С тобой я могу дышать под водой

      – Да какого хера?! – Хонджун в сердцах швыряет на пол кисть.       Ему совершенно плевать на то, что ковёр теперь испачкан светло-коричневыми брызгами. Какая разница, если он сейчас находится на грани самой сильной за всю его жизнь истерики?       Художник встаёт со стула и, нервно вцепившись пальцами в волосы, принимается мерить шагами гостиную. О чём он думал, когда начал проработку черт лица главного героя своей картины без эскиза и поверх невысохшего темно-синего фона? Уж точно не о том зеленовато-жёлтом непотребстве, которое вообще-то должно было быть испуганным мальчиком.       В момент, когда неровная фактура потрёпанной лодки податливо соскальзывала с кисти, он уже во всех красках воображал восхищённый блеск в глазах Сонхва. Предвкушение чужого восторга заставило Хонджуна окончательно поверить в собственные способности и начать рисовать мальчика, вооружившись лишь парой референсов и красками нужных оттенков. В конце концов, в последние дни вдохновение было к нему благосклонно.       А теперь, после нескольких часов нервотрёпки, он понимает, что на этой благосклонности и держался его талант художника.       На смену тягучей и обезличенной мелодии, колонка выдаёт монотонную череду синтетических звуков клавишного инструмента. Мелодия скачет сначала вниз, потом вверх и снова вниз. Когда кажется, что так и будет продолжаться ещё бесконечное количество раз, она внезапно перескакивает ещё выше. Хонджун даже не может разобрать, это аккорд или неизвестный композитор решил довольствоваться чередой одиноких нот? Звучание напоминает нервный тик одинокого безумца, что решает добавить в обескураживающую композицию отстранённые звуки голоса.       Хонджун возвращается к холсту и впивается взглядом в смазанные черты недочеловечка, пока звуки синтезатора всё больше давят на виски. Желание избавиться от этого недоразумения с каждой секундой становится всё сильнее. Художник внутри него восстаёт против отчаяния и, указывая на разводы бежевых оттенков на палитре, требует продолжить работу. И Хонджун снова собирается нырнуть за сокровищем, хотя уже лёгкие горят из-за недостатка кислорода. У него осталось не так много времени до прихода Сонхва, а ещё нужно придумать предмет, который мальчик держит в руках.       Он просит умную колонку выключить изрядно надоевшую музыку и поднимает с пола кисть.       – Надо успокоиться и попробовать ещё раз. Ты ведь смог нарисовать всё остальное, а тут какой-то ребёнок. Ты сможешь, – шепчет сам себе Хонджун, пытаясь унять раздражение.       Первым делом, он стирает несуразную физиономию салфеткой. Как бы его ни бесило желание бежевого пигмента поскорее смешаться с не до конца просохшим грозовым небом, всё же в медленном высыхании масла есть неоспоримый плюс. Вытащив телефон из заднего кармана, он открывает новый референс. Пускай эмоции ребёнка на этой картинке не настолько яркие, зато удастся избежать прорисовки ненавистных носогубных складок. У него просто нет в запасе настолько тонких кистей. Хонджун даже не уверен, что такие существуют в природе.       Светло-коричневый слой в этот раз ложится ровнее, но художник не спешит ликовать, потому что самое сложное ждёт впереди. Мазок за мазком на плоской поверхности лица начинают проявляться черты и тени. Хонджун невольно повторяет мимику с картинки: испуганно сводит брови, выпучивает глаза, приоткрывает рот. Будто бы это поможет лучше передать необходимую эмоцию.       Не поможет.       Линии выходят нескладными, тушёвка – грубая. Складывается ощущение, что мальчик вытесан из дерева. От такой ассоциации дыхание сбивается и голова идёт кругом, но Хонджун лишь упрямо хмурит брови и продолжает тушевать границы.       В пылу усердия он не замечает, как набирает слишком много разбавителя, да и краски тоже многовато для небольшого блика на щеке. В принципе, череда мелких оплошностей не грозила превратиться в нечто непоправимое, но самый старый закон Вселенной – это «закон подлости».       Неожиданно громкая мелодия звонка заставляет тело художника испуганно дрогнуть. Кисть машинально скользит по грозовым тучам и молниям, оставляя за собой дорожку цвета слоновой кости и ореол из брызг, которые вполне могли сойти за звёзды. Звук рингтона продолжает отскакивать от стен гостиной, а Хонджун медленно-медленно закрывает глаза, лишь бы ничего больше не видеть.       Он размыкает губы, надеясь разразиться исчерпывающим потоком ругательств, но горло сковывает болезненный спазм.       Это конец, теперь он точно идёт ко дну.       Дышать получается с трудом, но даже при вдохе воздуха катастрофически не хватает, зрение теряет фокус и всё вокруг начинает расплываться, звон в ушах полностью перекрывает все посторонние звуки, а сердце бьётся так быстро, будто бы эти импульсы способны поднять всё тело на поверхность. Хонджуна никогда не посещали мысли о том, что действительно чувствует утопающий, но ему кажется, что нечто подобное.        Чтобы не упасть, он крепче хватается за стул, но лучше не становится. В какой-то момент звонящий сдается и на смену мелодии рингтона приходит абсолютная тишина. С каждой секундой она всё сильнее давит на обессиленные плечи художника.        Каждый новый судорожный вздох приводит в чувство, и в такие моменты хочется со всей силы пнуть злосчастный мольберт. Чтобы все краски и кисти рассыпались и больше никогда не попадались на глаза. Но художник не сдаётся, отчаянно требуя продолжать.        – Ну уж нет, – шёпот стекает с губ ядовитыми каплями.       Хонджун больше не собирается терпеть существование никчёмного и самонадеянного «‎творца», который бессовестно заставлял его раз за разом жертвовать собственным рассудком ради фантомных образов. Он ненавидит его за  жалкие попытки цепляться за самообман. Он ненавидит себя за то, что не может выдавить ни одной столь необходимой сейчас слезы.       Мелодия входящего вызова вновь разносится по комнате, но в этот раз тело Хонджуна реагирует куда сдержаннее. Он вырывается из лап транса, в который погрузило его отчаяние, и подходит к журнальному столику, чтобы наконец ответить на звонок.       – Хонджун-а, ты там всё ещё плаваешь? – усталый, но всё ещё ласковый голос звучит из динамика.       – Уже нет, – на лице Хонджуна впервые нет и тени улыбки, но он берёт себя в руки, чтобы спрятать возможные следы того, что он в очередной раз утонул.       – Это хорошо, потому что я уже вышел из метро и скоро буду у тебя.       Испуганный взгляд мгновенно устремляется к мольберту. Сонхва не должен увидеть это безобразие. Кто угодно, только не он. Сонхва слишком верит в его внутреннего творца, но вот дело в том, что никакого талантливого художника внутри Хонджуна нет. Есть только сумасброд, который только и умеет рисовать по-детски простые и плоские линии. И место ему всё в той же клетке под плотным покрывалом.       – Ох, так быстро! – Хонджун надеется, что истеричную природу его усмешки не получится распознать по телефону. – Тогда жду тебя.       – Не скучай, – игриво тянет Сонхва и завершает вызов.       Паника – хороший способ заткнуть поток самоуничижительных мыслей. Хонджуну совершенно наплевать на своего внутреннего художника, когда он запихивает краски в ящик стола. Кисти он обматывает влажной тряпкой – сейчас нет времени с ними возиться. Их можно помыть и завтра, а лучше – никогда. Незавершённую картину хочется отнести на ближайшую мусорку, а мольберт закинуть обратно на стеллаж, но сделать этого до прихода Сонхва не получится. Хонджун принимает решение отнести всю конструкцию в кабинет. Сонхва сюда заходить незачем, поэтому комната прекрасно подходит для сокрытия следов неудачи.       Хонджун только успевает кое-как разместить мольберт и покинуть комнату, предусмотрительно захлопнув за собой дверь, как дверной звонок оповещает о том, что гость уже на пороге.       Прежде чем, наконец, встретиться с Сонхва, Хонджун ненадолго задерживается перед зеркалом. Покрасневшие глаза, растрёпанные волосы, пятно краски на щеке. Чтобы немного отвлечь от своего кошмарного внешнего вида и замаскировать душевный раздрай, он натягивает на лицо самую естественную из всех фальшивых улыбок.       – Выбрось это недоразумение из головы. Сейчас ты увидишь Сонхва, – бубнит себе под нос Хонджун, открывая дверь. – вы вместе приготовьте очень вкусный…       Вместо заготовленной улыбки, на его лице мгновенно отображается ужас осознания. Судя по реакции Сонхва, выпученные глаза и приоткрытый рот – это не самое ожидаемое выражение лица, с которым можно встретить парня с работы.       – Джун-и, что-то случилось? – испуганно спрашивает гость.       Хонджун с размаху бьёт себя по лбу, заставляя Сонхва вздрогнуть. Явно почувствовав неладное, парень стремительно заходит в квартиру и закрывает за собой дверь.       – Хэй, всё нормально? – Хонджун чувствует на себе обеспокоенный взгляд.       «‎Нет, всё совсем не нормально!» – чуть не выпаливает горе-художник, но остатки самоконтроля помогают сконцентрироваться на более прагматичной проблеме.       Ещё утром они договорились с Сонхва о совместном приготовлении ужина и дальнейшем его поедании под какую-нибудь комедию. Оба посчитали этот вариант интересным и в меру романтичным. Так как Сонхва явно будет уставшим после рабочего дня, Хонджун взял на себя инициативу по закупке необходимых ингредиентов.       – Я забыл купить продукты для ужина, – с тихим стоном выдыхает Хонджун.       Сонхва требуется несколько долгих секунд, чтобы сопоставить величину трагедии с бурной реакцией Хонджуна на неё. Облегчённый выдох свидетельствует о том, что анализ закончился явно не в пользу сдержанной эмоциональности.       – Ничего страшного, – на губах Сонхва появляется усталая улыбка. – Можем просто что-нибудь заказать. Хочешь токпокки или, может, чапчхэ?       – Может, курочку?       Хонджун виновато тупит взгляд. Ему невероятно стыдно за то, что план с совместной готовкой провалился. А всё из-за этой чёртовой картины, будь она неладна!       – Отличная идея, – холодные пальцы нежно касаются подбородка, призывая поднять глаза.        Тёмные омуты приветливо блестят в тусклом свете прихожей. Хонджун замечает следы тяжёлого дня под глазами, в лёгкой морщинке меж бровей, в потерявшей привычный объём укладке. Все эти мелочи складываются в парня, который вместо того, чтобы прийти домой и забыться сном в родной постели, приехал к нему – чумазому и потерянному.       Хонджун, заворожённый глубинным мерцанием, подходит ближе, чтобы в самые губы произнести:       – Я скучал.       Сонхва полушёпотом отвечает: «‎Я тоже», прежде чем соединить их губы в лёгком и невероятно трепетном поцелуе. Хонджун прижимается ближе, несмотря на прохладу, прилипшую к пальто, которое гость ещё не успел снять. Хочется спрятаться и раствориться в так быстро ставших родными объятьях. Рассказать о неудаче, рассказать о страхах и глубине отчаяния, но в то же время не хочется разочаровывать того, кто безоговорочно верит в несуществующий талант. Хонджун не готов прямо сейчас раскрывать собственную бездарность перед Сонхва, который влюблёнными глазами встречает каждое проявление творческой натуры.       – О чём задумался? – мурчит Сонхва.       – О курочке, – ложь слишком легко даётся ему в этот раз.       – Ты вообще сегодня не ел что ли? – в голосе Сонхва слышна забота.       – Немного забыл об этом.       – Ясно всё с тобой, Ким Хонджун. Телефон в руки и бегом заказываем курочку!

***

      – Через пятьдесят минут приедет! – торжественно объявляет Хонджун.       – Отлично! А то я уже что-то проголодался, – доносится сквозь шум воды голос.       Закончив мыть руки, Сонхва выходит из ванной комнаты. На нём сегодня снова безразмерная жёлтая толстовка с рисунками. Несмотря на то, что вещь была самым наглым образом изъята из гардероба Хонджуна, то, насколько уютным выглядит в ней Сонхва, приятно греет душу.       Парень замирает посреди гостиной и начинает что-то выискивать глазами.       – А куда делся мольберт?       Было глупо предполагать, что Сонхва не заметит отсутствия конструкции, которая давно стала неотъемлемой частью интерьера.       – Решил убрать, а то он весь проход загораживает, – заготовленное объяснение звучит непринуждённо, только потому, что Хонджун смотрит куда угодно, только не в глаза парню. – А так ты можешь прыгнуть на диван с разбега.       – Предложение заманчивое, но я лучше просто лягу, – голос Сонхва глушат складки толстовки, которую он пытается снять через голову.       Раньше в списке явлений, которые могли свести Хонджуна с ума, было два образа Сонхва: тот, что в чёрной водолазке и тот, что с галстуком. Но теперь к ним можно смело добавить Сонхва в чёрной майке.       Хонджун понимает степень усталости парня, когда тот, вместо того, чтобы саркастично прокомментировать голодный взгляд в свою сторону, лениво растягивается на диване.       – Как день? – пользуясь тем, что Сонхва решает выбрать его колени в качестве подушки, Хонджун зарывается пальцами в тёмные локоны.        – Невыносимо долгий и скучный. Сначала записывали озвучку для малобюджетной рекламы, а потом какие-то аудио-лекции по теории струн, которые оказались совсем не гитарными.       – Я смотрю, скука тебя нехило так выматывает.       – Сильнее, чем недопонятые музыкальные гении, – ухмыляется парень. – А как твой день? Много успел нарисовать?       – Не-а.       В комнате воцаряется приятная тишина, иногда прерываемая шорохами, доносящимися из соседних квартир. Хонджун аккуратно поглаживает волосы разомлевшего на мягком диване парня, время от времени поглядывая на дверь кабинета. Перед глазами всплывает безобразное бежевое пятно, что словно дыра зияет в самом центре картины.       Разочарование вновь стремительно подступает к горлу. Неприятный спазм ощущается так, будто бы его обезумевший художник сомкнул свои перемазанные краской пальцы вокруг шеи Хонджуна. Паника потихоньку сковывает всё тело, но он изо всех сил старается не подавать вида. Сонхва слишком устал, чтобы взваливать на него всё это.       – Джун-а, ты фонишь.       – Как это? – Хонджун испуганно цепенеет.       – Вот так это, – Сонхва медленно размыкает веки. – Что-то случилось?       – Нет, просто устал. Не бери в голову.       Сонхва больше ничего не спрашивает, лишь тянет руку к лицу Хонджуна. Мягкие подушечки пальцев невесомо очерчивают линию подбородка, скользят вверх по изгибу челюсти и замирают в нежном касании на щеке.       – У тебя здесь краска, – шепчет Сонхва. – Очень красивый нюд, но если ты хотел подобрать что-то под свой тон кожи, то поспешу огорчить, у тебя не получилось. Оттенок слишком розовый.       Можно было бы в красках рассказать о том, что ещё у Хонджуна сегодня не получилось, но вместо этого он вторит низким раскатам смеха.       – О, ещё вот тут, – касается скулы. – И тут – у уха.       Сонхва приподнимается, увлечённо выискивая все следы, которые оставил на Хонджуне неаккуратный взмах кистью.       – И на шее есть. Не думаю, что долгое пребывание краски на коже способствует здоровому виду, поэтому нужно её поскорее смыть.       – Предлагаешь помочь мне с этим, м? – Хонджун лукаво ухмыляется.       – Боюсь, если я решу тебе с этим помочь, – бархатный полушёпот Сонхва пробирает до мурашек. – То до курочки дело сегодня точно не дойдёт.       Скорость, с которой это неукротимое пламя вспыхивало между ними, всегда заставляла разум Хонджуна терять фокус. Наблюдая танец дьявольских огней на дне зрачков, он ловит себя на мысли, что не против променять искрящееся восхищение на них. Додумать эту мысль не дают чужие сильные руки, что настойчиво спихивают его с дивана.       – Бегом в душ, Джун-и! Сильно долго не плескайся, а то я могу и уснуть.

***

      Хонджун остервенело трёт мочалкой шею. Ему хочется поскорее избавиться от надоедливой краски. Как-то неловко оставлять Сонхва одного. Вдруг парень действительно со скуки заснёт или что ещё хуже…       Мозг Хонджуна быстро даёт ответ, чем может являться это «‎ещё хуже». Охваченный тревогой, он закрывает кран, выпрыгивает из душевой кабины и принимается одеваться. Одежда строптиво цепляется за влажную кожу, будто нарочно тормозит действия. Растрёпанный и раскрасневшийся, он рывком открывает дверь ванной комнаты.       В гостиной никого нет.       Хонджун на мгновение закрывает глаза, надеясь, что обострившийся слух уловит какие-нибудь звуки из кухни или спальни, но слышит то, что лишь подтверждает его опасения. Сонхва в кабинете.       На ватных ногах Хонджун идёт в нужном направлении. При взгляде на то, как внимательно Сонхва изучает холст, у него возникает желание выть.        – А ты врунишка, Ким Хонджун, – тихо смеётся Сонхва. – Говорил, что ничего нарисовать не успел, а у тебя тут… Хонджун?       Он не смог придумать ничего лучше, чем просто увести Сонхва подальше от этого художественного недоразумения, но избежать объяснений не получится. Хонджун понимает это, когда попадает в ловушку его пронзительного взгляда, стоит двери в кабинет захлопнуться за ними. Большие карие глаза обезоруживают, под их прицелом даже нельзя помыслить о лжи и притворстве.        – Она не стоит твоего внимания, – глухо произносит он после нескольких секунд напряжённого молчания.       – Почему? – Сонхва непонимающе хмурится.       – Потому что я не собираюсь её заканчивать.       Они неотрывно смотрят друг на друга сквозь полумрак коридора, в котором, как ни кстати, настиг их серьёзный разговор. Хонджун, не осознавая этого, стоит так, будто бы готов всеми силами оградить от любопытства Сонхва то, что спрятано за дверью.       – Почему? – недоумевает гость. – Это всё из-за того неаккуратного мазка?              В ответ Хонджун лишь хмыкает. Веки устало опускаются, а тело льнёт к двери, ища в ней опору.       – Брось ты! Это же легко исправить.       Сонхва делает шаг, чтобы подойти ближе, но застывает, припечатанный тяжёлым взглядом к полу.       – Нелегко, Хва, – Хонджун говорит медленно, потому что спазм больно сжимает связки. – Таким, как я – это не легко.       Лицо Сонхва меняется – мрачнеет. Хонджун буквально ощущает ход мыслей в его голове и морально готовится к тому, что сейчас услышит.       – Ты что такое говоришь? – в голосе уже начинают проскальзывать ноты того, что сам Сонхва когда-то назвал «‎отказом тормозов». – В смысле «‎такие, как ты»?       – Бесталанные, криворукие, – Хонджун принимается загибать пальцы, – тщеславные тупицы, что развешивают уши, когда кто-то хвалит их каракули, и тут же мнят себя художниками.       – Хонджун, ты чего? – Сонхва взирает на него с изумлением, сквозь которое просвечивает ужас. – Ты просто переутомился. Всё, что ты говоришь…       – Всё, что я говорю – это про меня, Сонхва, – у Хонджуна тоже потихоньку начинают сверкать предохранители.       На губах усмешка – горькая, отравляющая душу. В этот раз он не поведётся на подбадривание, что приятно тешит эго. Нет, с него хватит. Он не винит Сонхва, ведь тот просто болен неизлечимым, но часто встречающимся в наши дни недугом – синдромом спасителя. Но какой смысл в спасении того, кто уже утонул? С этим фактом можно только смириться или…       – Ты хочешь сказать, что всё на той картине – это каракули?       – Обманчиво удачные каракули.       – Бред, – Сонхва напряжённо трёт виски, давая им обоим секундную передышку, а затем продолжает: – Ты просто устал. Отдохни пару дней и продолжай рисовать.       – Хва-я, ты безнадёжен, – ухмыляется Хонджун. – Я не устал. Я просто херовый художник, поэтому нет смысла продолжать всё это.       Хонджун отталкивается от двери и, давая понять, что продолжать разговор не имеет смысла, направляется к дивану. Фривольно откинувшись на мягкие подушки, он ждёт, когда Сонхва сядет рядом, но, судя по закрытой позе, в которую тот встаёт напротив него, разговор закончить так просто не получится.       – Хонджун, что случилось?       – Осознание?       – А похоже на попытку бегства после небольшого творческого затыка.       – Давай закроем эту тему, пожалуйста.       Просьба звучит скорее надрывно, чем жалобно. Хонджуну абсолютно не хочется ничего объяснять, ему хочется, чтобы Сонхва принял его и понял вот так, без разборов по полочкам, без попытки докопаться до «‎истинной проблемы».       – Нет, мы её не закроем, – парень точно не намерен сдаваться.       – Почему?       – Потому легче тебе от этого не станет!       – Поверь, если ты вместо того, чтобы стоять тут с таким грозным видом, просто улыбнёшься и обнимешь, мне станет намного легче.       – Я с радостью всё это сделаю, когда мы нормально обсудим твой упадок. Джун-а, – его голос смягчается, – как я понял, ты начал работать в непривычной для себя технике, поэтому нормально, что что-то не получается. Смотри, у нас впереди целых два дня. Давай включим песню, которая тебя вдохновила на образ, а я побуду твоей музой, м?       – Ну нет, Хва-я. Я не хочу тратить эти два дня на непонятно что.       Сонхва задумчиво кусает губы, видимо, пытается придумать какой-нибудь выход из сложившейся ситуации. Подходящая, по его мнению, идея приходит на ум достаточно быстро:       – Может, ты попробуешь другую технику? Знаешь, твои линии очень подходят этой идее. Особенно, если они будут разноцветные и…       – Хва, кому нужны эти линии? – Хонджун нетерпеливо прерывает его. – Это по-детски просто и нелепо. Как можно называть себя художником и калякать какие-то линии?       – А как же это? – Сонхва переводит взгляд на собственный портрет. – Ты хочешь сказать, что это тоже каракули?       Хонджун чувствует эту ловушку, но без зазрения совести в неё наступает, потому что обойти, не отступив от своих убеждений, невозможно.       – В глобальном смысле – да, – со вздохом констатирует он. – Это каракули пьяного и по уши влюблённого дурачка, который решил впечатлить тебя, выкинув нечто подобное. Я не умею рисовать хорошо. Я рисую так, как получается и пользуюсь тем, что частенько получается что-то более-менее приемлемое.        В гнетущей черноте омутов Хонджун замечает печальный отблеск, что молниеносно исчезает за привычной непроницаемостью.        – То есть ты считаешь, что мой портрет и портрет Уёна на салфетке – это всё каракули ради каракулей?       Хонджуну начинает надоедать то, насколько властно и холодно звучат слова Сонхва. Вся его фигура в этот момент будто возвышается над несмышлёной творческой натурой, капризы которой надо укротить, чтобы вложить в руки отброшенную кисть.       – Хва-я, зачем всё это? – он обессиленно роняет голову. – Сдалась тебе эта картина!       – Она сдалась тебе! – Сонхва нежно берёт его за руку. – Я чувствую, что это – ключ к принятию твоего внутреннего художника.       – Никакого внутреннего художника нет, Сонхва! – Хонджун крепко сжимает чужие пальцы. – Там сидит самонадеянный идиот, которого давно пора заткнуть.       – Хонджун, послушай…       – Нет! – он начинает закипать от такого упрямства. – Это ты послушай меня, пожалуйста!       Судорожный вдох — попытка собрать последние крупицы самообладания. Пусть раздражение уже бежит по венам, но он не может выплеснуть его на возлюбленного, который слишком настойчив в своём желании помочь.       – Пожалуйста, Сонхва, перестань! – задушенно шепчет Хонджун. – Я прекрасно понимаю, что у тебя рефлекс, когда кто-то говорит нечто подобное, но со мной это второй раз не сработает.       – Хонджун, – Сонхва присаживается на корточки, – тебя подкосила неудача. Это нормально. Но ты не должен из-за этого отказываться от своего таланта. Зачем прятать его? Я понимаю, что так легче, но самообман будет день за днём отравлять тебе душу.       – Опираешься на собственный опыт?       Эти слова не слетают с языка из вредности, нет, он говорит обдуманно, прекрасно осознавая их токсичность. Особенность характера, с которой надо бы бороться и проявление которой в сторону кого-то настолько родного недопустимо. Но Хонджун не может слушать эту проповедь от того, кто скрывает за подбадривающими словами идентичный «‎грех».       – О чём ты? – судя по нахмуренным бровям и настороженному взгляду, Сонхва не понимает, чем пытается задеть его Хонджун.       – О тебе, Хва, и о твоём таланте, который ты очень усердно прячешь.       – У меня нет никакого таланта.       – Вот! – насмешливо тянет Хонджун. – Я как раз об этом, Хва-я. Ты думаешь, я не замечал, насколько не твоё быть простым администратором. У тебя талант к музыке. Я не говорю, что ты прям Моцарт, хотя не удивлюсь, если ты ещё и сочинять умеешь, просто прячешь все свои симфонии в коробках под кроватью. Но я точно могу сказать, что музыкальное продюсирование – это твоё. Ты почти из штанов выпрыгиваешь, когда понимаешь, что и как можно подправить в мелодии или вокале, но вместо того, чтобы озвучить свои идеи – трусливо прячешься за отговорками.       – Трус? Кажется, это не я решил всё бросить сразу после первой неудачи, – в глазах Сонхва сверкают недобрые искры. – Талант к продюсированию? Ага, конечно. Моё помешательство на музыке – это не талант! У нас с тобой абсолютно разные ситуации.       С губ срывается истерический смешок. Если минутой ранее Хонджун пытался сдержать растущее негодование, то сейчас, когда Сонхва продемонстрировал явное двуличие в вопросе, который касается их обоих, он тоже может позволить себе отпустить тормоза.       – Серьёзно? А как по мне, одинаковые. Только почему-то твой талант – это табу, зато о моём мы можем говорить без умолку. Это разве честно?       Тон разговора меняется резко, если раньше он был холодным и давящим, то сейчас пламя возмущения и обиды вырывается на волю через крики.       – Господи, Хонджун! – Сонхва вскакивает на ноги в попытке вернуть себе доминирующую позицию. – При чём тут это? Я просто пытаюсь донести до тебя то, что не нужно всё вот так бросать и заниматься самобичеванием.       – А я просто хотел, чтобы меня поняли и приняли таким, какой я есть!       Хонджун абсолютно вымотан нервотрёпкой и горькой правдой, которая окончательно разрушила весь его обманчиво складный внутренний каркас. Ему надоело поддаваться лести, которая окрыляет, позволяя набрать высоту, чтобы в самой высокой точке забрать эти крылья и сбросить на дно разочарования.        – Я просто инженер с богатым воображением, которое иногда даёт о себе знать. Я не художник и не творец. То, что мои руки иногда тянутся к карандашам – это отголоски детского хобби, а не признак спрятанного гения. Портрет Уена на салфетке – это не талант, а последствия скуки. Твой портрет – это эмоции, которые я каждый раз испытывал, стоило тебе сесть рядом.       – А эскиз с мальчиком?       – Это реакция мозга на монотонную работу. И только твоя прекрасная душа смогла разглядеть в этом какую-то там высокую идею. А я, влюблённый по уши, поверил, что тот безумец внутри меня, действительно талантливый художник, и бросился быстрее это всё рисовать, лишь бы впечатлить тебя.       Хонджун замолкает на мгновение, чтобы сглотнуть горечь, разъедающую гортань. Несмотря на яд, которым пропитано признание, ему надо закончить мысль, ведь убедить нужно не только Сонхва, но ещё и себя. Успокоившись немного, он продолжает глухо:       – Да, Хва-я, никакой рефлексии эта картина не подразумевала. Я просто хотел увидеть, как горят твои глаза. Но у меня не получилось, и теперь я там, где всегда боялся оказаться – на дне. Я уже расплачиваюсь ненавистью к собственной глупости, поэтому хочу, чтобы ты меня просто понял и принял вот таким. Без таланта, без рисунков. Самым обычным. Но ты, почему-то, слишком упёртый в желании убедить меня в том, чего нет.       Последние слова превращают всю твёрдость, с которой Сонхва слушал Хонджуна, во что-то хрупкое и неустойчивое. Он всё так же хмурит брови, только теперь черты лица будто бы сковал испуг. Хонджун наблюдает за парнем, который пытается ответить, но слова никак не хотят складываться во что-то внятное. Видимо, желая скрыть уязвлённость, Сонхва разворачивается к панорамному окну, за которым город играет бликами фар и уличных фонарей.       Хонджун устало откидывается на спинку дивана и закрывает глаза. Этот разговор пора заканчивать, он изрядно потрепал им обоим нервы. У него больше не осталось ни слов, ни сил, поэтому последний ход должен сделать Сонхва, но парень продолжает молча вглядываться куда-то в давно погасший горизонт.       Тишина начинает давить так сильно, будто кто-то засунул всю квартиру под гидравлический пресс. Хонджун не может долго терпеть столь сильное моральное воздействие, поэтому решает сделать хоть что-то. Он идёт на кухню, набирает два стакана воды и возвращается к Сонхва. Тот стоит неподвижно, будто статуя, но Хонджун всё равно протягивает ему стакан, ведь знает, что и у статуи после разговора на повышенных тонах будет саднить горло. Да и успокоиться им обоим не помешает.       Сонхва принимает стакан с коротким благодарным кивком, но всё так же отстранённо. И почему-то в этот момент Хонджун вспоминает свой первый вечер в баре, когда Уён подал печальному клиенту прозрачное лекарство в рюмке.       – Кажется, у нас случилась первая ссора, – неловко нарушает молчание он. – Это всё из-за Уёна и его терапии, надо будет ему потом высказать.       Хонджун забирает из подрагивающих рук пустой стакан и относит на журнальный столик. Вслед ему летит еле-слышное: “Что ты имеешь в виду?”       – Что надо было идти мне в тот вечер к Кибому пить кофе, а не в бар. Тогда бы этот глупый образ умер как и все предыдущие, да и этот внутренний художник тоже. Тогда бы ни этой картины, ни этого разговора бы не случилось.       – Так ты жалеешь?       – А ты как думаешь?       В этот раз ответ не заставляет себя долго ждать:       – В таком случае мне стоит уйти.       Хонджун обескураженно застывает, пока в ушах раз за разом звенит неожиданный ответ, произнесённый дрожащим и блеклым голосом. Всё дальнейшее проносится перед ним рваными кадрами плохо смонтированного фильма: вот он видит тёмные омуты, наполненные невероятным мерцанием, затем смазанную фигуру, что удаляется куда-то за пределы кадра, а в конце – пустоту и ночь за заднем плане. Вместо титров – хлопок входной двери.       Он не знает, остановилось ли время или несётся во весь опор, потому что мысли заняты поисками причины столь непредсказуемой реакции Сонхва. Осознание обрушивается на Хонджуна подобно лавине, когда он мысленно возвращается к мерцанию в глазах и с ужасом понимает, что в этот раз оно напоминало не россыпь звёздной пыли, а груду осколков стекла.       – Чёртов идиот! – чуть ли не воет, прикрыв лицо руками.       Он действительно глупец, который только сейчас осознаёт, что брошенное «‎если бы…» имело подтекст, который Хонджун не учёл. Да, если бы он в тот вечер не зашёл в бар, то не было бы никакого эскиза на салфетке, ни картины, ни разговора. А всё потому, что Сонхва тоже не было бы в его жизни.       Перед глазами проносятся фрагменты первой и последующих встреч: то как загадочный и притягательный незнакомец превращался в по-домашнему уютного и любимого человека; их первый поцелуй в прихожей, вечер караоке, неуверенное признание и просьба быть рядом; ещё один поцелуй, более смелый и будоражащий; первое свидание и отказ от своего же нежелания спешить; моменты сокровенной близости, растекающиеся по телу пьянящей истомой; мысли о том, как познакомить Сонхва с родителями…       Только что он сказал, глядя Сонхва в глаза, что с радостью переписал бы эту линию реальности, заменив её каким-нибудь айс-американо и одиночеством.       Коварные чары оцепенения рассеивает резкая трель дверного звонка. Вырвавшись в реальность, Хонджун спешит открыть дверь, с надеждой, что увидит за ней своего разъярённого демона, что решил вернуться и вправить ему мозги. Ведь на идиотов нельзя обижаться. На них лучше наорать, заставить принять вину и извиниться, но не оставлять наедине с их необдуманными словами. Хонджун готов ползать на коленях долго и искренне. Готов разгребать любые творческие кризисы, лишь бы в его жизни был Сонхва.       Все надежды разлетаются острыми осколками по полу прихожей, когда Хонджун видит перед собой курьера, что с улыбкой протягивает ему два пакета с курицей, которой они хотели поужинать вместе с Сонхва.       Хонджуну понадобилось пятьдесят минут, чтобы разрушить свой мир окончательно.