Омега + Омега. Укради меня у луны

I

      Мне нужно поскорее убираться с заправки, потому что я не представляю, сколько знает этот парень об оборотнях и с кем может связаться, когда мы уйдем.       Я прощаюсь с Эвой и пишу ей смс, где буду ждать, а потом удаляю все признаки нашей связи из исходящих. Вернув телефон владельцу, я говорю спасибо. И прошу:       — Пожалуйста, не делай глупостей, когда я повернусь спиной. У моего парня странная склонность решать все проблемы убийством.       По-моему, кассир побледнел. Я выхожу с заправки и тут же ускоряю шаг. Но Кит преграждает дорогу. Он преграждает мне дорогу на всех четырех лапах и смотрит снизу вверх, будто пригнувшись для прыжка. Он начинает скалить зубы… Он имеет право злиться, просто… Его лунные глаза изучают меня взглядом… и не узнают. Я вижу: не узнают. И делаю шаг назад.       — Кит…       Это рычание — утробное и зловещее — больше не предупреждение, а угроза. Он наступает на меня, и я… оседаю вниз. Он застывает в замешательстве лишь на секунду — и вдруг обходит меня по кругу…       Что-то такое мы уже пережили в лесу один раз. Он обнюхивает меня и бодает в плечо. А затем застывает рядом, прислушавшись к шуршанию шин.       Нам надо убираться. И я шепчу:       — Идем.

II

      Он потерял со мной связь. На секунду или две. Я не знаю почему. То ли потому, что луна всё ближе, то ли потому, что он постепенно исчезает как человек, то ли потому, что меня не было с ним рядом несколько минут?.. Не хочу выяснять причину.       У нас где-то двенадцать часов, чтобы добраться до места, пока Эва до нас едет. Я боюсь, что чем дольше Кит оборотень, тем тоньше нить, которая нас связывает. И я держусь к нему ближе. Это настолько же опасно, насколько — спокойно. Он иногда приближается вплотную, касаясь меня раскаленным носом. Он подталкивает меня вперед. Он просит быстрее…       Мы снова доходим до реки. До той же самой… И я начинаю понимать, что поступил верно. Потому что она здесь одна, а Кит, кажется, водит меня кругами… И я не знаю, почему только сейчас, в этот миг мне становится страшно от мысли, что мог довериться волку внутри него и мы бы оба пропали.

III

      Я останавливаюсь на реке, чтобы умыться, а затем — остудить кровящие ноги. Я не знал, что всё настолько плохо, пока не снял кроссовки… Не знаю, как дальше идти.       Скоро рассвет. Кит толкается и скулит, подгоняя меня идти. Я смотрю на него и говорю:       — Не могу.       С осознанием, что он же ни черта не понимает. Вообще.       Блять, ни слова.       И я стараюсь не делать резких движений, потому что он опять на взводе и шерсть на его загривке дыбом, а глаза какие-то… слишком лунные. Я пытаюсь показать ему свои ноги, чтобы он понял.       Раскаленный язык проходится по моей ступне. Надеюсь, он не откусит мне ногу в порыве заботы…

IV

      Есть ситуации, в которых оказаться гораздо хуже, чем в нашей, говорю я себе, ступая за Китом по разогревающемуся на солнце пустырю.       Один парень, Арон Ралстон, однажды покорял склон одного из каньонов Юты и сорвался вниз вместе с огромным валуном. Он застрял в узком пространстве, как между двух отвесных стен, и его кисть придавило намертво. Он тщетно пытался вытащить ее или сдвинуть валун, пока не осознал, что ничего не помогает, а руку ему пережало так, что пальцы на ней начали сначала сереть, а потом синеть.       Пять дней и семь часов он стоял там, прикованный к валуну, как оборотень — к луне. Его рука начала отмирать. Он несколько раз пытался резать ее тупым ножом, но в первый раз ему не удалось даже оставить царапину на коже. Ему помогло только то, что рука начала гнить. Он проткнул ее и понял, что она потеряна. Сам факт того, что его рука была отравлена гангреной, заставил его отсечь ее. И он сделал это поистине варварским способом, потому что иначе не смог бы выжить. Совершенно один в каньоне, за много миль от людей и собственной машины. Он почти обезумел там от слабости и без сна. Он ломал и рвал собственную руку, подобно тому, как зверь, попавший в капкан, отчаянно отгрызает себе лапу.       И он выбрался. Он выбрался и шел несколько часов. Ему повезло наткнуться на туристов, которые вызвали спасательный вертолет. Ему спасли жизнь. Он написал книгу, потом по ней сняли фильм.       Вряд ли книга и фильм ждут нас в финале, вот что я думаю. И мы пока не настолько в отчаянных обстоятельствах, но я уже общаюсь с оборотнем в стиле:       — А еще один парень, Мауро Проспери, бежал Песчаный марафон по Сахаре. Сто шестьдесят миль по аду. Он готовился много месяцев, но попал в песчаную бурю и сбился с пути. Он блуждал девять суток. И почти сразу у него кончились вода и еда. Он наткнулся на исламский храм, в котором лежал труп кочевника. Ему пришлось там питаться кровью летучих мышей, чтобы не умереть от голода и жажды. Представь себе, ты находишься в храме, и из слушателей только мертвец и бог, а единственный способ спастись — чья-то кровь. Мауро даже пытался покончить с собой и вскрыть себе вены, но его собственная кровь от обезвоживания стала совсем густой и слишком быстро сворачивалась. Он нашел в себе силы выйти из того храма и снова блуждать по пустыне. Он чудом добрался до людей и едва остался в живых. Знаешь, что он сделал, Кит? — я усмехаюсь. — Через восемнадцать лет он побежал Песчаный марафон опять. И на этот раз достиг финиша.       Есть ситуации, в которых оказаться многим хуже, чем в нашей. Я снова могу идти, спасибо Киту… Я мучаюсь от мысли, как мне хочется снять кроссовки, но здесь кактусы, раскаленный песок и змеи. Клянусь, я выброшу обувь, как только мы доберемся до цели.       Я говорю Киту:       — Еще была девушка, Клэр Нельсон. Она гуляла по парку Джошуа-Три. Она решила отдохнуть на одном из больших камней, но поскользнулась и упала вниз. Она упала под звук сильного хруста. Она разбила себе тазовую кость и не могла пошевелиться. Сеть не ловила, и никого не было рядом. Палило солнце. Она кричала и звала на помощь четыре дня. И на четвертый день она услышала вертолет. Спасатели заметили ее только на третьем круге, она отчаянно махала им, чтобы они ее заметили.       Я говорю:       — Есть ситуации, в которых оказаться гораздо хуже, чем в нашей: например, когда никто в итоге не прилетает. О таких случаях не рассказывают в прессе… как человек ампутировал себе руку и погиб на полпути к дому, или как в итоге сгинул в пустыне, потому что не мог больше шевелиться…       Я смотрю на Кита. Он слушает меня и останавливается, когда я снова замедляюсь. Кит не подает виду, что понимает… Может, помнить мои слова наутро и понимать — это разные вещи.

V

      Эва!.. Слава богу… Я машу ей из всех сил, встав повыше, как спасательному вертолету. Особенность наших «семейных» машин: на претенциозные катафалки они не особо тянут. Скорее, это небольшие фургончики, в которых помещаются гроб и родственники покойного.       — Не вылезай из машины, — говорю я Эве, едва она тормозит рядом.       Она уже открыла дверь — и спрашивает:       — Йен, во что ты ввязался?!       — Не вылезай!       Эва вскрикивает, едва видит Кита. Она начинает истошно звать меня, будто я — идиот и не вижу оборотня:       — Йен! Йе-ен!       Я жестом ей показываю: «Замолчи», и она вдруг стихает. Я обхожу фургон и отпираю задние двери. Забираюсь первым и зову:       — Давай, детка, иди ко мне.       Кит начинает скулить. Кроме этого, вокруг — ужасная тишина.       Я подзываю Кита к себе ближе, понижая голос, и тихо спрашиваю:       — Ты мне веришь?       Ему не нравится эта затея — лезть в фургон с гробом. И здесь, внутри, воняет моргом. Но он боится за меня. За меня — больше, чем попасть в ловушку. Он запрыгивает внутрь. Он обнюхивает всё вокруг, и я осторожно обхожу его.       Я запираю двери. Становится сумрачно, и я усаживаюсь на полу, наблюдая за ним. Кит тревожно водит ушами, но ему перестает слепить глаза, и он всё еще в себе. Так что он устраивается рядом так, чтобы обжечь мне бок, и я успокоенно выдыхаю:       — Вот так…       Я много думал без него, как перестать его бояться. Всё оказалось просто, как жизнь и смерть: нужно что-то или кто-то страшнее, чем он.

VI

      Я снимаю кроссовки и говорю Киту полушепотом: помнишь, как мы поехали в Блэк-Рок на трейлере? Это почти то же самое. Да, тут в салоне гроб, но Кит знал, с кем связался. Я мягко усмехаюсь. Я говорю с Китом, чтобы он чувствовал: мы в порядке. Хочу передать ему свое ощущение: теперь всё будет хорошо, и я позабочусь о нем.       Эва спрашивает меня, открыв окно между водителем и остальным салоном:       — Я гнала сюда почти без остановок двенадцать часов и ты даже не удосужился предупредить меня?!       — Это Кит.       Сначала она замирает. А потом ее голос взвизгивает, будто тормоза на резком повороте:       — Ты связался с оборотнем?! Йен!       Я сжимаю пальцы на Ките, прислушиваясь к нему. Он не рычит, но напрягается.       Я говорю:       — Есть подозрение, что я тоже…       Но это звучит так жалко и тихо, что Эва в отчаянии переспрашивает:       — Что?..       И я знаю: ей страшно. И я впутал ее в свои проблемы, это полная задница. В такой я еще не бывал.       Всё, что я могу сказать:       — Прости меня.       Мне больше некого было звать на помощь. Она — мой единственный спасатель. Другого бы не нашлось.       Она спрашивает не спокойнее, но тише:       — Почему он такой? Еще даже не полнолуние… Ты уверен, что тебе не опасно там?       Я уверен, что очень опасно оставлять его без меня, и вот что нам нужно сделать… пока это еще возможно… Мне понадобится ударная доза успокоительного, чтобы он поспал. Я вообще не уверен, что за последние дни он спал.       — Дай мне аптечку.       Эва пытается испепелить меня слезящимися глазами. И я прошу тверже:       — Дай мне аптечку, и я всё тебе расскажу.       Она тянется за аптечкой. Еще один плюс этой отстойной машины: здесь всегда есть успокоительное, даже в уколах. А еще у Эвы должно быть в сумке снотворное.       Я снова говорю с Китом, рассказывая ему, что я понял на ранчо. Я говорю, что заметил, как Роб его остерегается. Моего очень большого злого волка. И я понял, что Роб у него в долгу. Я так думаю, потому что Киту в его доме было слишком много позволено. Это не точно, но мы рискнем. И тем более, никого из оборотней, кто бы помог, я больше не знаю…       Кит пялится на мои руки, на ампулу и шприц. Я касаюсь его ладонью, как если бы касался его щеки, и он дергается, но замирает, и его луны-глаза всматриваются в меня, пытаясь осознать, насколько я предатель. Человек, которому он доверился больше, чем остальным.       — Мне нужно, чтобы ты уснул. Потому что если ты начнешь убивать тамошних щенят, нам не помогут.       Кит начинает рычать, почувствовав иглу в своей шее, но не пытается ранить в ответ. Он только снова скулит. Его ведет в сторону, и он тяжело опускается вниз. Я прижимаюсь к нему щекой. Кит очень пахнет луной и безумием. Волком, опасностью и угрозой.

VII

      Когда я убеждаюсь, что Кит совсем обмяк и отключился, я сажусь ближе к перегородке, как иные садятся в исповедальне. Я рассказываю без подробностей, что встретил Кита на озере Тахо, когда у меня началась течка, и он помог. Эва сжимает руль крепче. Она выглядит ошарашенной и встревоженной, и ничего не отвечает.       Я хочу, чтобы она знала: он ни в чем не виновен. Я говорю: мы катались вместе всё лето, и он честно пытался меня отшить. Он не хотел портить мне жизнь, он и сам понимал, что это значит — такая жизнь…       И я молчу о том, что, кажется, мои родители тоже в курсе… Потому что я подозреваю, что меня от такой жизни уберегли… Может, я ошибаюсь. Может, лучше бы ошибался. Но сейчас не до этого. И разговоры на эту тему я отложу на потом. Есть дела поважнее.       Я говорю:       — Нам нужно съездить на одно ранчо… Там есть те, кто помогут.       — Но почему он такой?.. без луны.       — Из-за того, что на него напали...       — На вас напали, ты хотел сказать?! А об этом он предупредил? О таких опасностях своей жизни?       — Он не виноват.       — Да что ты?!       — Это потому, что я уехал и бросил его.       Эва на секунду затихает, а потом грязно ругается. Никогда не слышал, чтобы с ее милых губ слетали такие слова.       Она говорит:       — Какая новость.       Она говорит — о себе:       — Ты поступаешь так со всеми, кого хоть немного любишь?       — Прости меня.       Она замолкает, и я понимаю: она не может.

VIII

      Эва немного успокаивается в дороге. У дороги такое свойство — приводить мысли в порядок, помогать осмысливать… Дорога спасает. Меня спасала.       Эва пытается привыкнуть к мысли, что в салоне машины — оборотень. Она всё поглядывает в зеркало заднего вида, как я глажу его по голове.       Она спрашивает:       — Он не опасен?       Я поднимаю на нее глаза. Сейчас нет. Для меня, наверное, тоже. За остальных я поручиться не могу. Особенно когда он очнется.       — Йен…       — Он не опасен, пока я с ним.       — А если ты сядешь ко мне?       В голове сразу всплывает, как четкий фильм, картина того, как мой волк, проснувшись, ищет вокруг, как он лезет вперед, исцарапывая всё когтями, и рычит… как Эва кричит от ужаса и съезжает с обочины.       Я говорю:       — Мне лучше быть рядом.       Я говорю:       — Есть ситуации, в которых…       И Эва перебивает, потому что ненавидит, когда я вещаю ужасы:       — Только не снова, заткнись.       — Хорошо.       Она включает музыку и пытается всё это переварить. А я думаю, что сейчас больше, чем всегда, напоминаю ей о нашем отце. Просто один в один…