Омега + Омега. Укради меня у луны

I

      В Вайоминге, в Йеллоустонском национальном парке, дремлет супервулкан. Если он извергнется, климату, который мы знаем, придет конец. Тонны пепла, огня и дыма — ад на земле обетованной.       Я говорю Киту, что хотел бы попасть в Йеллоустон и посмотреть вживую. Я говорю:       — Если эта штука проснется, вся Америка погибнет.       Есть ситуации, в которых оказаться многим хуже, чем в нашей. Мы всего лишь допускаем мысль, что нас преследуют чокнутые волки и выжидают удобный момент, чтобы напасть. Но можно сгореть дотла в считанные секунды, или долго и мучительно умирать от удушья, или дрожать от холода и недостатка солнца, потому что дым и пепел лишили тебя света. Можно даже прожить всю жизнь ради надежды, что хотя бы твои дети через век смогут увидеть небо.       Я спрашиваю:       — Ты знаешь, что значит кальдера?       И Кит отвечает:       — Нет. Но ты мне расскажешь.       Когда я нервничаю, я очень щедр на факты, поэтому, нисколько не смущаясь, делюсь, что кальдера — почти то же, что кратер, только от вулкана. С испанского переводится как «котел». Огромный адский котел для мгновенного испепеления. Я говорю: библейский потоп — это милость божья по сравнению с таким извержением. Кальдера — большущая котловина, много километров в диаметре, ее хорошо видно только с самолета, а лучше всего — из космоса. Дно кальдеры ровное, а стенки крутые — и часто обрушенные, потому что извержение было в прямом смысле совершенно катастрофическим. Это самая настоящая рана на теле Земли.       Супервулкан в Йеллоустоне дремлет шестьсот тысяч лет.       Кит говорит:       — И хорошо.       Я отвечаю, что:       — Страшно жить вечно…       Как-то мы ездили с Китом по самой одинокой дороге, а теперь едем по самому одинокому штату после Аляски. Здесь мало кто живет. А те, кто живут, буквально сидят на пороховой бочке.       На северо-востоке Вайоминга вообще стоит Башня Дьявола. Это тоже — вина вулкана. Однажды магма вырвалась из-под земли, и ее хорошенько подбросило в воздух, примерно на двести шестьдесят пять метров, и она так застыла — горой. В виде колонн, тесно прижатых друг к другу. Для представления: это примерно пятьдесят этажей вверх. Пятьдесят этажей, закрывающих солнечный свет. Эта большая грозная гора возвышается над долиной в гордом вулканическом одиночестве и выглядит как ошибка природы. В нее часто ударяют молнии, как в единственное, что так напыщенно выпирает из земли, и вокруг стоит такой грохот, что ходят легенды, будто древнее чудовище бьет в барабан.       Мы поехали смотреть на розовое озеро, а могли бы мчаться навстречу супервулкану, и я спрашиваю:       — Снова увозишь меня от опасности?       Кит говорит:       — От самого опасного не увезу…       Он говорит это о себе, и я шепчу:       — Правильней было бы сказать: «Самое опасное в твоей жизни, детка, — это я».       Кит усмехается:       — Тебя такое заводит?       — Меня очень заводишь ты…       Он мягко улыбается и коротко треплет мне волосы.       Кит — моя непостоянная, полная противоречий, метаний, желаний и страсти, дорога. И я не планирую с нее сворачивать. Я так ему и говорю.       Кит предлагает:       — Заедем в Йеллоустон на обратном пути? Когда вернемся в твой город.       — Ты бы хотел?       — Твоя семья там. Разве ты не хотел бы?       Кит мне обещает, что мы приедем обратно, даже если сам я вечно бегу, и я прошу:       — Останови. Мне очень нужно поцеловать тебя.       Он усмехается:       — Мы так не доедем…       Но ищет, где бы свернуть.

II

      На самом деле мы поехали через Большое Соленое озеро, потому что так быстрее добраться до ранчо. Оно в округе Линкольн, за водохранилищем Кеммерер, и нам нет смысла делать огромный крюк через Йеллоустон.       От озера мы двинулись дальше на север Юты, в сторону каньона Огдена по узенькой двухполосной дороге. Мы ехали среди скал и деревьев, уже окрашенных в медь и золото. Было пасмурно, и лес будто тонул в легкой дымке.       Что я сразу же выяснил про каньон Огден? В сороковых годах здесь столкнулись два поезда: почтовый экспресс въехал в пульмановский вагон.       Пульман — это такие старенькие вагоны трех типов: спальные, сидячие, вагоны-рестораны. Они возили пассажиров еще с середины девятнадцатого века по середину двадцатого, целое столетие.       Так вот, в ту страшную аварию первые три таких пульмана просто протаранили друг друга.       Почтовый экспресс сошел с путей, и его собственные вагоны тоже тряхнуло: некоторые встали прямо поперек рельс, часть скатилась вниз по насыпи в воду, а несколько, как говорится, «телескопировались». Термин «телескопирование» означает, что один вагон вошел в другой, проломив его собой.       Погибло пятьдесят человек, еще почти сотня были ранены. Многие из жертв были военными. Единственное, что помогло многим выжить, так это тот факт, что в состав пассажирского поезда входило два санитарных вагона, и медики смогли своевременно оказать первую помощь пострадавшим.       Всё это произошло по ужасной ошибке в густом белом тумане. Сегодня туман совсем слабый, из-за мелкой мороси, но атмосфера располагает к воспоминаниям...       Дворники время от времени энергично смахивают мелкую водяную пыль с лобового стекла.       И я молчу, что есть ситуации, в которых оказаться многим хуже, чем просто опасаться, что тебя преследуют ради мести за то, что ты обрел свободу. Например, быть пассажиром поезда, который сошел с рельс и пошел ко дну реки.

III

      Что я нахожу ироничным в нашем путешествии в Вайоминг: это первый штат Америки, который разрешил женщинам принимать участие в голосовании, и первый штат, в котором открылся монастырь для омег, чтобы они могли найти себе убежище.       Я слежу, как мы приезжаем небольшую церквушку в Кеммерере, и говорю Киту:       — Как насчет податься в монастырь?       Он всерьез отвечает:       — Таким, как я, безопасней держаться от бога подальше.       Я не спрашиваю, что это значит. Спасибо отцу, на такие вещи у меня чуйка. Не хочешь проблем — заткнись. Иногда мне кажется, прошлое Кита темнее самой глубокой шахты...       И я считаю важным сказать:       — Мне всё равно, сколько тебе пришлось сделать, чтобы выжить.       Он защищается усмешкой. Я добавляю тише:       — Просто хочу, чтобы ты знал.

IV

      Кит останавливает перед большим домом в стиле кантри. Вдалеке возвышаются горы, вокруг возделанные поля, над нами всё еще нависает пасмурное небо, и все деревья вокруг — золото и медь, не считая огненно-красного клена.       Дома вроде этого — дерево и рыжий камень. В них много коричневого, терракотового цвета и оттенков запекшейся крови.       Нас ждали. И когда мы выходим из машины, совершенно незнакомые люди обнимают сначала Кита, потом меня. Омегу Роба зовут Мелисса, и она мать девяти детей. Они все уже взрослые.       Самый младший к нам не вышел, а посмотрел с крыльца волчонком. По-моему, он моего возраста.       У средней Хлои есть муж, и она ждет первенца. Народу... неожиданно много.       И вот что я понимаю, когда выбираюсь из чужих рук. Оборотни обнимают тебя, чтобы обнюхать. И чтобы на тебе остался их запах. Запах их стаи. Как и на них — твой.

V

      Я не могу понять, сколько Робу и Мелиссе лет. Их старшему сыну под сорок, но он выглядит младше Кита... Это сбивает меня с толку. Нет, я слышал, что оборотни медленно стареют, но...       Кит сказал: они уже давно живут. И здесь, и в целом.       — Насколько давно? — спрашиваю я.       Кит пожимает плечами. Мелисса выглядит так хорошо! Я бы не дал ей больше тридцати. Да и Роб не намного старше. Он похож на человека, который много и тяжело трудится на свежем воздухе, но он всё-таки очень молод.       Они зовут нас внутрь, в просторную гостиную с камином. В доме пряно пахнет деревом, томленными овощами, теплом и волками. Запахов так много, и некоторые из них такие сильные, что у меня первое время сбоят рецепторы...       На лестнице на второй этаж сидит мальчишка, который не вышел к нам. И я думаю: черт его знает, сколько ему на самом деле...       Мелисса мягко говорит:       — Кит сказал, ты не ешь мясо. Почему?       — Я не поддерживаю животноводческие фермы. Но это мой личный выбор.       С тех пор как мы познакомились с Китом, я перестал спорить с каждым встречным о парниковом следе и о том, что физически человек больше приспособлен есть растительную пищу, чем животную. Может, я повзрослел. Может, на меня так повлияла наша первая встреча. Я видел, что Киту не выжить без мяса. Без крови. Но Кит хищник. У него даже иначе выглядят зубы. Не говоря уже о том, что он превращается в зверя, который обычно живет только одной целью — догнать, убить и насытиться. Никто в здравом уме не станет упрашивать волка перейти на ягоды и грибы.       — Мы держим скот, — говорит Роб. — И я надеюсь, что сегодня Кит, как наш гость, зарежет ягненка на ужин.       Дело в чем? Я не дурак. И я понимаю, что оборотни — охотники. Вот что они делают в полнолуние. Утоляют жажду крови. Недавно я прочел, что власти официально разрешают им истреблять койотов три ночи в месяц.       Есть такое понятие в биологии, как «инвазивный вид». Это чужеродный вид, который каким-то образом попал в новую для себя среду и сразу начал вытеснять другие, коренные виды. Вредить флоре и фауне.       Один из самых известных инвазивных видов — каролинская серая белка. В девятнадцатом веке ее завезли из Северной Америки в Великобританию, и она чрезвычайно быстро распространилась по всей стране... Обычные рыжие белки оказались под угрозой вымирания. Они не успевали размножаться с такой же скоростью и запасать достаточно пищи, а еще серые белки принесли с собой вирус параоспы, к которому у рыжих не было иммунитета.       Проблема инвазивных видов в том, что они — захватчики в чужих землях. Койоты заняли почти всю Америку и начали вытеснять тамошних волков, лисиц, пум, рысей, куниц... не говоря уже о том, что они расправляются с их добычей, сокращая численность грызунов, зайцев и даже оленей.       Когда я узнал, что оборотни помогают властям с койотами, я испытал странное чувство: одни монстры из моих кошмаров нападают на других...       Кит из-за меня не охотился несколько лун, и я думаю, что волк в нем истосковался по крови. Я смотрю на него. Он ждет, как я отреагирую.       — Господи, я не чокнутый, — отвечаю я. — Делайте, что нужно.       Я замечаю, что его друзья выдыхают: они думали, что сейчас я начну тут что-то пропагандировать. Нет, не буду. Кит пытается не заржать, поэтому прячет лицо в моих волосах.       Он мягко шепчет:       — Можешь не смотреть.       Мальчишка, сидевший на лестнице, убегает на верхний этаж, и Роб говорит:       — Джонни снова не в духе.       И объясняет Киту:       — После того случая он сам не свой.       Кит кивает. Я спрашиваю взглядом: что случилось? Кит тихо отвечает, что расскажет:       — Позже.       В глубине души я беспокоился, как все отреагируют на то, что я тоже омега. Но заметил, что Роб подмигнул Киту и хлопнул его по плечу, уводя с собой в сторону. Я слышал, как он сказал:       — Ты всё-таки нашел себе омежку. Алан ужасно взбесится.       — Думаю, он уже.       — Я слышал про Клайда. Мне жаль, Кит. Он был хорошим парнем.       — Они все.       Мелисса зовет меня жестом и увлекает за собой на большую кухню, чтобы я отдал Киту и Робу пространство для секретов.       — Я приготовила овощное рагу, — говорит она. — Кит сказал: нельзя даже мясной бульон. Это принципиальная позиция? Ты ведь знаешь, что таким, как мы, нужно мясо. Сколько тебе лет?       — Семнадцать.       Она удивляется. И почему-то встревоженно произносит:       — Ты взрослеешь, как человек…       — Я ведь и есть человек. Ну, я не обращаюсь и всё такое…       — А пахнешь иначе…       Меня напрягают ее слова. И я говорю:       — Я бы знал, будь я древним, да?       — Конечно… Просто я подумала…       Мелисса смотрит в сторону Кита. А потом переглядываются со старшей дочерью. Между ними возникает понимание. И я говорю:       — В чем дело?       — Ни в чем, милый. Мы просто не ожидали…       Они мне врут.

VI

      Я наблюдаю в окно, как Кит сворачивает ягненку шею и пускает кровь ножом. Почти уверен, Кит сделал это быстро из-за меня. Они с Робом о чем-то переговариваются, и я знаю, что им нужно пообщаться без моей компании... Даже невооруженным взглядом видно: есть о чем.       Я спрашиваю Мелиссу:       — Они давно знакомы?       — Полвека точно.       Я смотрю на нее. С мыслью: это устойчивое выражение или она всерьез?..       И она добавляет:       — Может, и дольше… Когда я познакомилась с Робом, они охотились вместе.       Не то чтобы меня сильно парило, сколько лет Киту, но… я не думал, что настолько много. Он не давал мне повода так думать.

VII

      Кит зовет меня, как только они с Робом заканчивают разделку. Кит постарался смыть кровь, но от него всё равно несет за пару сотен метров. Кит забирает меня себе и не отлипает. Это — его обычное состояние, но меня напрягает, как все они пялятся. И как замолкает Роб, едва начав что-то рассказывать. Он замолкает, вспоминая обо мне.       Не могу сказать, что Кит мало со мной общается, мне хватает. Но он не особо болтлив. И я всегда знал, что в его прошлом было много дерьма и ни разу не напрягал расспросами, если чувствовал, что лезу не в свое дело. Но сейчас всё это меня нервирует. Они знают больше. И не хотят, чтобы я знал тоже.       Я обнимаю Кита крепче. На улице холодно и сумеречно, а он очень горячий и греет.       Мне хорошо с ним. Но он не может скрывать себя вечно. Я говорю ему это, и он кивает.       Он отказывается от поцелуя, и я осознаю, что его губы тоже пахнут кровью.       Сжимаю на нем пальцы. Какую идею я преследую? И нужно ли это Киту? Быть свободным от обращения. Может, это сделает всё только хуже. Я имею в виду… что не знаю ни одного человека, который убил бы ягненка и тут же съел бы сырой кусок мяса.       Я не испытываю отвращения, и меня не тошнит. Есть вещи, которые я просто воспринимаю как данность. Но…       Кит зарывается носом в мои волосы и шепчет:       — Я боюсь, когда ты узнаешь обо мне слишком много, ты захочешь уйти, и я не смогу отпустить…       Он прекрасно слышит мой запнувшийся на полуслове пульс, чует, как меня на секунду тряхнуло адреналином. И я говорю себе: есть ситуации, в которых оказаться гораздо хуже, чем быть прикованным к оборотню, который прикован к луне… Например, ненавидеть того, кто влезает к тебе в окно, расцарапывая себе бока в кровь о разбитые стекла.       Я люблю, когда Кит человек. Но сейчас задаюсь вопросом: а сколько в нем от человека вообще?

VIII

      Волчонок Джонни всё еще следит за нами. И я замечаю, что Кит меня прикрывает, как если бы пытался отрезать ему обзор. Этот парень — он не сводит с нас глаз и напряженно слушает, но не подходит.       Друзья Кита выглядят как люди куда больше, чем Джонни, но, когда они смеются, хорошо видно, насколько острее их зубы, и когда они вгрызаются в едва обжаренное мясо, совершенно ясно, что жевать такое обычному человеку было бы трудно.       Под вечер глаза у них странно бликуют. Я бы сказал: это луна проглядывает в радужке, едва опускаются сумерки.       Мелисса продолжает расспрашивать меня о еде:       — Рыбу тоже?       — Рыбу тоже. Почти всю пищу животного происхождения...       Они говорят Киту:       — Как тебя угораздило?       И объясняют мне, чтобы это не прозвучало слишком обидно и грубо:       — Кит был одним из лучших охотников в стае. Его допускали даже для отловки обезумевших, несмотря на то, что он омега.       Я уточняю:       — Для отловки тех, кого победила луна?       — Да, — говорит Роб. — Он шустрый. И очень злой…       Никогда за ним не замечал. Большой страшный оборотень со мной ласковый, как котенок.       Но что я понимаю про Кита из коротких, даже осторожных разговоров? У него в стае есть вес, несмотря на то, что он омега. Может, поэтому до сих пор ему всё спускали в рук... Этим вечером я вспомнил, как он бросился на альфу. Самый маленький из них… но, может быть, самый свирепый.       Когда мы убираем со стола тарелки, Мелисса тихо говорит, аккуратно поймав меня за руку:       — Йен. Я надеюсь, наши разговоры не слишком сбили тебя с толку? Из всех омег он единственный, кто сможет это пережить. Вашу связь…       Я спрашиваю:       — Что ты имеешь в виду?       — Омега не может выбрать себе пару. Но Кит сильный. Чтобы вас отстоять.

IX

      Что я узнал о Ките за сегодняшний вечер? Он пережил многих своих братьев, но о них особо не говорят. Его отец тоже мертв, и Роб заботился о нем, как о сыне. Почти семьдесят лет назад…       Всё еще не понимаю, насколько меня напрягает возраст…       Кит чистит зубы. Дважды. Никак это не комментирую, он всё понимает сам...       У нас есть своя ванная комната. Целый гостевой дом. Потому что, думается мне, оборотни принимают гостей часто. Они такие... как бы сказать? Экстраверты. Люди, привыкшие к общине.       Кит плотно задергивает шторы, чтобы отрезать от нас ночь и прибывающую луну. Ложится ко мне и подпирает голову рукой. Он поправляет мне волосы. Он ждет, что я скажу.       Я усмехаюсь:       — Тридцатка точно есть, да, Кит?       Он опускает взгляд.       — Я правда не считаю годы.       Знаю. Наверное, если бы я почти не старел, я бы тоже находил это бессмысленным…       — Йен, слушай… Я ведь… не человек. Я почти всю жизнь провел как зверь… и я не знаю даже половины того, что знаешь ты. И я учусь у тебя, как мальчишка… Я хочу сказать: я не такой уж старик… Просто очень долго жил… и эта жизнь была очень скверной. Я этим не горжусь. Ты сказал, что простишь мне, как я выживал… Но я не уверен… что когда ты рассмотришь меня получше, ты не захочешь отвернуться.       Я поворачиваюсь набок и рассматриваю его почти демонстративно. Я расплываюсь:       — Ты очень хорошо выглядишь…       Он усмехается.       — Даже слишком. Кто мог бы подумать, мой очень крутой жуткий волк, что ты — настолько опасность…       Кит двигается ближе, так, чтобы коснуться носом моего носа. Он цепляется за единственную правду, которая держит его рядом так же крепко, как надежда, что это будет длиться всегда, — он шепчет:       — Я помню все ночи с тобой.       Может быть, это плохо… что помнит и не уходит.       Я говорю:       — Хочешь, останешься здесь в полнолуние? Я уеду. А ты поохотишься, как раньше.       — Ничего уже не будет, как раньше, Йен… Я не могу думать ни о чем, кроме того, где ты и всё ли в порядке…       Что я понимаю на этом гребаном ранчо? Может, я ошибаюсь. Может, красть Кита у луны — моя худшая из затей. Потому что я и так обокрал его волка до нитки.       Я обнимаю его и прижимаюсь к нему всем телом. И понимаю, что этой ночью он опять понаставит на мне свои метки — следы его волчьих зубов.