вероятно, теперь уж тем более стоит соблюдать строгую субординацию, ни в коем случае не позволяя себе фамильярности, но между ними столько всего пережитого, что Дилюк, не долго думая, открывает рот. — Тебе идёт генеральская форма.       Меж бровей Дайнслейфа появляется слабая морщинка.       — Возможно, — неторопливо рассуждает он, — Его Высочество прав, и мне нужно двигаться вперёд. Хальфдан хороший командир и умелый воин, а я по-прежнему служу не только королевству, но и Его Высочеству наследному принцу. К слову, — он оборачивается через плечо, глядя в засасывающую пустоту коридора, — он уже ждёт тебя. Поторопись.       И дороги снова тянутся вереницей извивающихся змей; чем ближе Дилюк подбирается к королевским покоям, тем сильнее посасывает под ложечкой. Он был уже тут несколько раз — верно помнит и путь, и массивные двери с вырезанными на них узорами. Но находиться во дворце всё равно непривычно до покалывания в ладонях — и отчего-то кажется слегка неправильным; может, потому, что Дилюк в жизни никогда не думал забраться так далеко. Он, в конце концов, рыцарь — им был и им остаётся, дом его — стены ордена, омытые кровью десятков невинных.       Гулкий стук проносится вверх-вниз, разливается тягучей волной, уползающей далеко прочь. Яркий дневной свет заливает просторное помещение, слепит первые мгновения глаза, привыкшие к слабой полутьме; массивная дверь с тихим стуком захлопывается за спиной. Как капкан, в который наконец угождает глупая добыча.       Во рту пересыхает. Он кончиком языка облизывает губы, промаргивается, пытаясь как можно скорее избавиться от неприятной влаги, выступившей в уголках глаз. Комната обрастает чёткими линиями, становится объёмной — живой, настоящей; запертой в своём дорогом великолепии. Взгляд проезжается по столу, привычно заваленному разными по толщине книжками и ведьмиными приблудами, а затем наконец цепляется за единственное движение ближе к углу.       В груди что-то ёкает. Трепещет и рвётся вперёд. Кэйа придирчиво вертится перед зеркалом, со слабыми укусами раздражения вглядываясь в собственное отражение. С левого плеча у него стекает лоскут кобальтовой накидки, падающий чуть ниже колена; золотые линии вышивки замысловато кружат, поднимаясь вверх цветочными стеблями — тонкими, упругими, словно повторяют жилы, по которым струится магический дар. Ткань с едва слышным шорохом колышется вместе с движениями, будто птичье крыло — одно, но способное по сей день гордо показать разноцветное богатство оперения.       — Если ты стоишь деревом, то не становишься невидимкой и я всё равно тебя вижу, — усмехается вдруг он, заставляя Дилюка наконец отмереть.       По телу рассыпается приятная дрожь, вызванная медовым разливом голоса. Что-то толкает в спину силой, невидимой человеческому глазу; просит подойти ещё ближе морозной прохладой — гонит скорее согреться у дьявольского пламени. И Дилюк сдаётся, не противится, падая в дикий водный массив — пусть несёт туда, куда считает нужным. Пусть тащит на вязкое, вязкое дно, где явственно ощущаются неподконтрольные вихры магии.       — Я и не скрывался.       — А чего тогда замер? Неужто, — притворно удивляется, но беззлобный смешок всё равно вырывается наружу, — ведьму увидел?       Дилюк приподнимает бровь.       — Да, — соглашается. — И как ты только догадался?       — У меня богатый опыт, — посмеивается Кэйа. — Ну, знаешь... — играет бровями, — с ведьмами.       Цокнув языком, Дилюк останавливается прямо за его спиной. В нос ударяет головокружительный аромат пряных трав — будто только-только собранных и размятых в порошок; изумрудные крохи фантомным блеском оседают на чужой коже, выглядывающей из-под белой рубахи. Сияние — оно вырывается блеском растопленных льдов в глазу, смешивается с глубоким кобальтом, а затем тёплым ветром прочно запирается в янтаре.       — Ты снова всю ночь колдовал?       Кэйа ведёт плечом.       — Дайнслейф уже отчитал меня, только ты не начинай. Нужно было сделать несколько подкладов на защиту, — морщит прямой нос. — Судя по тому, как течёт в некоторых частях дворца энергия, матушка когда-то тоже делала нечто подобное.       Дилюк прокашливается, чтобы скрыть вырывающийся смешок. Дайнслейф, да осветит Господь его путь, спуску Кэйе по-прежнему не даёт, смотреть на это — отрада.       — Разве тут есть опасные твари? — он быстро находит, за что уцепиться, и вопросительно вскидывает бровь.       — Я всё видел, — щурится Кэйа.       — Не знаю, что ты видел, — отвечает в том же тоне Дилюк, — но тебе явно показалось.       — Да что ты?       — Когда мало спишь, то и привидеться может всякое.       Кэйа закатывает глаза.       — Опасные твари могут пробраться куда угодно, — пожимает плечами, перескочив на другую тему. — Но я хочу просто всё перепроверить. Если помнишь, то однажды в дворцовые камеры пустили Карла. Основной целью, конечно, был ты, но только черти знают, что ещё мог оставить здесь Эрох, — цыкает. — Сдох полтора года назад, а проблемы есть до сих пор... В общем, перестраховка не будет лишней.       Часть тёмных волос собрана в аккуратный пучок, а часть — падает по сильной спине водопадом, незатейливо касаясь поясницы самыми кончиками. Ночная мгла выпускает из своего смоляного нутра серебряную дорожку; если потянуть за край шёлкового банта, то тонкая лента ослабнет, позволяя бурному течению вновь спрятать лунные сокровища. Они покачиваются драгоценной сизостью в отросшей чёлке, призрачно окрашиваясь в цвет падающего солнца и шаловливых лучей.       У Дилюка дыхание перехватывает. Горло сжимает невыносимо сильным трепетом, несдержанно вырывающимся из колотящегося сердца. Кэйа чуть оборачивается к нему, молчит, словно вслушивается — отсчитывает каждый-каждый удар, грозящийся сломать надвое рёбра. Всё вокруг замирает, останавливается — даже звонкая песнь птиц за приоткрытым окном; мгновения замедляются и растягиваются до треска, до первых трещинок.       Касание — нежность. Невыносимая, топящая. Погребающая, как лавина, как её мощь, спускающаяся снежной шапкой с высоких гор. У Кэйи прохладные руки — магия оставляет свой отпечаток, бурля мощью внутри тела. Дилюк подушечками пальцев оглаживает выступающие костяшки, медленно, словно дразняще, крадётся дальше — просит раскрыть сжатую ладонь. Кожу, немного загрубевшую от частых тренировок с мечом, рассекает белёсый шрам; как неразрывный договор с нечистью, слизавшей ведьмину кровь с крыши у площади для казней. Хочется сцеловать эти линии — каждую, что остаётся на оливковой коже клеймом и памятью; хочется раз за разом стирать их, как вода пятно грязи.       — Не перенапрягайся, — просит Дилюк.       — Когда ж такое было? — будто бы беззаботно фыркает Кэйа.       — Постоянно, — не разделяет его лёгкости Дилюк, припоминая каждый божий раз, когда Кэйа, вольно или нет, но переходил грань, а затем долго и тяжело восстанавливался. — Ты иногда вообще не знаешь, когда стоит остановиться и дать себе отдых, — Кэйа открывает рот, но Дилюк на него шикает. — Молчи, Бога ради, просто молчи.       — Твоя забота жарче огня, знаешь?       Дилюк с аккуратностью забирает из руки Кэйи золотую тяжесть шпильки — той самой, что была подарена в честь двадцать второй зимы. В ответ не раздаётся ни протестов, ни раздражённого шипения, будто змее наступают на хвост. Тишина обволакивающая и бережно закутывающая в мягкий, пушистый саван. Кэйа доверчиво подставляет спину, позволяет коснуться открытой шеи — провести от плеча до уха кончиками тёплых пальцев, подразнив до алого блика, завораживающей красотой всплывшего среди непроглядной тьмы. Дилюк шумно сглатывает ком, вставший в горле, но в нём собрано отнюдь не тревога, не страх — искренность, проросшая лозами в грудной клетке. Под мягкими прядями скрываются тонкие тесёмки глазной повязки, а белое кружево скрывает ведьмину метку и не даёт чарующему янтарю выбраться из плена.       Кэйа слегка морщится, когда Дилюк закрепляет шпильку, позволив ей пронзить густой пучок. Будто стрела, попавшая в сердце на поражение; от крупного и сверкающего сапфира вниз падают тонкие цепочки. Они, покрутившись, останавливаются. Покачиваются маятниками — сорванными с небес звёздами и их обжигающим, но манящим, светом.       Дилюк прижимается губами к основанию чужой шеи, вырвав из Кэйи тихий выдох. По загривку расползается приятная дрожь, разбегаются в стороны мурашки, молящие хоть на чуть-чуть застыть в этом мгновении. Неторопливый поцелуй остаётся пылать непотушенными углями, заставляющими кровь кипеть; Дилюк носом ведёт выше, жадно наполняет лёгкие травяной терпкостью, впитавшейся в смуглую прохладу кожи. Фантомным водопадом разлетаются искры, таранящие грудь насквозь. Положив ладони на чужую узкую талию, он притягивает Кэйю ещё ближе — так, что между телами не остаётся свободного места.       Дилюк сдаётся силе свыше и своим желаниям, сдаётся сердечному трепету и космической тяге. Дьявол всё равно давно забрал его душу.       Это — правильно.       — Твоя матушка была права, — с хрипотцой говорит Дилюк, нехотя отстраняясь. — Ты станешь мостом.       — Стану ли? — приглушённо усмехается Кэйа. — Многие противятся. И их убеждения просто так не пошатнуть. По столице так и гуляют слухи, что Анфортас — околдованная пешка Сатаны. Ведьма забрала душу короля! Тьфу, — кривится, будто от болотной кислости. — Пусть себе свои душонки оставят, нужнее будет.       Дилюк досадливо поджимает губы. Приказ короля — неоспоримая сила; закон об отмене охоты на ведьм пусть и вступил в силу, но Собор продолжает давить утверждениями, что так не должно быть. Как же будут жить люди? Неужели им всем, как и великому государству целиком, суждено сгинуть в грехах и пороке?       Но есть внутри непоколебимая уверенность: нужно — необходимо — время. Может, много времени — намного больше, чем век, отмеренный человеку, но рано или поздно эта борьба даст свои плоды. Пусть сейчас это не больше, чем глупая, глупая надежда, но она есть — и пылает ослепительно ярко, а огонь этот не дрожит даже под затхло-могильным сквозняком.       Кэйа, быть может, не перевернёт мир с головы до ног. Не изменит мнения, слишком крепко вбитого в головы, но положит этому начало.       Это — шанс. Его и всех тех, в ком течёт сила; баланса, который постепенно начнёт восстанавливаться, а оставленные бреши в пространстве — закрываться и срастаться в единую материю.       Каэнри'а празднует — Его Величество король вернёт заблудшую душу. Кэйа готовится предстать перед своим народом впервые за семь с половиной лет, больше не скрывая свою сущность, но по-прежнему держа в руках солнечную черноту королевского знамени. Его бремя и его судьба, его жизненная дорога.       — Не хочешь вместо брата занять трон? — вырывается из Дилюка глупая мысль.       Кэйа неопределённо пожимает плечами.       — Это невозможно, — мотает головой. — Народ не примет короля-ведьму, тебе ли не знать, какие беспорядки устраиваются? — Дилюк открывает рот, но Кэйа не даёт возможности ему вставить слово. — И, признаться, не хочу. Не забывай, что отныне я — сын Запретного леса. Им был, им остаюсь и им буду до самого последнего вздоха. Моё бремя — хранить запретную сторону, а ты сам видел, сколько это отнимает сил, — беспечно разводит руками под золотые перезвоны. — Одни только жалобы наяд стоят всех людей в столице. Пусть короной занимается братец, — Кэйа поправляет чёлку, — заведёт себе умницу-красавицу жену, обзаведётся полком наследничков, а я уж как-нибудь перебьюсь в лесу.       Наследие. Потустороннее, опасное-опасное. Рокочет густая чаща — дышит громко и живо, укрывая прогревшуюся землю покрывалом из тьмы. Гиблое место — нехорошее, населённое разными-разными тварями, что простых людей изводят. Из Запретного леса, в конце концов, не уходят — он ставит клеймо на всех, кто пересекает границу, въедается полосами в кости и присваивает себе. Нечисти нужен её хозяин — нужен тот, к чьим ногам она будет ластиться самым преданным псом; нужен тот, кто в силах её сдержать, не позволив пронестись по деревушкам сжирающим мором.       Кэйа чуть дёргано цепляется за плетение золотых цепочек, ручейком тянущихся от левого плеча до груди.       — Волнуешься?       Он медлит с ответом. Возможно, даже не признается, нелепо отшутившись или по дурной привычке съязвив, но Дилюк видит крохотные жесты, выдающие с головой.       — Волнуюсь, — вопреки всему отвечает Кэйа спустя затянувшуюся паузу. — Представь реакцию народа, когда лесную ведьму официально признают не адским отродьем, а частью королевской семьи. Особо церковные дружочки-пирожочки до сих пор не могут поверить, что охоты на ведьм больше нет. Хотя, — задумчиво тянет гласные, — на лицо Варки я бы снова глянул. Он ещё год назад чуть слюной от злости не поперхнулся, а теперь-то... — Кэйа мечтательно прикрывает глаза. — Не удивлюсь, если вместо тухлых помидоров он в меня кинет горящий факел.       Закатив глаза, Дилюк несильно тыкает его под рёбра.       — За спиной господина Варки, конечно, есть грехи, но так он точно не поступит.       — Нравится мне вот эта твоя неиссякаемая вера в лучшее. Ну да, — Кэйа корчит рожицу, — он сразу подожжёт королевский дворец.       — Ты преувеличиваешь.       — Преуменьшаю.       — Кэйа.       — Благородство.       Дилюк качает головой. Снова тянет руки к его шее — цепляется сквозящей непослушностью за воротник блузы, расстёгивая первые пару пуговиц. Кэйа бросает через зеркало удивлённый взгляд, но роняет следом облегчённый вздох. Зная его любовь к бесстыдным вырезам, такая строгость наверняка ужасно давит на горло, закручиваясь вокруг призрачной петлёй. Никто не заметит крохотного послабления — слишком уж будут заняты думами о том, как ведьму — ведьму Запретного леса — посмели пустить в святость дворцовых стен.       Многие люди напуганы новыми законами; они не понимают, что происходит, страшатся изменений — сжимают до боли серебряные кресты в руках, целуют их, проговаривая молитву за молитвой. Но Он глух к сердечным просьбам — немо взирает со своих божественных чертогов, даже не думая вмешиваться. Ведьмы — такое же творение, такие же Божьи твари, имеющие право на жизнь. Чем быстрее человечество поймёт это, тем проще всем будет сосуществовать в мире.       Бессмысленные смерти должны наконец прекратиться. Исправить все те страшные грехи, взятые на душу, невозможно — нельзя искупить вину перед жизнями невинных, но можно приложить все силы на борьбу. Даже если Дилюку и всему ордену суждено жариться в адских глубинах, искупление должно свершиться.       — А ты, — Кэйа кидает на Дилюка взгляд через зеркало, — не хочешь поменять рыцарские доспехи? Думаю, в гвардии нашлось бы свободное место.       Усмешка сама собой прорезается на лице. По обе стороны от бёдер висят удлинённые кинжалы, но рыцарям предписано носить только меч — оружие чести, бесстрашно глядящее заточенным лезвием в глаза врагу. Шрам на запястье слабо покалывает. Оно так и не восстанавливается до конца, позволяя только плавные движения с большей нагрузкой на другую руку, словно кара за чудовищные поступки. Другое оружие, что ранее порицалось и считалось недостойным благородного мужа — тоже знак нового.       — Моё место в ордене, — он помогает расправить собравшиеся складки на накидке, оставляя покачиваться в воздухе лёгкой — невесомой — тканью. — Однажды я поклялся служить на благо народа. И пронесу данное слово через всю свою жизнь.       — А ещё ты, помнится, обещал карать всех грешников, чтобы тьма не смела подобраться к честному народу. Но смотри, — Кэйа хитро щурится, — теперь ты Львиное Сердце. Стережёшь покой лесной ведьмы и позволяешь магии начать свободно струиться по улицам.       Дилюк тяжело вздыхает:       — Всё ёрничаешь?       — Всё ёрничаю, — со смешком подтверждает Кэйа.       — Ты бываешь просто невыносим, знаешь же?       — Ага, — причмокивает, — но не помню, чтобы ты жаловался, ma flamme.       Дилюк не жалуется: дурная ведьма и есть дурная ведьма. Эту вредность, способную иногда доводить до дёргающегося глаза, не исправят даже в преисподней. Иностранная речь витиеватой песней вкручивается в разговор, вновь и вновь поднимая со дна всё то тёмное, что временами так и жаждет прорваться наружу. Кэйа — острая проницательность; он слышит, как дико бьётся чужое сердце, и знает, на что нужно надавить, чтобы закатный кармин сверкнул манящей чернотой.       — Так и толкаешь на грех.       — О? — посмеивается Кэйа. — Не скромничай, ты уже давно там плаваешь.       С улицы слышен шум из смеси голосов и шагов — взбудораженные слуги тихо переговариваются между собой, спешат, крутятся, как мыши в колесе. Во внешнем дворе стремительно собираются выходцы из знатных домов, а дальше, за ними — простые столичные жители и те, кто специально приехал поглазеть на диковинного принца. Наверняка среди человеческих голов уже во всю сквозняком гуляют шепотки и слухи, ведь никто не ожидал, что Анфортас, взойдя на трон, решит вернуть грешнику его права, а не повесит на столб.       Покушение на жизнь ведьмы, пусть теперь преследуется наказанием, но всё ещё не набирает в людских сердцах нужной важности. Дилюк хочет нахмуриться, вспоминая, что за минувшее время уже приходилось разбираться с безрадостными нарушениями рыцарей.       Покушение на жизнь принца — измена королевству, карающаяся смертной казнью.       Кэйа получает от официального представления не только потерянные права и власть, но и защиту. Анфортас, как ни крути, тоже чёрт хитрый. Заиметь на своей стороне ведьму Запретного леса — хороший ход, чтобы отпугнуть часть недоброжелателей. И всё же, думается Дилюку, они друг с другом похожи намного больше, чем хотят признать.       Кэйа бездумно теребит пуговицы, крепко сидящие на обсидиановых брюках с высокой талией; тень улыбки исчезает с его лица, обнажая каменистое дно из печали. Тяжёлой, как скалы, и горькой, как травяные отвары. Скорбь — зубастая и кусающая до алых, алых следов, живущая глубоко внутри. Что-то там, скрытое, болезненно ноет.       — Всё в порядке? — осторожно спрашивает Дилюк.       Кэйа дёргает плечом.       — Аякс однажды сказал, что хочет прогуляться по столице без морока, — помедлив, всё же отвечает он. Хрипотца вырывается мурчанием большого кота. — И, — Кэйа гулко сглатывает, — я хотел бы, чтобы он увидел сегодняшний день.       Смерть Эроха не приносит желаемого облегчения. Она не становится избавлением от боли — и не может вернуть к жизни погибших, не может заставить сердца вновь звонко колотиться, гоняя горячую кровь. Жестокое отмщение не больше, чем заслуженная плата: око за око, жизнь за жизнь.       Наверное, сейчас Аякс непременно сказал бы, что они — и Дилюк, и Кэйа — просто отвратительны.       — Сходим в Лес после всей шумихи? — предлагает Дилюк. — И ты расскажешь ему обо всём.       Губы Кэйи ломает тусклый излом улыбки. Он часто делает так: приходит на могилу, где деревянная палка успевает смениться добротным надгробием; смахивает грязь с плиты, молчит сначала ужасно долго, собираясь с ворохом мыслей, а затем тихо начинает говорить — обо всём, что происходит, обо всём, что должно произойти. Делится будто бы по старой-старой привычке, ожидая услышать ответ, прозвеневший юношеским голосом. Дилюк ни разу не вмешивался, лишь смотрел молча, а затем старался скорее сменить тему, чтобы гнетущая тишина не могла затянуться слишком надолго. Кэйа тоже ни разу ничего не говорил — первое время пытался закрыться, язвил, как самый отпетый чёрт, но вскоре привык. Беседы с призраками прошлого, вероятно, помогают залечить глубокие раны — или хотя бы покрыть их наконец рубцами.       Дилюк выходит вперёд, встаёт прямо перед Кэйей, закрывая длинное зеркало. Серость тяжёлого доспеха ослепительными бликами отражается в поверхности, стреляет оживающими солнечными зайчиками, резво поскакавшим по стенам. Приходится немного задрать голову, чтобы увидеть внимательный прищур чужого взгляда — спокойного, как необъятные морские массивы, таинственного, как подводные глубины. Слегка прохладное дыхание Кэйа мушками оседает на собственном лице — мажет по щеке невесомостью, словно на кожу садится бабочка. Дилюк подхватывает его ладонь, сжимает длинные пальцы в своих, а затем прижимается долгим, но ужасно чувственным чмоком к острым холмам костяшек. Целует первую, вторую, третью, четвёртую — вкладывает всего себя и всё то громкое, что не нуждается в словесной оболочке. Словно панацея, словно самая в мире горькая пилюля, способная заглушить внутренний вой — и он действительно стихает под натиском, гаснет.       У Кэйи за спиной фениксово крыло — знак возрождения и символ нового.       Дилюка плавит от чужого взгляда — там тоже искренность, способная сокрушить целые города. Сжечь их, развеять — уничтожить. Чувств внутри так много, так невозможно много, что грудная клетка разорваться хочет на мелкие части. Обещания перерастают в стальные клятвы, отпечатывающиеся на поверхности костей. Нелепые случайности, оказывающиеся судьбоносными нитями.       В дверь раздаётся громкий стук, а затем в проёме показывается низко кланяющийся слуга:       — Пора, Ваше Высочество.       — Хорошо, — взглянув на него через плечо, Кэйа кивает. — Можешь быть свободен.       Мальчишка, поморгав оленьими глазами, кланяется ещё раз — и, не поднимая головы, выскальзывает обратно в коридор. Это выглядит так естественно, что грудь сжимает — так правильно, словно иначе и быть не может. Волна радости поднимается над головой цунами; Кэйа наконец получает то отношение, которое заслуживает, а не только всеобщую ненависть, от которой огораживается стальными плитами брони.       Каэнри'а празднует — и совсем скоро Кэйа озарит светом чёрного солнца ждущий народ. А Дилюк зримо или нет будет рядом — стоять непробиваемым щитом.       Он сдвигается в сторону, освобождая дорогу и давая возможность Кэйе пройти. Перезванивают золотые цепочки, подлетают воздушной лёгкостью дорогие ткани, вторя королевской грациозности и плавности; колышутся пышные рукава-фонарики, словно вот-вот — и поднимут в воздух, помогут взмыть высоко в чистое летнее небо. Падут стальные цепи на землю, сковывающие тело, дадут почувствовать зов воли и птичью лёгкость.       Кэйа тянет Дилюка за собой — мимо огромной и мягкой кровати с многослойным балдахином, мимо стола, заваленного книгами и колдовской утварью, мимо приоткрытого сундука с одеждой. Решимость обдаёт знойной волной, перебрасывается рыжими язычками, но Кэйа всё равно останавливается аккурат перед самой дверью. Тормозит, словно задумавшись, а темнота, забившаяся в один из углов, едва заметно шевелится — неслышно человеческому слуху булькает, следуя по пятам за хозяином.       Возможно, всё действительно только начинается. Неизбежность, перекрывающая все пути для отступления.       — Готов?       Ещё один шаг — и окружающий мир изменится навсегда, а настоящее обратится в пыль, в тот же звёздный пепел, из которого начнёт строиться новое будущее. Прямо как пожар, разгорающийся на месте некогда мёртвой сизости; фениксово крыло жаром освещает тернистый путь.       Последнее прощание с тем, что было. Впереди ждёт долгая, долгая борьба — за справедливость, за мир. За друг друга. Обломки разных миров хрустят под ногами, крошатся ещё сильнее, стираются, чтобы наконец срастись. Рыцарь и ведьма — так невыносимо смешно, рыцарь и ведьма — две грани одного целого.       Взглянув посерьёзневшему Дилюку прямо в глаза, Кэйа уверенно кивает:       — Пока ты со мной, я готов на что угодно.