С тобой я могу дышать под водой

      Для Сонхва музыка всегда была ключом, которым он открывал шкатулки с моментами из жизни. Достаточно было нажать «плей», чтобы крышка открылась, выпуская на свободу фрагменты из прошлого.        Его коллекция музыки – это большая связка ключей, среди которых затерялся один, что был предназначен лишь для того, чтобы запереть навеки ноющую боль. Самый маленький и невзрачный ключ много лет прятался среди остальных, будто бы намеренно не хотел беспокоить Сонхва. Но он, словно беспечный и любопытный ребёнок, полез туда, куда не следовало.

«Воспоминания замерли, запертые в моей комнате. И теперь я выпускаю их, распахнув окно»

      Вместе с ними врывается влажный и перегретый полуденным зноем воздух. Это было лето, того года, когда играющая в наушниках «I want you» была свежей новинкой . Она звучала так, как должно было звучать беззаботное приключение, что радостно зовёт за собой студента, сдавшего последний экзамен. Сонхва откликнулся охотно и последовал за еле ощутимой прохладой летнего вечера.       Она привела его в бар, где над духотой и разговорами вполголоса парили звуки живой музыки. Лёгкие и узнаваемые, но в то же время совершенно новые, потому что было в них что-то такое, что заставило Сонхва прийти сюда снова.       Лишь на третьем выступлении он понял, что этим «чем-то» был кто-то – солист, в которого Сонхва влюбился, словно глупый мальчишка. Хотя нет, в двадцать лет он и был глупым мальчишкой, беспечному сердцу которого хватило лишь красивого голоса и невероятной харизмы. Сонхва не отрывал глаз он парня, пленившего его разум, и надеялся, что его полный обожания взгляд никто не замечал. Глубину собственного заблуждения он смог разглядеть на дне красивых глаз вокалиста, что тот не сводил с Сонхва во время исполнения нового кавера. Попсовая и ритмичная «Teenage dream» превратилась в трепетную балладу, больше похожую на признание. После выступления, музыкант подошёл к нему и сказал, что будет петь без остановки, если это заставит звёзды в его глазах гореть так же ярко, как и сейчас. Сонхва смущённо заулыбался и в тот же вечер нырнул с головой в этот чарующий омут с красивым именем – Ёныль.

***

      Дрожащие пальцы касаются губ. Воспоминания настолько яркие, что Сонхва боится почувствовать на них фантомное тепло. Подушечки скользят по шершавой, немного растрескавшейся из-за простуды коже, будто хотят стереть с них наваждение. Так же тщательно, как Сонхва когда-то стёр из памяти поцелуи Ёныля, чтобы они никогда не смешались с тем робким и трепетным первым поцелуем Хонджуна.        Хонджун.        Сонхва пытается уцепиться за мысли о нём, но не выходит. Еле-слышный всхлип на записи прогоняет любимый образ и заменяет его новыми кадрами прошлого:

«Те яркие воспоминания, что казались вечными, я закрою в коробке и отпущу»

***

      Ёныль называл его своим вдохновением. Говорил, что раньше только музыка была способна вызвать в нём столь сильные чувства, а теперь Сонхва стал его музыкой. Ёныль каждый день повторял, что он «его». И разве Сонхва мог с этим спорить? Ему невероятно льстило быть музой для талантливого творца. Он весь был только для Ёныля, потому что в двадцать лет не знал, что в любви не растворяются, ей насыщаются. А он, привыкший к саднящей в груди безответности, растворился, как шипучая таблетка в тёплой воде – быстро и без осадка.        Сонхва стал талисманом, без которого не обходилась ни одна репетиция. Он даже забросил просмотр любимого музыкального шоу в субботу вечером, ведь как сказал Ёныль: «Разве можно променять живое звучание на этот бред?». Так из жизни пропала привычка, но её место занял человек. Ёныль пел для него на репетициях, на выступлениях, будил песнями утром и убаюкивал ночью.         Однажды взволнованный музыкант взял в руки гитару и, положив на колено исписанный листок, нерешительно прикоснулся к струнам. Ёныль пел о своей любви к человеку, что сиял подобно яркой звезде. Его голос был нежен, а во взгляде плескалось нечто такое, от чего с ресниц Сонхва соскользнули первые слезинки. Он не мог поверить, что эта песня про него и для него. Но так оно и было.        Ёныль делал всё, чтобы обожание в глазах Сонхва горело с каждым днём всё ярче. И горело только для Ёныля.       Он, скованный и одинокий когда-то, теперь раскрывался навстречу чувствам и начал позволять себе то, что раньше видели и слышали стены его комнаты – Сонхва танцевал и пел. Робко и медленно, но всё чаще и чаще. Желание вдохновлять смогло вытащить на свет то, что Сонхва так боялся являть миру – себя.        Притягательная и страстная натура особенно ярко проявилась во время празднования дня рождения Ёныля. Сонхва был уже изрядно пьян, когда кто-то вложил ему в руку микрофон. Сначала он растерялся, но «пожалуйста, спой для меня» шёпотом на ухо, не оставило ему выбора.        Когда на экране загорелось «Lie» неуверенность всё ещё сковывала тело, но протяжные звуки виолончели обволакивали и пробуждали в хмельном сознании неведомый азарт. Сонхва растворился в томной мелодии и позволил телу двигаться так, словно никто не видит. И в тот день он, наконец-то, узнал, насколько приятно ощущать на себе скольжение восхищённых взглядов. Он попробовал наркотик, который так любил его парень.        Ёнылю такая перемена понравилось, слишком понравилось. Это Сонхва прочитал в его взгляде, вспыхнувшем опасным пламенем, и особенно пылких поцелуях, следы от которых рассыпались кровоподтёками по телу. Той же ночью, пока Сонхва плавился от властных касаний, Ёныль просил его больше никогда не повторять подобных перформансов. Потому что таким он мог быть только для него.        Сонхва согласился, потому что думал, что о таком просят, когда слишком любят.        Он ещё не знал, что пьянящая терпкость этого «слишком» была ни чем иным как замаскированной горечью яда. 

***

      Пучина воспоминаний ещё сильнее утягивает на дно, но какая-то часть сознания не оставляет попыток сопротивляться и воскрешает в памяти более приятные события.        Глаза Хонджуна в тот вечер в баре. Сонхва нарочно выбрал «Move» – хотел увидеть восхищение именно в его глазах. Он не просто увидел, но и почувствовал до боли приятное отличие от того, к чему привык. Этот полный мерцающих огней взгляд принадлежал не коллекционеру, что видел в Сонхва красивую игрушку или ценный трофей, а человеку, увидевшему перед собой создание, к которому даже прикоснуться боязно из-за захватывающего душу благоговения.        В тот момент Сонхва не проводил никаких параллелей, но теперь…       Тогда Хонджуну очень понравилось и Сонхва наивно полагал, что это «очень» никогда не превратиться «слишком», но вчера…       Вчера Сонхва и для Хонджуна стал «слишком». 

«Я знаю, только я один цеплялся за эту ниточку, которую невозможно удержать»

***

      Когда Ёныль решил, что мир должен услышать его песни, Сонхва смог увидеть ту грань музыки, что делала её сложнее любой фундаментальной науки. Он постигал её как вольный слушатель, сумевший тайком пробраться на лекцию к знаменитому профессору. Небольшой диванчик в студии звукозаписи был его учебной аудиторией, а динамики – рупором знаний. Сонхва с благоговением запоминал все нюансы процесса: насыщенность партии, баланс между инструментами, многослойность звуковой дорожки, механику взаимодействия между музыкантами. С каждым днём ему казалось, что музыка проникает всё глубже в его сердце и сознание, заставляя воспринимать её так, как никогда до этого. Сонхва начал её чувствовать. Слышать ноты до того, как они были сыграны, и подголоски до того, как те были записаны. Он перестал слышать песню, теперь он слышал сложную композицию, состоящую из интересных ходов, вокальных приёмов и отдельных инструментов.       Пока Ёныль записывал очередную партию, Сонхва прикидывал, чем ещё можно наполнить песню и довести звучание до идеала. У него были идеи. Много идей, но все они растворялись в полости рта без шанса быть озвученными.       Однажды он всё же попробовал и тут же узнал, что стал слишком много думать о вещах, в которых ничего не смыслил. Так сказал Ёныль, разглаживая складку меж его бровей. В тот момент музыканту как никогда требовалось вдохновение. Ему была нужна красивая улыбка его музы, а от задумчивой хмурости нужно было избавится.       Сонхва не стал спорить, но думать о музыке не смог перестать.       Когда Ёныль показал ему финальную версию песни, Сонхва впервые физически ощутил рождение идеи. Он буквально слышал всё то, что позволит сделать песню идеальной. Замечание чуть не сорвалось с губ, но было вовремя остановлено, потому что Сонхва не творец, ему лишь посчастливилось быть рядом с тем, кто мог себя так называть. Он, в отличие от Ёныля, обделён талантом, поэтому стыдливо спрятал искру озарения за восхищённым блеском. Оказалось, что в глазах Сонхва было так много блеска, что Ёныль принял его за знак, что запись стоит разослать в агентства.       Он так и сделал, но только один лейбл удосужился ответить. Отказ. Тогда Сонхва впервые увидел, что быть творцом сложно. Как бы он ни старался поддерживать своего парня, тот с каждым днём всё больше поддавался унынию, что с готовностью вонзает свои ядовитые клыки в любого автора, посмевшего усомниться в себе.       Сонхва просто нужно было продолжать дарить вдохновение своей улыбкой, но он зачем-то пытался помочь с записью, с текстом, с аранжировкой. Он настолько погряз в музыке, что чуть не завалил промежуточную сессию. К счастью, у него получилось выкрутиться и со спокойной душой вернуться к штудированию любой информации по теме звукозаписи. Он хотел быть полезным Ёнылю. Хотел, чтобы его песни звучали бесподобно, ведь если они понравятся какому-нибудь лейблу, то появится шанс пробиться в шоу-бизнес. Сонхва прекрасно знал, что его парень грезит об этом. Он питал свою творческую искру неустанно, лишь бы её свет как можно дальше отогнал мрак неудач от Ёныля.       Так Сонхва стал слишком навязчивым, ведь снова полез туда, в чём ничего не смыслил.

***

      Этот урок он должен был усвоить ещё пять лет назад, но нет. Сонхва снова полез в непостижимое для него искусство. Только теперь это были картины.       Видимо, эта навязчивость была симптомом творческой неполноценности, которую он стремился компенсировать, предпочитая общаться с талантливыми и неординарными людьми. Именно для этого он променял перспективную карьеру в консалтинговой компании на должность администратора в студии звукозаписи.       Сейчас Сонхва наконец-то понимает, насколько жалкими выглядят эти его попытки приблизиться к волшебству, которым наполнены жизни творцов. Он – паразит, который со временем становится слишком навязчивым.

«Всё прошло. Всё исчезло без следов. Пылающие ночи прошли, а тепло остыло»

***

      Каждый новый отказ что-то необратимо менял в Ёныле. Его мелодичный голос стал надрывным, а с губ вместо песен слетали капли яда. Слова, ухмылки, взгляды – всё было токсичным и прожигало в душе Сонхва дыры, которые он не замечал. Все его мысли были о том, как можно помочь музыканту выбраться из болота, в которое он погружался с каждым днём всё сильнее.       В какой-то момент Ёныль сдался. Просто выкинул в мусорку все исписанные лирикой и табами блокноты. Он даже отменил несколько предстоящих выступлений в баре, сославшись на выдуманную болезнь. Сонхва пытался изо всех сил не дать ему утонуть в унынии окончательно, но его грубо и доходчиво попросили дать побыть одному. Но разве мог Сонхва послушно выполнить просьбу? Разве мог смотреть как страдает внутри парня нереализованная звезда?       Не мог. Потому что был уверен, что знает, как ему помочь. Тогда впервые в Сонхва проявилось то, что потом он станет называть «сорванными тормозами».       Ёныль погрузился в себя. Их встречи стали реже, а телефонные разговоры – короче. Сонхва тогда подумал, что ему это на руку и пошёл в студию, где парень записывал свои песни. Договорился с звукорежиссёром и музыкантами, с которыми Ёныль выступал в баре, чтобы помогли добавить в заброшенные треки то, чего им не хватало – объёма. Сонхва пришлось вспомнить навыки, полученные на уроках фортепиано, чтобы превратить партии, звучащие в голове в мелодию.       Он не вылезал из студии неделю, потратив все свои скудные запасы, отложенные со стипендии, и напрочь забыв об учёбе. Он мог бы закончить быстрее, но каждое скудное сообщение от Ёныля подстёгивало неугомонный перфекционизм Сонхва, довести задуманное до идеала.       И он смог, как ему казалось.       Звукорежиссёр даже сказал, что Сонхва стоило бы пойти учиться на сонграйтера, потому что не встречал ещё тех, кто настолько самозабвенно отдавался звучанию. Но он лишь принял его слова за снисходительную лесть, пускай и приятную. Получив, наконец, запись, он в мгновение ока оказался у дверей квартиры Ёныля.        Сонхва не обратил внимание, что его парень как-то не особо был рад его видеть, не услышал трескучее раздражение в голосе, не почувствовал никакого дискомфорта, когда нажал «плей» на панели стереосистемы. Он был поглощён ожиданием чуда, которое должна была сотворить эта песня с его парнем. Ёныль ведь хотел, чтобы его музыка звучала идеально, а Сонхва казалось, что он смог исполнить его желание.        Заиграли первые ноты вступления. На самом деле, было сложно узнать в них старую демку , потому что от того, что Ёныль когда-то считал готовым треком осталась только мелодия и запись его голоса. Сонхва затаил дыхание и ждал, когда музыка начнёт творить своё волшебство, но что-то пошло не так, и будоражащий трепет в груди стал больше походить на беспокойную дрожь.        В глазах музыканта бушевало недоброе пламя, а голос хрипами вырывался из груди. Это было сначала, а потом он что-то кричал о том, что Сонхва посмел его унизить. Он, бездарность и наглец, решил, что сможет помочь ему с музыкой. Слишком навязчивый, слишком самонадеянный.        Слишком!       Слишком!       Слишком!       Голос Ёныля звенел в ушах, но Сонхва абсолютно не понимал, почему это происходит. Где? Где он просчитался? Он хотел помочь, но, кажется, сделал только хуже.        Заблудиться в собственных мыслях не дала боль, что внезапно обожгла щёку. Пощёчина неприятно пульсировала, из глаз текли непрошенные слёзы, а на фоне родной голос пел о любви. Сонхва не понимал, что произошло, даже когда перед лицом хлопнула входная дверь. Зато душа, разъедаемая самым сильным ядом, всё понимала.        Сонхва слишком.       Слишком облажался. 

***

      Сейчас его щёки тоже горят, только не от пощёчины, а из-за растущей температуры. Из глаз снова текут слёзы, а голос на фоне поёт о несчастной любви и о том, насколько сильно Сонхва облажался. Только в этот раз кажется, что от души не останется ничего. Растворится без остатка, как и сам Сонхва. Потому что с Хонджуном было иначе – правильно и по-взрослому.        Ключевое слово – было.        Вчера Сонхва пытался прогнать очевидное и насытиться жалкой каплей надежды. Зря. Теперь осознавать неизбежное ещё больнее.        Скорее всего Хонджун написал то сообщение в необъяснимом порыве, но потом всё осознал и заблокировал номер, чтобы слишком навязчивый Сонхва не докучал.        Ёныль сделал также.        Потому что Сонхва паразит, от которого надо как можно быстрее избавиться. 

«То время казалось бессмысленным, я забрал его и ушёл. Угасая, надеялся и ждал, но был покинут»

***

      «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети»       День.         «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети»       Неделя.        «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети»       Две.        Последняя попытка дозвониться до Ёныля закончилась руганью на ни в чём не повинный смартфон. Он ведь хочет извиниться за всё то, что натворил. За песню, за свою глупость, за всё, что Ёныль считал «слишком». Сонхва было плохо и больно, но он думал лишь о боли, которую причинил Ёнылю.       Сонхва хотел прийти к нему, но понимал, что это уже слишком. Он просто решил дать Ёнылю время, чтобы остыть. Всё не должно было так закончиться.       Отвлечься от режущей боли где-то в районе сердца заставила сессия. Сонхва не спал ночами, потому что из-за своей идиотской затеи много занятий пропустил в конце семестра. Сосредоточиться получалось плохо, все мысли были устремлены к редким уведомлениям, всплывающими на экране. Но все они были не от Ёныля. Голова болела не переставая, то ли от слёз, то ли от недосыпа. Сонхва не понимал, да и не хотел. Он просто ждал, когда ему позволят извиниться.       Каким-то чудом ему удалось сдать все экзамены. Наверное, преподаватели сжалились, глядя на его тёмные круги под глазами и впадины на некогда мягких щеках. Сонхва было плевать. Главное – сессия закрыта.       Он поплёлся по тёмным улицам, пряча лицо в складках шарфа, лишь бы не давать морозу щипать и без того раздражённую кожу. Вместо музыки – какофония звуков вечернего Сеула, потому что нет таких песен, которые бы подошли под его настроение.       Неторопливые шаги приводят Сонхва к тому самому бару, где полгода назад он впервые услышал Ёныля. Судя по афише, он услышит его и сегодня. Надо было уйти, потому что это всё ещё слишком навязчиво, но разве он мог?       Сонхва занял привычное место – в углу за барной стойкой – откуда Ёныль когда-то смог разглядеть его горящие глаза. И в этот раз они горят ещё сильнее, потому что израненное сердце истосковалась по тому, кто им владел целиком. Когда музыкант вышел на сцену, Сонхва забыл как дышать. Он внимательно ловил каждую ноту, каждое движение Ёныля и ждал, когда тот поднимет на него свои красивые глаза.       Музыкант объявил последнюю песню – «Teenage dream», а Сонхва так и оставался незамеченным. И когда уже тихие слёзы отчаяния были готовы сорваться с ресниц, их взгляды, наконец, нашли друг друга. В то же мгновение грудную клетку пронзил сильный разряд. Сонхва так долго мечтал заглянуть в эти родные глаза и увидеть там прощение. Такое необходимое ему, истерзанному молчанием и собственной никчёмностью. Но взгляд музыканта было тяжело прочитать, то ли из-за освещения в баре, а может из-за дымки слёз.       Сонхва с нетерпением ждал прощальных слов, чтобы вскочить с места и броситься к парню, но тот сказал, что хотел бы исполнить ещё одну песню, которую посвятил своей музе. Ёныль смотрел прямо ему в глаза и улыбался. Но не так, как улыбаются тому, кого любят и о ком скучали.       Так улыбаются тому, кого собираются уничтожить.       Именно это Ёныль и сделал, легко порхая пальцами по струнам гитары. Он пел ту самую песню о любви к человеку, что сиял подобно яркой звезде. Только пел он её уже не Сонхва, а какой-то девушке, что чуть ли не визжала от счастья у самой сцены.       А Сонхва продолжал слушать, потому что считал, что он заслуживает быть уничтоженным.

***

      Он и сейчас покорно позволяет боли себя терзать, пока голос на записи задушенно шепчет: 

«В конце концов, мы бежали навстречу разлуке»

***

      Тогда Сонхва понял, насколько опасно растворяться в ком-то и становиться чьим-то. Отдав всего себя Ёнылю, он наивно трепетал от пьянящего контраста чужой силы и собственной уязвимости. Он не думал о том, что в один прекрасный день, любимый решит его сломать. Этот день наступил. И теперь Сонхва казалось, что он умирает. На самом деле, он не был бы против, потому что какой смысл жить, если от тебя осталась только серая оболочка?       Но он не умер. И не жил. Просто существовал, слоняясь блеклой тенью по комнате в родительском доме. Сонхва пытался скрыться от тоски там, куда надеялся привезти Ёныля на зимние каникулы. Видимо, он слишком поспешил, когда мечтал об их совместном «долго и счастливо».        Ёныль всё же не смог уничтожить его до конца и великодушно оставил сгусток невыносимой боли там, где раньше было сердце. Она жгла, ныла, отравляла. Из груди вырывалась болезненными стонами, потому что слёз не осталось совсем. Сонхва уже начал думать, что проживёт с ней всю жизнь, но в какой-то момент всё его естество начало её отторгать. Вся отравляющая душу боль стекала к кончикам пальцев и разливалась по комнате звуками клавиш старого электронного фортепиано, что уже несколько лет томилось в ожидании. Звуки складывались в мелодию, несвязное мычание – в куплеты. И так на его флешке появилась песня, в которой Сонхва надеялся спрятать все сожаления и страдания.        Так на его связке появился тот маленький и невзрачный ключ от боли, которую годы надёжно упрятали в глубине сердца. 

***

      Перед глазами всё плывёт – стресс лишь усугубил и без того разбитое состояние. Сонхва пытается унять неконтролируемые слёзы, грубо смахивая их с щёк. Становится только хуже, и сквозь дымку воспалённого сознания проступают давно забытые черты лица. Ёныль с той самой беспощадной улыбкой вторит дрожащему голосу:       «И я никогда не буду скучать по тебе»       — И я больше не буду скучать по тебе, –  в бреду отвечает ему Сонхва.        «И я никогда не буду скучать по тебе»       — И я больше не буду скучать по тебе, – шепчет он тому, кто его уничтожил.         Эта мантра излечила Сонхва пять лет назад, и сейчас он намерен прогнать с её помощью фантомную боль. Он не отрицал своей вины, но и не мог простить Ёнылю такой беспощадной жестокости. Поэтому методично стирал из памяти все воспоминания о нём. Сонхва не скучает о нём уже давно и никогда не будет скучать, потому что он ему больше не принадлежит.        Призрак Ёныля лишь ухмыляется его мыслям и вместо того, чтобы исчезнуть – меняется. Теперь Сонхва видит перед собой наполненные отчаянием глаза Хонджуна.        И что он может сказать теперь, когда видит того, перед кем виноват не меньше?        Тело Сонхва сковывает леденящий порыв отчаяния, когда он представляет с какой нежностью в глазах Хонджун выводит тонкими линиями черты кого-то другого. Образ перед глазами начинает меркнуть, и в голове проскальзывает мысль, что это конец. Он уже не слышит музыки, не видит ничего кроме сгущающейся темноты. Сонхва готов покориться и раствориться в её бескрайних чертогах, потому что так он больше не сможет причинить боли Хонджуну. И не сможет почувствовать, каково это больше не быть с ним.        Последним, что Сонхва запомнил перед тем как погрузиться во тьму, был неприятный холод ламината, коснувшийся разгорячённой щеки.