Рассыпаясь звёздным пеплом

      Дилюку кажется, что голова сейчас треснет. Расколется на несколько частей, опадая вниз разрозненной грудой костей и розового мяса. Затылок пульсирует, разгоняя по всему телу жаркие волны ноющей боли. Получается только слабо наморщить нос, ещё совсем не понимая, что происходит. Под крепко смеженными веками танцуют алые огни — как черти, точно пришедшие наконец по его грешную душу. А собственное тело ощущается тяжёлым, неповоротливым, совсем чужим — и оно сейчас начнёт двигаться само по себе, вновь подчинённое чужой воле.       Ощущения и чувства возвращаются не сразу. Валяются камнями — тяжёлыми булыжниками, придавливающими к земной поверхности и ломающими кости с жутким хрустом, стоящим в ушах. Второе, что удаётся медленно осознать Дилюку, — эта неуправляемая туша всё же принадлежит ему. Чуть дёргаются пальцы на очевидно затёкших руках, заведённых до ломоты в мышцах назад; он пытается прижать конечность к себе и та даже немного слушается, уже готовая с удовольствием прильнуть к груди и согнуться в локте, а затем покрыться мурашками, но что-то в последний момент мешает. Останавливает. Не позволяет. И больновато проезжается по запястьям волокнистой грубостью.       Верёвки.       Руки связаны — так крепко, что разодрать и самостоятельно выпутаться не выйдет. Если только добыть что-то острое, чем можно перерезать сковывающие путы.       Память — зыбкий песок. Чаша медленно наполняется шероховатыми частичками, образуя сухое песчаное море. Последнее, что Дилюк чётко помнит — как им с Джинн пришлось разделиться; как она спряталась в телеге, собираясь отправиться до Тернового порта, а он сам опрометчиво полез туда, куда в одиночку лезть было ошибкой. Разворошил осиное гнездо, натравив на себя всю жужжащую мерзость.       Очевидно, что его узнали. Тот ли рыцарь, с которым удалось переброситься парой фразой? Не зря он с таким подозрением глядел, словно пытался одним лишь взглядом прожечь в стальных доспехах дыру.       Свет от зажжённых свечей до боли режет приоткрывшиеся глаза, а в самых уголках против воли выступает неприятная влага. Дилюк, едва слышно простонав, зажмуривается, пытаясь отвыкнуть от темноты, в которой провёл непонятно сколько времени. Шея болит от головы, свалившейся в беспамятстве на грудь. Позвонки ломит — как и все остальные мышцы, так и просящие, чтобы их наконец размяли, а кровь потекла по венам с новой силой, наполняя и даря вспышку энергии.       Тот амбар, как вспоминается сейчас по итогу, оказался пустым. Настолько вычищенным, вылизанным, что, наверно, позавидует любая корова. Мешков для погрузки больше не было — всё уже лежало на драккаре, готовому к отплытию в далёкие, какие и представить тяжело, края. Значит, Дилюка туда заманили нарочно. Непонятно только как его настолько быстро вычислили: маскировка был отличной. Рыжие волосы нигде не торчали, плотно прижатые тяжёлым шлемом, а рыцарские доспехи сидели почти как влитые. Чуть узковатые в плечах, но за месяцы жизни в чужих рубахах и блузах особого дискомфорта не чувствовалось. Сейчас, замечает он, опустив голову и окинув своё тело быстрым взглядом, стальных пластин нет. Всё поснимали, обнажая до чёрной рубахи и штанов.       На языке собираются самые разнообразные ругательства, каких у благородного мужа точно быть не должно.       Его ударили чем-то тяжёлым. Наверняка есть шишка и, быть может, сотрясение — тошнота так и подкатывает к глотке, завязываясь в плотный, плотный ком, перекрывающий затхлый воздух. Первые мгновения картина перед наконец открытыми глазами нечёткая и плывущая, как быстротечная река.       Сфокусироваться тяжело из-за пульсации, давящей изо всех сил на череп, но окружение всё же с горем пополам удаётся разглядеть. Каменные стены обделаны деревом — доски шпилями тянутся по вертикали, переходя один в другой и отгораживая мощной постройкой от всего окружающего мира. Но сквозняк — опять он — зимним воздухом попадает внутрь небольшого помещения, оглаживает щёки и красный от мороза нос, а затем улетает в сторону, просвистев на неизвестном языке. Чуть правее лестница, ведущая наверх. Похоже, понимает Дилюк, сощуриваясь, на подвал. Стены заглушают внешние звуки, почти не позволяя им просачиваться внутрь и оповещать о чём-то.       Но сейчас никто уже не делает такую обделку. По пальцам, наверно, пересчитать можно — новая мода велит переходить на материалы более прочные и долговечные. Подобное строение стоит только в одном месте, оставаясь данью далёкому прошлому, когда город ещё не принадлежал Каэнри'и. Маленькая церквушка, оставшаяся около столичного порта. Дилюк напрягает слух, пытаясь изо всех сил игнорировать нарастающий в ушах гул; людского гомона не слышно, значит, это не где-то в центре. Быть может, действительно подвал, расположенный под церковью.       Однако какой смысл хватать его, связывать и держать тут? Дилюк — всё ещё разыскиваемый преступник, предавший своих боевых товарищей, и грешник, спевшийся с ведьмой. Куда логичнее отволочь в стены ордена и отдать на суд, который обязательно приговорит к виселице. Даже Эрох должен это понимать. Это его шанс хоть немного отмыть своё имя, придумав параллельно ещё несколько баек о том, какой он послушный до приказов магистра рыцарь. Верный, как собака.       — Очнулся, — хмыкает голос где-то за спиной.       Вспомнишь солнце, хмыкает Дилюк, и лучик уже пытается выжечь тебе глаза. Голова с трудом, но пытается работать и обрабатывать получаемую информацию, сводя один конец с другим. Пробелы, которые так жаждут быть заполненными — тёмные пятна, от которых несёт гнилостным смрадом. Натянутые нервы обжигает столпом злости — едкое пламя, быстро охватывающее прямые струны души; оно струится, вынудив дёрнуться в тщетной попытке освободиться.       Освободиться и придушить ублюдка к чертям собачьим.       — Не должен ли ты уже морозить задницу в снегах Снежной? — едкостью вырывается из Дилюка. Крыса не сбежала, когда была такая замечательная возможность — странно. Он и его шавки могли оглушить Дилюка и просто бросить там, в амбаре, или действительно доставить приятным подарком к вратам ордена Фавония, приложив записку с именем доброго отправителя, а потом просто сесть на свой драккар и уплыть. Так далеко, что их никто бы уже не стал искать. Снежная не то государство, что открыто идёт на переговоры, и выдать беженца — та ещё морока. А если приплыть следом и действовать скрытно, то можно загреметь в местные темницы.       Эрох смеётся. Натянуто, скрипуче, мерзко. Ладони чешутся обернуться вокруг его шеи, а пальцы — сжаться, вдавиться в ещё живую пульсацию. И пусть ублюдок брыкается в попытке выбраться, пусть он медленно задохнётся. И отправится прямиком туда, куда положено — в самые жаркие адские глубины, где хитрые черти раз за разом будут стягивать с его тела кожу наживую.       Эрох подходит ближе. Приближается крадущейся змеёй и останавливается аккурат за спиной, возвышаясь неоспоримым победителем. Дилюк пренебрежительно хмыкает.       — Должен, — елейно тянет и, чуть наклонившись, пятернёй хватает густоту медных волос. Дёргает на себя, словно намеревается сорвать скальп, и вынуждает запрокинуть голову. Боль мушками-искрами застилает глаза — они разноцветными огоньками пляшут под веками, рассыпаются жгучими фейерверками. Дилюк шипит сквозь до боли сжатые зубы, а Эроха это, кажется, веселит лишь больше. — Но тут появился ты. Вроде капитан, который был всегда на хороших счетах, выполнял отлично миссии, но тупой, как пробка в бутылке. Дилюк, — собственное имя, выплюнутое из чужого рта, вызывает омерзение, — о чём ты думал, когда так просто заявился? Что сможешь провернуть своё маленькое дельце? — снова каркающе посмеивается. — Мои люди получили чёткий приказ. Никто бы из них не преодолел путь от ворот до порта ради предупреждения о готовности. И вот представь, каково же было моё удивление, когда снимаю шлем, а там прячется твоя мордашка. Грешно такой шанс упустить.       Дилюк ему для чего-то нужен. Эрох, конечно, ублюдок и крыса, которую хочется скорее отравить, но слишком хитрый, чтобы не понимать простую истину: про его готовящийся побег на чужие и дальние берега знают. Попытка была одна — второй раз, тем более в совсем короткие сроки, такое провернуть не выйдет. Если только не угнать крохотную рыбацкую лодчонку, где едва может развернуться один взрослый мужчина, и на ней отправить в плавание. Сидровое озеро она, может, и преодолеет, а вот необъятные массивы волнующегося моря — точно нет.       Пусть Дилюк и попался, пусть ему не достаёт такой изворотливости, чтобы выходить почти из всего сухим, но кое-что он тоже умеет.       — Так и сдал бы меня ордену. Герой, — гневно проговаривает каждую букву, откровенно провоцируя, — который сумел в кои-то веки поймать преступника. Почёт тебе и слава.       — Ты — средство достижения цели, — хватка на волосах усиливается, а короткие ногти остротой впиваются в кожу головы, — а не она сама.       Он чего-то ждёт. Совсем не торопится, явно имея при себе ещё один план, а Дилюк в нём — пешка. Только чего Эрох хочет добиться на этот раз? Попытка заманить сюда Джинн? Бесполезно, ублюдок это должен понимать. Даже если Эрох считает, что она сейчас сидит в своём кабинете, а не арестовывает его людей в Терновом порту, то всё равно смысла не имеет. Рыцари, верные магистру, уже бы ворвались в церковь. Здесь — надёжное укрытие. Мало кто подумает искать отстранённого инспектора и пару исчезнувших рыцарей, что толкутся в углу, в старинной постройке. Если хочешь спрятаться, то прячься у всех на виду.       Чего пытается добиться Эрох?       Что он хочет?       И для чего ему Дилюк? Выменять свою свободу? Нет, он бы уже это сделал, незачем тянуть столько времени. Кроме Джинн никто больше Дилюка спасать не станет. На его стороне остаётся одна лишь Аделинда, но она — тёплый очаг дома и пряная выпечка по утрам, она — утраченная ещё в детстве материнская забота, но никак не воин.       Тревога посасывает под ложечкой. Дилюку кажется, что он знает ответ — мысль упорно вертится в голове, медленно-медленно обрастая более ясным контуром.       Эроху не нужна Джинн.       Эроху нужен Кэйа.       Помещение без окон не позволяет даже примерно узнать, сколько проходит времени. Всё кажется одинаковым, сливается в общую кучу, где нет ни одного знака, помогающего узнать хоть что-то. Может, за плечами целый час, может — два, а может на улице уже наступает ночная мгла.       Уголки губ режет грубой тканью, всунутой в рот кляпом, а челюсть, которую не выходит сомкнуть полностью, надоедливо ноет. Так же, как и руки, которых Дилюк уже, кажется, вообще не чувствует. Лишь слабый отголосок, проскакивающий тусклой искрой по нервным окончаниям.       Долго.       Слишком долго.       Или это — иллюзия.       Догадки продолжают с бешеной скоростью носиться внутри головы, но Дилюк пытается их игнорировать, не замечать. Зацепится за одну — и с ней же потонет, будто с камнем, который привязывают к ноге перед тем, как столкнуть в морские глубины. Он не знает всей правды, не знает, чего именно пытается добиться Эрох. Определённые выводы напрашиваются только исходя из предыдущих столкновений. Тогда, у столба для огненных казней на площади, когда Эрох пристал к Кэйе и пытался обманом переманить на свою сторону; тогда, когда они встретились с Дилюком в подворотне, и Эрох изо всех сил тянул время.       К Кэйе просто так не подобраться и не сломить волю, пылающую стальным стержнем вместо позвоночника.       И жгучую ненависть из ведьминой груди тоже просто так не выдрать. Она — корни, проросшие глубоко-глубоко сквозь плоть и кости; оплётшие целиком. Смерть Аякса не будет прощена — Эрох видел, как раскрошилась шея его человека и как тот опал на мёрзлую землю тряпичной куклой. Слышал оглушительный хруст, с каким перемалывались позвонки под тяжестью голодной магии. Он точно знает: если попадётся Кэйе в открытом столкновении — станет следующим.       Дилюк с трудом сглатывает слюну, скопившуюся во рту. Она влажностью пропитывает уже искусанную тряпку, становящуюся неприятно-прохладной. Можно было бы попробовать подняться на полусогнутых ногах и доковылять до стены, а затем — биться о неё, как рыба на суше, в попытке разломать и высвободиться. Но быстро и бесшумно такое не провернуть даже опытному человеку, шайка рыцарей-предателей буквально за чуть приоткрытой дверью. Эрох тоже там. Сбегутся на шум, как мухи на падаль, и свяжут повторно.       Мысли заполоняет грубая ругань.       Снова слышится посторонний шум. Дилюк поднимает голову на звук, ожидая, что он утихнет так же скоро, как и в последний раз — где-то свечу назад тоже слышались какие-то суетливые шорохи и перетаптывания, но они довольно скоро потонули в какофонии оглушающей тишины. Эти же звуки не исчезают, не растворяются дьявольскими происками, а становятся сильнее и ярче. Приближаются вместе с открывающейся дверью, в которую первым делом, конечно, вплывает Эрох. На его лице расплывается по-настоящему поганая ухмылка, из-за чего Дилюк хмурится, до ощутимого напряжения сводя брови к переносице.       Нехорошее предчувствие вновь кусает тревогой, сворачивающейся в узел. Оно наотмашь бьёт по голове, вызывая колокольный звон в ушах — и всё замирает, замедляется, повисая в воздухе колебаниями-вибрациями. Эрох выглядит довольным; даже слишком для человека, скрывающегося в старой и практически забытой церкви. Прихожан тут нет, как и сестёр и святых отцов; вся постройка — очередная память, которую королевская чета пытается сберечь для будущих поколений. С тех времён — с времён завоевания, когда Каэнри'а, во главе с королём Ирмином, проносилась по миру чумой, а ведьмы были свободны, утекает чересчур много воды. Но это — важная история, которую ныне свято чтят. Без тех битв и душ, что пали кровавыми жертвами войны, не было бы сейчас настолько могущественного государства.       — Для тебя сюрприз, капитан, — с ехидством смеётся Эрох, останавливаясь позади дёрнувшегося Дилюка. — Ведите.       Звон цепей впивается в шею. Обвивает её петлёй и медленно, медленно затягивается, давя на отчаянно запульсировавшую артерию. Сердце перестаёт биться на считанные мгновения, растягивающиеся до целой вечности, что прячется в темноте хаоса.       Чернота кожаных сапог плавно перетекает в длинные ноги; у бёдер видно крепкое плетение звеньев, а металл чуть переливается радугой в тусклом освещении почти догоревших свечей. Архиум плотно обнимает чужие запястья, снова давит на косточки до саднящей боли. Белые рукава-фонарики забавно колышутся при каждом неохотном шаге, но стоит ему затормозить, как в спину прилетает грубый толчок, велящий ступать дальше.       Воздух могильным холодом облизывает кожу. По спине несётся крупная волна неудержимой дрожи, стекая ледяной водой к скрутившемуся в животе комку нервов. Тошнота с новой силой подкатывает к глотке; широко распахнутые глаза неверяще скользят по фигуре, оказывающейся прямиком в центре небольшого подвала.       Дилюк хочет себя ущипнуть.       До боли.       До синяка, переливающегося глубоким пурпуром.       До чего угодно, только бы морок поскорее исчез, перестав терзать судорожно сжимающиеся внутренности.       По сильным плечам стекает морская вода длинных волос, покачивается серебро на волнах, то уходя под толщу, то выныривая вновь. Пламя окрашивает пепельную серость, выцветшую мёртвость, в жаркий рыжий — как солнце, взошедшее ранним-ранним утром. Неизменность — высокий хвост, крепко подвязанный чёрной лентой-бантом. Дилюк дёргается, будто в него вдыхают невероятную силу, пытается рвануть руками в разные стороны и порвать сковывающие верёвки; изо рта вырывается тихое мычание, прерывающееся мерзким карканьем над головой. Эрох — такой же падальщик, предвещающий лишь боль и разрушение.       Магия клубится вокруг, растекается жжением в венах Кэйи, но не может вырваться наружу сметающей всё вокруг волной. Ониксовая мгла всё сильнее уходит на дно, наливается алым блеском до тех пор, пока зрачки целиком не окрашиваются в венозную насыщенность. Фантомный запах крови забивает нос, затхлость — снующие вокруг твари, но ничего не могущие без чёткого приказа хозяина.       Ярость взрывается в солнечном сплетении. Дилюк морщит нос, мотает головой, чувствуя, как взлохмаченные рыжие пряди хлыстами бьют по щекам. Грубая ткань трёт кожу сильнее, сдирает до красноты. До тянущей боли лопаются наконец уголки губ, натянутый кляп впивается в крохотные ранки, сочащиеся телесной влагой. Выжигающая рассудок злость — на Эроха, запустившего вереницу проблем и потерь, на Кэйю, непонятно, что тут забывшего. Он же не идиот, чтобы повестись на эроховы обещания и россказни — Дилюк точно это знает. По хитрости и изворотливости они друг другу не уступают; столкновение бараньих лбов.       — Как это всё же занимательно, — тянет Эрох. — Где один, там обязательно объявится и второй. Вы оба ужасно предсказуемы. Ведьма и рыцарь... смешно.       Дилюк мычит.       Чёртов кляп.       Чёртов Эрох.       Чёртов Кэйа.       — А вы все, — склоняет голову к плечу Кэйа, — такие смелые только тогда, когда на моих руках железки? А без? — хищно улыбается. — А без, конечно же, слабо. Жалкая картина. Такая же жалкая, — он переводит взгляд на Эроха, — как и ты.       Ублюдок над головой самодовольно хмыкает.       — Однако сейчас в цепях стою отнюдь не я, — его преувеличенно спокойный тон стекает едкостью.       Кэйа кончиком языка толкается во внутреннюю сторону щеки. Эрох давит на слабость, метко попадает в намеченные цели, зная, что сейчас преимущество на его стороне.       — Пустые бравады, как мило. А на что-то большее ты способен? Или только языком чесать и в спины стрелять?       — Каково это, — спрашивает Эрох, — однажды избежать казни, а потом согласиться променять свою жизнь в обмен на капитанскую?       Кэйа — острая огранка вынырнувших льдов.       — Продолжаешь ёрничать? Но забавно, что ты столько раз вёл за моей головой охоту, вынюхивал, как ищейка, а всё только для того, чтобы в цепях меня увидеть. Велика честь, — потрясывает руками, из-за чего по подвалу разливается металлический перезвон. А Дилюк чётко понимает, что Кэйа специально тянет время, переплёвываясь с ублюдком ядом.       Кэйа тоже чего-то ждёт.       Возможно, у него за пазухой всё-таки есть какой-то план, отличный от «сдаться и отправиться на казнь». Кэйа — проходной билет в былую жизнь для Эроха. Во дворец он, быть может, и не заявится, но во всеуслышание даст знать, что своими руками изловил лесную ведьму.       — Считаешь, что ты самый умный, принц? — щурится Эрох. Обойдя скованного по рукам и ногам Дилюка полукругом, он снова останавливается за спиной. — Тащите, — гаркает одному из своих людей — рыцарь подскакивает на месте от неожиданности и, кивнув, спешно уносит ноги куда-то в самый дальний угол подвала, находящийся где-то за Дилюком.       Снова слышится возня, но Кэйа не сводит взгляда с Эроха, не смотрит больше ни на кого. Молчание трескучим напряжением затягивается, фантомными молниями скачет прямо в воздухе — или это искры, резво отскакивающие от дьявольского пламени, что выбраться не может? Запертое и бушующее, желающее сжечь всех и всё — желающее оставить только голые кости, почерневшие от копоти, уголь. И пепел — чтоб он сизостью укрыл землю вместо пушистого снега; чтобы дышать больше нечем было.       Шуршит большой лоскут тёмной ткани, который прятал под собой нечто. Второй рыцарь подскакивает к своему сослуживцу, помогает; звук волочения плотоядно вгрызается в загривок, пошедший мелкой и холодной дрожью. Первым, что видит Дилюк, — снова чьи-то ноги, за которые тело так упорно тащат к середине комнатушки.       Сведя брови к переносице, Дилюк вытягивает шею, пытаясь разглядеть, кто же это такой, но спина рыцаря по-прежнему плотно перекрывает обзор. Бляшки на сапогах кажутся смутно знакомыми, а пустой желудок в ужасе сжимается.       Мужчину небрежно бросают на твёрдый пол, сразу же отступая, чтобы не навлекать на себя ещё больший гнев Эроха. Довольного, как тысяча чертей, изловивших наконец самого отпетого грешника. От взгляда Дилюка не укрывается, как вздрагивает Кэйа, словно поражённый стрелой в самое сердце — словно её наконечник, смазанный ядом, проходит через всю грудную клетку и вылезает со спины. Выстрел насквозь; смуглое лицо неверяще вытягивается, бледнея с каждым мгновением больше.       Светлые волосы Дайнслейфа перемазаны в крови, а на груди ещё слабо блестит одежда, тоже щедро пропитанная. Терпкой жижи так много, что пространство почти сразу заволакивает солоноватая пелена, тонкой струйкой сползающая прямо до больно сжавшегося живота. Дилюк с трудом сглатывает.       Кэйа не шевелится. Замерший, примороженный. Отрицающий. И неспособный показать слабость, проявить её, выраженную в неконтролируемом горе, как полагает каждому человеку — упасть на колени, тормоша с тлеющей надеждой, что очнётся. От Дилюка не укрывается, как он сжимает руки в кулаки, зудящие по эроховой роже, и как гневно ходят желваки. Магия вьётся, бурлит-бурлит-бурлит нечеловеческой яростью, наполняющей каждую клетку его тела.       Дилюку становится дурно от ломающей, перемалывающей все кости боли, плещущейся в адском огне.       Дайнслейф не может быть мёртв.       Тишина обрушивается потусторонней тяжестью из-за нечисти, вылезшей на аппетитный запах крови, но они не набрасываются сразу — снова таятся в углу, боясь ведьминого гнева. Кэйа сглатывает, позволив кадыку нервно двинуться, а затем дёргается вперёд разъярённой фурией, желая впиться своими же зубами Эроху в глотку. Разодрать. Распотрошить — сделать всё то же самое, что и ублюдок сотворил с его продырявленным, покромсанным сердцем.       Дайнслейф не шевелится. Бледный, почти белый, как снег.       Этого не может быть.       У Кэйи на лице, прямо под треснувшими масками, мерцает ворох эмоций. Таких ярких, искренних и невыносимо болезненных, что Дилюк чувствует их, как свои собственные. Старые раны, покрывшиеся только-только затвердевающими коростами, вновь лопаются, сливаются друг с другом, образуя всё новые и новые. Жаркая агония — и ненависть, заволакивающая ясный взор.       — Что-то ты подозрительно резко замолк, принц, — скалится Эрох. — А, точно, — ударяет кулаком по раскрытой ладони. — Этикет предписывает, что командир должен поприветствовать такую важную особу первым. Вот только, — он делает небольшой шаг вперёд, добираясь до Дайнслейфа — несильно толкает в бедро носком ботинка, — что-то он неразговорчив.       На тёмной одежде остаётся развод пыли; Кэйа смотрит в одну точку, забывая и дышать, и моргать.       Желание вздёрнуть Эроха на виселице нестерпимо зудит под рёбрами.       — На любую рыбу, — хмыкает, вернувшись ближе к раздражённому Дилюку, — найдётся рыба покрупнее. Сделаешь ещё шаг — и капитан следующий.       — Крупные рыбы, — ядовито шипит Кэйа, — не прячутся за спинами мелких. А ты — да. Стало быть, — гневно дёргает уголком губ, — все твои слова — пустой трёп.       Кэйа резко хватает за остаток цепи, второй полосой уходящей в руки рыцаря, стоящего изваянием позади. Выдирает поводок из рук, больно ударяя металлом по костяшкам, разворачивается, готовый напрыгнуть на Эроха и повалить на пол.       Свистит короткий кинжал, вынутый из ножен у пояса. Дилюк задыхается от вспышки короткой боли, неожиданным жалящим укусом появившейся в левом подреберье. Что-то хлюпает — рвётся, как тонкая-тонкая ткань, вынудив Кэйю застыть прямо с поднятой для следующего шага ногой. Рыцарь, быстро сориентировавшись, хватает за цепи кандалов — дёргает на себя, заставляя отступить на прежнее место.       Окровавленное остриё кинжала неприятно царапает обнажённое горло; Дилюк сжимает зубы, чувствуя, как лезвие призрачно облизывается. От живота расходится жгучая пульсация, заставляющая тихо простонать и наморщиться. Кровь выталкивается из повреждённого тела хаотичными толчками, марает одежду, тонко заструившись вниз.       Страха, вопреки всему, нет. Не за свою жизнь — Дилюк готов отдать её, если это поможет спасти Кэйю и отправить Эроха прямиком на виселицу. Боязливая липкость холодной паутиной оплетает душу, оставляет чернеющие следы от ожогов. С собой он, быть может, и готов распрощаться ради благой цели, но с Кэйей — нет. В глазах появляются чёрные мушки, его чуть ведёт в сторону — Дилюк напарывается сильнее на кончик кинжала, царапающий кривой шрам до первых вишнёвых бусин. В висках безысходно бьётся мысль, что нужно держаться; рана на животе, скорее всего, несмертельная. Это — наглядное предупреждение, что Эрох готов без колебаний в любой момент выпотрошить Дилюка, как овцу, отправленную на заклание.       Дилюк снова мычит, пытается сказать — изо всех сил намекнуть, — чтоб Кэйа не слушал ядовитые речи.       — Ты убьёшь его своими руками, — тянет Эрох. — Выполняй условие, если хочешь, чтобы капитан прожил ещё год-другой.       — Ты уже нарушил договорённость, — хмыкает Кэйа, скосив взгляд на Дайнслейфа.       — Я? — деланно удивляется Эрох, осклабившись. — Я дал чёткое руководство прийти одному, а ты, принц, притащил свою свиту. И отправил шпионить! За такое следовало бы вздёрнуть заодно и Дилюка, — он дёргает связанными руками на своём имени, — но я великодушно оставил его целым и невредимым. До поры. Пока ты не начал делать глупости. Тик-так, твоё Высочество.       Дилюк хочет крикнуть, что верить ему — идиотская затея, но изо рта не вырывается ничего, кроме мычания, а кляп сильнее проезжается по лопнувшим уголкам губ. План Кэйи — рискованный, как и всегда — наконец оформляется в голове от начала и до конца. Для того, чтобы сберечь Дилюку жизнь, Кэйа согласился на выдвинутые Эрохом требования. Это была фора для Дайнслейфа, полезшего в осиное гнездо. Кэйа наверняка должен был только подыграть, протянуть подольше времени, что он и пытался сделать с самого-самого начала.       — Вижу дьявола в твоих глазах, — цокает Эрох, — неужто шею сломать хочешь? Наслать проклятие? Как же досадно, что архиум не позволяет ничего из этого сделать. Про лесную ведьму столько слухов бродит, а в итоге вот она — стоит беспомощнее младенца, — он несильно пинает носком сапога ножку стула, из-за чего Дилюк морщится. — Жизнь за жизнь, принц, — повторяет он. — Я держу свои обещания. Да и капитан мне, признаться, совсем не нужен.       Он — лишь средство для достижения цели. Наживка, чтобы Кэйа, до которого не дотянуться просто так, наконец-то попался.       Дурная ведьма!       Кэйа жмурится до кровавых мушек под веками. И опускает руки, крепко обнятые архиумными кандалами — точно такими же, какие однажды на нём уже были. Эрох низко смеётся, когда новые цепи, поднятые с пола, оглушающе звенят церковной мольбой. Ошейник, с внутренней стороны которого выжжены магические руны, плотным кольцом ложится на шею Кэйи; захлопываются пластины, срастаются воедино, впаиваясь друг в друга вместе с щелчками от поворота небольшого ключа. Конструкция, от одного вида которой тошнит. В глазах Кэйи танцуют такие бесы, каких Дилюк не видел прежде — сила, намного превосходящая всё то, что он мог лицезреть за всё время, проведённое вместе. Темнота и толика безумия, берущие начало из пустоты — из той стороны, на которую не позволяют погрузиться кандалы.       Кэйа не раздражён.       Кэйа не зол.       И даже не в ярости.       Кэйа в настоящем, жгучем бешенстве.       Ошейник — метод перестраховки на случай, если магия всё же как-то сумеет найти лазейку. Теперь это всё — высокие-высокие стены с гладкой поверхностью, которые силе никак не преодолеть. Она так и будет тщетно о них биться, будто бабочка, пойманная детьми в банку.       Принимая из рук рыцаря ключ, Эрох наконец убирает от горла Дилюка кинжал. Его опасно ведёт чуть в сторону, а кровь продолжает медленно вытекать из тела. На полу успевает образоваться небольшая лужица — капли, собираясь на деревянном обрыве круглолицыми ягодами, срываются вниз. Падают и разбиваются. Рану нужно хотя бы чем-то зажать, но как это сделать, если он связан по рукам и ногам, а Эрох, чтоб его трупоеды задрали, точно не будет этого делать?       Какая глупость.       Кэйа — идиот. Для чего сначала отказываться от их связи, стараться её обрубить и выдрать с корнем, а затем возвращаться, чтобы спасти? Хочется вытрясти из него все ответы, но со стула не подняться, не подойти, завязывая длинный и откровенный разговор. Он же всегда настолько осторожен в своих действиях и их последовательности, так как можно было купиться на любые россказни Эроха? У Кэйи обязан быть ещё какой-то запасной план.       Сквозь слабое головокружение и пелену, сотканную алой железистостью, обоняние улавливает едкий запах дыма, сочащийся из-под щели двери. Это замечают и двое рыцарей, непонятливо переглянувшись между собой. Они резво выскакивают за скрипнувшую дверь — слышатся приглушённые чертыханья, а затем — грохот, явно не принёсший никаких плодов.       — Господин, — влетает внутрь один из них, закрывая локтем половину лица, — нужно срочно уходить.       Эрох, в случайности вобрав сизую едкость в лёгкие, сипло закашливается:       — Что горит?       — Мы, — нервно хмыкает второй рыцарь, показавшийся в дверном проёме. — Главный вход заперт, господин.       Эрох ругается сквозь сжатые зубы.       — Не спускайте с них глаз, — гаркает он, направляясь к лестнице.       — Д-да, господин.       Скосив взгляд, Кэйа внимательно следит за каждым чужим шагом. Вслушивается в тяжёлую поступь, выжидает, пока ублюдок заберётся выше и покинет задымлённый подвал. Его обманчиво спокойное лицо искажает голодный оскал, от которого по спине бегут мурашки — Кэйа замирает на мгновение, переглядывается с ничего не понимающим Дилюком. И, едва заметно кивнув головой, словно передаёт какой-то ужасно тайный шифр, делает рывок в сторону.       Гремят цепи, лязгнув о пол, выложенный холодным камнем; рявкает рыцарь, держащий стальные поводки — пытается дёрнуть, чтобы ошейник грубо вжался в чужую шею и перекрыл весь кислород, как бешеному псу. Но Кэйа вовремя реагирует и прыгает вперёд, не позволяя звеньям натянуться. Звон въедается в уши новой битвой, готовой пролить ещё больше крови — и чтоб она заполнила весь подвал, пролилась сквозь щели, как вода из переполненного сосуда. Смерть идёт с Кэйей точно под руку — он редко посматривает в тёмные углы, куда не может достать свет от почти догоревших свечей. Нечисть уже тут — булькает неслышно, перекатывается с бока на бок, но Кэйа не может отдать им ни одного приказа — только безвольно смотреть. Вероятно, тогда, в камерах под королевским дворцом, он испытывал всю ту же чудовищную беспомощность.       Кэйа ловко оказывается за спиной рыцаря, накидывает ему на шею одну из цепей, идущих от прочных кандалов-браслетов на руках. Давит, не разрешая дышать; вены вздуваются под смуглой кожей от напряжения, бугрятся сильные мышцы под широкими рукавами блузы. Рыцарь извивается склизкой рыбой, силится выбраться из хватки, пока двое его товарищей обнажают голодно сверкнувшую сталь мечей. Дилюк слышит тихое рычание — раздражённое, озлобленное, — а дым продолжает клубами вваливаться внутрь подвала. Кашель подступает к горлу, вырывается несдержанными толчками и оседает влагой в уголках глаз. Хрипы рыцаря становятся его же предсмертной агонией перед тем, как, закатив покрасневшие глаза с лопнувшими сосудами, обмякнуть. Кэйа отпихивает ещё совсем тёплое тело от себя, отшвыривает, уклоняясь от режущего удара, обрушившегося следом.       Острый меч рассекает дым, а тот будто бы послушно следует движению воздуха, рвётся, потянувшись вниз и взмывает сразу обратно. Срастается, становясь плотнее и гуще. Кто-то кашляет, но кто — уже не разобрать. Раненый бок горит, жжёт, а кончики пальцев, и так едва ощущаемые из-за напрочь затёкших рук, становятся ненормально холодными.       Цепи превращаются в больно бьющие хлысты. Они, не знающие жалости, хлещут в разные стороны — колотят по запястью, вынуждая ладонь разжаться и выронить меч. Привычная плавность, присущая Кэйе, сменяется агрессией — такой же красной, такой же венозной, как и дьявольский огонь, голодный до чужих душ. Его сила — отчаяние, смешанная с непреодолимым желанием отомстить, словно это способно унять разрывающее отчаяние от череды потерь.       Потерянный меч пронзает грудь своего хозяина и с хлюпаньем выходит обратно. Задымлённость позволяет Кэйе выиграть считанные мгновения, схватить ускользающее время в свои руки и крепко сжать, не позволяя выбраться. Последний рыцарь — его силуэт, который удаётся разглядеть Дилюку — сгибается под силой лающего кашля, а Кэйа удобнее перехватывает клинок. Подбирается ближе, практически швыряя тяжёлую сталь — лезвие свистит, врезаясь в открытое горло. Громкий кашель перекрывает звук от падения, от вибрации, прошедшей по стенам волной. Дилюк приоткрывает слезящийся глаз, но не видит ничего — никого. Кэйа выныривает из серой пелены так же неожиданно, как и в ней скрывается, оказываясь до невозможного близко. И приносит он с собой горную свежесть и травяную пряность.       Узел кляпа ослабевает, Дилюк выплёвывает мерзкую тряпку, от которой сводит всю челюсть.       — Какого дьявола ты делаешь?! — шипит он, ощущая накатившее чувство лёгкости — как благодарность спасённого от муки тела.       Кэйа раздражённо морщится:       — Освобождаю тебя. Спасибо, что заметил.       — Что ты делаешь здесь? Совсем мозги растерял?       — Лучшего времени для разговоров не нашёл, да? Может, сядем ещё, пикник устроим и по душам поговорим? Торопиться же некуда, — огрызается он, клинком разрубая сначала верёвки на ногах.       — Кэйа.       — Благородство.       Цепи мешающе цепляются за стул, закручиваются вокруг ножек; кандалы не дают возможности передвигаться полностью свободно и далеко раздвигать от друг друга руки. Архиумные кольца впиваются в запястья, кусают, из-за чего Кэйа, рыкнув, с испепеляющим раздражением дёргает за грубые верёвки. Они впиваются в руки сильнее, проезжаются по покрасневшей коже; Дилюк ощущает, как между тыльных сторон ладоней втискивается тонкое лезвие, широко лизнувшее рвущиеся путы.       Сухожилия до одури приятно хрустят, но он, толком не размявшись, прижимает одну руку к боку. Кожу сразу трогает кровавая влага — тёплая, густая; её так много, что голова идёт кругом, когда Дилюк пытается поднять на ноги. Кэйа подхватывает, не даёт упасть. Боль от резкого движения захлёстывает с головой, перед глазами пляшут разноцветные мушки, но Дилюк собирает всю волю в кулак. На заданиях случалось и не такое. Эрох, конечно же, вытащил оба его кинжала, — и один даже успел всадить под рёбра самому Дилюку.       Нужно убираться, но Кэйа тормозит, отстраняется спешно. У Дилюка от осознания лёгкие сжимаются до жжения в грудной клетке — от картины, где Кэйа, совсем не жалея коленей, падает на них, подползая ближе к Дайнслейфу. Тормошит растеряно-растеряно, а на лице снова появляется та самая гамма разрывающих нутро эмоций, которые Дилюк надеялся больше никогда у него не увидеть. Холодная дрожь распирает тело, соскальзывает от загривка по сгорбленному позвоночнику, пропадает у поясницы, мазнув напоследок ледяным поцелуем. Дайнслейф не шевелится, — а перед глазами вольно или нет возникает лисий образ. Припорошенные пеплом воспоминания выглядывают наружу, скребут острыми когтями, оглушительно воют внутренним голосом. Кэйа издаёт нечленораздельный звук, поднося дрогнувшие пальцы к чужому носу, но сам лающе закашливается от дыма.       У них нет времени на горе. Если не выберутся отсюда в ближайшие минуты, то просто-напросто оба задохнутся. И Кэйа, тяжело дышащий ртом, это понимает.       Выпрямиться как следует у Дилюка не выходит. Боль прожигает каждую клетку тела, проносится по нитям-нервам, часть из которых разрублена ударом. Голова кружится сильнее, а холод в пальцах лишь усиливается.       — Идём, — бесцветно командует Кэйа. — Эрох бросил своих людей на гибель, — заключает он, но голос — сплошные надломы. — Нужно схватить его раньше, чем сбежит.       Чёртова рана, при каждом движении продолжающая изрыгивать кровь. Дилюк локтем закрывает нос:       — Пожар — твоих рук дело?       — Нет, — глухо отвечает Кэйа и, пошатнувшись на нетвёрдых ногах, вытягивается во весь рост. — Я хочу похоронить только Эроха, а не себя и в довесок тебя, — пригибается, чтобы стать чуть ниже, и закидывает руку Дилюка на своё плечо. Холодные длинные пальцы с силой вжимаются в кровоточащую рану, из-за чего не выходит сдержать болезненного полустона. — Кто-то явно решил не только избавиться от каэнрийского наследия, но и устроить сожжение грешников.       — Думаешь, Эрох ещё здесь?       — Скорее всего, — Кэйа помогает преодолеть чёртовы ступеньки на лестнице, каждая из которых обдаёт мощной волной пульсирующего жара. — Его шавки сказали, что главный вход заперт. Значит, ему придётся искать другой путь.       — А их тут больше нет.       — Именно.       Жар. Огненные языки с довольным треском пожирают чернеющую древесину; на полу уже валяются несколько упавших балок, преграждающих прямой путь. Только нырять под них — в маленький треугольник пустого пространства и молиться, чтобы пламя не перебросилось и на них. Дышать практически нечем — весь воздух выжигается, поднимаясь под потолок чёрным, как потусторонние твари, дымом. Он ядовитой едкостью дышит прямо в лицо, а глаза с каждым мигом, проведённом здесь, слезятся только сильнее и сильнее, смачивая пересыхающую слизистую.       Пламя жадное — рыже-красными руками тянется к тому, что ещё не в его власти; стремится поглотить абсолютно всё, не оставляя ни крошки. Дилюк кидает беглый взгляд на главный вход — небольшие ворота, сейчас глухо запертые с другой стороны. Пробиться сквозь них не получится, слишком крепкие — сделаны на совесть. Виски болят от напряжения.       На лестничном пролёте, ведущем на возвышенность — к витражному окну, что днём красивыми переливами ловит солнце, — Дилюк замечает мечущуюся фигуру Эроха. Он переступает с ноги на ногу, думая, как перебраться через обрушившиеся, сгоревшие деревянные ступеньки, а внизу — жаждущая плоти бездна.       — Вон там, — слабым кивком головы указывает направление, — видишь?       — Вижу, — Кэйа усиливает хватку на чужом раненом боку, уже готовый рвануть наверх, но Дилюк в последний момент останавливается и отстраняется. В кобальтовой синеве глаза, не скрытого чёрной повязкой, плещется живое непонимание — и что-то ещё, но такое отчаянно-безысходное, что кости в пыль способно перемолоть без магии.       — Иди один, — получается хрипло выдавить из себя, между слов хватая ртом недостающий воздух. — Я только буду задерживать.       — Ты-       — Иди, — торопит Дилюк. — Моя медлительность будет только мешать и Эрох, будь уверен, воспользуется этим. Отсюда всё равно никуда не денусь в одиночку.       Кэйа хочет сказать что-то ещё. Едкое, наверное, как дым, назойливо лезущий и в глаза, и в нос. Паршивая идея, но другой попросту нет: ощущение, что кишки так и хотят вылезти поскорее наружу из тела, о какой ловкости тут может идти речь? Эрох ускользнёт ещё тогда, когда Кэйа будет помогать затащить его бренное тело вверх по крутым ступенькам.       — Только попробуй истечь тут кровью, Благородство, — клянётся Кэйа, — и будь уверен: я вытащу твою душонку хоть из райских садов, хоть из самой глубокой адской ямы. Нигде и никогда покоя не найдёшь.       Губы Дилюка трогает тень улыбки.       — Я тебе верю.       Искренность, в тисках сжимающая душу. Непоколебимая вера, пляшущая на обломках разных миров.       Кэйа медлит, будто боится оставить его здесь. Ещё раз обернувшись на Дилюка через плечо, он всё же резво взлетает по лестнице, перепрыгивая уже загоревшиеся участки. Если бы он мог колдовать, то всё было бы куда проще, а так приходится полагаться только на человеческую сторону, которой оказывается катастрофически недостаточно. Не хватает давящей мощи, способной тяжестью размозжить череп, не хватает силы, что лежит далеко за пределами понимания. Порошка из перемолотых спор больше нет — весь использован у ворот, дав Джинн возможность прыгнуть в телегу незамеченной.       Дилюк глухо стонет. Стоять на ногах прямо становится труднее, а кровь не останавливается, разливаясь терпкой дорожкой из вязких капель за спиной. Ужасно хочется привалиться к стене, помогая себе не упасть переломанной фигурой, но там — огонь.       Задрав голову, он видит, как Кэйа хватает Эроха за шиворот камзола и тянет на себя, не позволив сделать попытку перепрыгнуть на другую сторону. Цепи продолжают мешать, становятся ещё больше обузой, чем раненый и наверняка бледный, как поганка лесная, Дилюк. Слова вылетают из чужих ртов, смешиваются с удушающим треском, не сулящим абсолютно ничего хорошего. Купол объят пламенем — сверху падают искры, будто капают расплавленные звёзды, проливаются неконтролируемыми рыданиями.       Кэйа пригибается, уходя от режущего удара меча, способного одним махом снести подчистую голову с плеч, но и Эрох, будь он проклят, не первый день держит в руках оружие. Совсем крошечное лестничное пространство не даёт им разойтись, сковывает некоторые движения, заставляя почти что вжаться в горящую стену.       Дилюк хочет помочь. Что-нибудь сделать, а не просто стоять столбом, изо всех сил зажимая рану, а по ладони и пальцам продолжает струиться терпкая и тёплая. Шаг в сторону оборачивается непроизвольным падением; он шипит сквозь до боли стиснутые зубы, пытается подняться заново, упираясь в нагретый жаром пол одной рукой. Но непослушное, тяжёлое и ослабевшее тело снова ведёт в сторону. Дилюк до отчаянной ярости в груди хочет помочь, но вместо этого заваливается на бок, сквозь полуприкрытые глаза продолжая видеть лишь расплывчатые силуэты наверху.       Кэйа на долю секунды оборачивается на шум внизу, замечая Дилюка, едва находящегося в сознании. Эрох скалится — он голыми руками хватается за раскалённые перила, обжигая кожу ладоней до красноты, до шипящей боли и волдырей, отталкивается, мощным ударом выбивая у Кэйи из-под ног твёрдую землю.       И время замирает. Расплывается, но замирает. Останавливается. Дилюк, сам того не замечая, кричит, широко распахнутыми от ужаса глазами смотря на то, как Кэйа на считанные мгновения повисает в воздухе, раскинув руки в поиске хоть какой-то опоры, а затем стремительной стрелой летит вниз. Он спиной падает на крупную балку — тоже вскрикивает от боли, впившейся в скованное кандалами тело, а деревяшка ломается под тяжестью удара. Грохот, кажется, сотрясает всю разрушающуюся на глазах церквушку.       Дышать нечем.       Воздух почти весь выжжен — дым сильнее забивает лёгкие, лающим кашлем раздирая горло.       Кэйа, свалившийся на пол, сплёвывает кровь. Вишнёвая полоса стекает по его губам, пачкает подбородок и сливается с дьявольским пламенем, испепеляюще сверкающим в некогда чёрных зрачках. Всегда аккуратно завязанная лента, держащая длинные волосы чёрным бантом, слабнет, расползаясь подпалёнными змеиными телами. Часть поломанной балки приземляется Кэйе на ногу, вынудив его содрогнуться всем телом и тихо, сдавленно застонать, до крови кусая губы, а другая часть — намертво прижимает под своим весом звенья цепей. Он тянет их, в тщетной попытке стараясь освободиться, но не может вытащить — гневно ругается, а после закашливается до сжавшегося сердца сильно.       Дилюка хватает на усмешку — болезненный излом прямой линии губ от призрачного понимания, появившегося где-то на дальних задворках ещё не угасшего сознания, что кто-то из них не сможет выбраться, и этот кто-то — он сам. Слишком большая кровопотеря, уже свалившая с ног.       Кэйа должен вырваться.       Должен забраться обратно.       Сквозь огненный треск слышен звук разбиваемого окна. Осколки разноцветного витража осыпаются вниз, устилая поблёскивающими драгоценностями продолжающий нагреваться камень пола.       Кэйа обязан спасти хотя бы свою шкуру, а после — изловить Эроха и уничтожить, наконец отомстив за всё.       Дилюк пытается произнести это, пытается оформить проблеск мыслей в слова в понятный звук, но тело совсем не слушается, не подчиняется больше его воле, словно вновь коварная тварь сидит глубоко внутри и отдаёт свои команды. Сдавленный хрип вместо кашля. Холодные руки и ноги — ледяные, как у мертвеца, давно лежащего в могиле; чувствуется каждый слабый удар сердца — как оно ещё бухает, сжимается-сжимается-сжимается.       А Кэйа, собрав всю волю в кулак, ползёт не к лестнице, не наверх, где свежим воздухом зовёт спасение, а к Дилюку. Он тянет руку, пытаясь коснуться — дотянуться, а цепь, идущая к ошейнику, натягивается. Переливы архиума впиваются в кожу, давят до появившейся хрипоты, до глаз, слезящихся от дыма и острой нехватки воздуха.       — Дилюк, — кашляет Кэйа, — взгляни на меня. Снаружи гвардия, — зовёт, — Эрох не уйдёт. Слышишь? Он пойман, Дилюк. Мы сделали это. Не смей закрывать глаза.       Смогли.       Они смогли.       Смогли ли?       И они оба, полностью отдав себя, рассыпаются звёздным пеплом, чтобы вылететь с окна, мечтая о свободе. Быть может, однажды смогут переродиться в новый костёр — в такой же яркий огонь, какой горит не снаружи, не вокруг, поглощая всё больше и больше дерева, а внутри груди. И тогда получится вновь расправить в тёмном небе пламенные крылья.       Проигравшие и одновременно выигравшие.       — Убирайся, — сквозь рвущийся кашель выплёвывает Дилюк, рукой отмахиваясь от бархатного голоса, переломанного в нескольких местах до проступающего хребта.       Умереть, отдавая последний лучик света; осесть сверкающей пылью среди тысячи погасших светил.       Кэйа — упрямец. Он с тошнотворной горечью поджимает губы, жмурится до морщинки меж бровями.       — Я не оставлю тебя.       — Кэйа!       Дилюк чувствует прикосновение к своей ладони. А Кэйа держит крепко — хватается, как за единственное спасение, за последнюю надежду.       Хочется выть. Зачем пошёл за ним, зачем решил спасать; охранял бы покой будущего короля и сидел бы в своём Лесу, зато — живой и невредимый. Из них двоих хотя бы Кэйа должен сбежать, снова наполняя жилы кусающим морозом.       Внутренний голос назойливо пищит на ухо пламенными языками. Дилюк сглатывает слюну, присыхающую к глотке, а Кэйа свободной рукой ещё раз дёргает одну из придавленных цепей. Звенья не поддаются, не выскальзывают из обрушившейся на них тюрьмы.       В загривок дышит холод. Потусторонний, затхлый; костлявые руки хватают за шею, царапая когтями-лезвиями. И любовь венчается со смертью, переплетается с ней, как закрученные друг с другом свечи перед ведьминым ритуалом.       Раздирает. Безысходность кипит под кожей, отчаянием и бессилием собирается в горечь на неповоротливом языке.       Последнее, что чувствует Дилюк, — как Кэйа переплетает их пальцы с такой нежностью, что грудная клетка сжимается до сети поползших трещин.