Омега + Омега. Укради меня у луны

I

      Сегодня я видел статью «Как понять, какая религия вам подходит?», и меня это зацепило. Я говорю Киту: как будто религия — это стиль. Идеальный фасон рубашки или брюк. Я говорю: как будто бог — это шляпка. Можно примерить, можно купить, можно отказаться, если не подойдет. Я говорю: всё в этом мире стало лишь частью моды и беспощадной свободой выбора.       Я спрашиваю, заранее зная ответ:       — Как ты относишься к свободе выбора?       Он говорит:       — Это приятно. Не быть прикованным к луне, как к батарее.       Как будто он — в заложниках.       Я продолжаю свое:       — Представь, на этой неделе моим пустым глазам подходит буддизм, а завтра моя грустная рожа хорошо будет смотреться в христианстве.       Я спрашиваю:       — Ты бы принял ислам?       Мы едем на фестиваль «Горящий Мэн». Это ежегодный фестиваль. Он проходит в пустыне Блэк-Рок: мы возвращаемся обратно в Неваду. Я никогда еще не бывал в пустыне.       Что я знаю про «Горящего Мэна»? Там собираются всякие фрики — и все за свободу. В последний понедельник августа ровно в двенадцать ноль ноль начинается вакханалия — и длится восемь дней. Чуть больше, чем неделя, полного беспредела, перфомансов и пьянства. И в конце все сжигают деревянную статую человека.       Кит говорит: фестиваль «Горящий Мэн» появился в штатах из-за русского. Его звали Андрей Тарковский, и он снял фильм «Сталкер», оттуда-то всё и пошло. Кит говорит: это не фестиваль, а способ радикального самовыражения. Он говорит: мы на пару дней откажемся от условностей капитализма, от товаро-денежных отношений. Он говорит: это как семейный пикник, мы превратимся в коммуну. «Горящий Мэн» создаст коммуну посреди пустыни, а в конце все символично сожгут призрак коммунизма. Что я выношу из его слов? Выпивка и травка будут бесплатными.       Я говорю:       — Мне не нравится, что скоро полнолуние.       Он отвечает:       — Мне тоже.       Что еще я знаю про «Горящего Мэна»? Фриков, которые участвуют в нем, зовут бёрнеры, и у них огромная тяга к искусству и поджогам. Сначала они создают, а потом уничтожают. Уверен ли я, что это безопасно? Нет. Уверен ли я, что хочу там быть? Трижды да — и дайте мне выпить.       В субботу, после заката, вся эта пустыня будет пылать.       Я спрашиваю Кита:       — Ты в курсе, что это языческие приколы? Как русская «Масленица» или типа того. Славяне тоже сжигают чучело, но не в конце лета, а в начале весны.       Я рассказываю Киту об огненных ритуалах: их проводят по всему миру в Европе и Азии, большинство из них пришли еще с языческих времен. Люди почитают богов и отгоняют злых духов.       В Шотландии есть свой Новый год, Хогманай, и он сопровождается факельными шествиями: половина населения Шотландии выходит с факелами на улицу. Я спрашиваю Кита:       — Представляешь?       В Непале проводится многодневный фестиваль, «Праздник огней», приуроченный аж к шести торжественным датам, он называется «Тихар» и буквально переводится как «Ряд ламп». Лампы, свечи и фонарики, которым нет конца и края…       Я уже молчу о фестивале небесных фонариков в Таиланде, когда тысячи людей запускают в небо маленькие воздушные «светильники».       В той же Шотландии, с которой я начал, существует еще один праздник. Он называется фестиваль огня «Ап-Хелли-О». Его проводят в самую длинную ночь в году, зимой. В древности викинги до самого утра жгли костры и факелы, чтобы послать солнцу дополнительные силы. И еще сжигали на воде огромную ладью.       Я говорю:       — Вот что я подумал насчет той статьи о выборе веры. Я буду каким-нибудь язычником. Моя религия — гореть и сжигать. Осталось лишь решить, кто мой бог огня…       И я смотрю на Кита… спрашивая тише:       — Что ты выберешь сегодня на фестивале? Я буду пылать под тобой в тесной палатке или стлею дотла на глазах остальных, когда ты возьмешь меня силой прилюдно?       Кит угрожает:       — Если ты не заткнешься — я возьму тебя прямо сейчас.       Дразнить его — одно удовольствие. Так что моя рука уже тянется к его шортам.       — Эй, Кит, — я расплываюсь в улыбке, потому что чувствую, что он завелся. — Не хочешь притормозить?       — Если я остановлю машину — тебе мало не покажется.       — Хочешь трахнуть меня посреди пустыни? Мы не схватим тепловой удар?       Кит съезжает на обочину. Мы взяли напрокат небольшой трейлер, и мне, конечно, нравится идея дома на колесах. Хотя мне жаль оставлять восстановленную Ярис и расставаться с образом Кита в Мустанге, я пытаюсь уговорить Кита пересесть на такую большую штуку на постоянке. Будто мы теперь какая-нибудь семейная пара и нам нужна совместная жилплощадь.       Но в трейлере правда есть плюсы. Не нужно ютиться на заднем сидении, когда приспичит. Можно остановиться и переместиться на кровать.       Кит зацеловывает меня по дороге — буквально в пару шагов — к ней. Роняет на матрас. Кондей работает вовсю, но я под Китом всегда горю и тлею, как если бы он брал меня на раскаленном песке.       Ближе к полной луне Кит становится менее сдержанным, более грубым. Может оцарапать кожу. Ногти у него такие острые, что я не сразу чувствую. Только потом, когда он стискивает меня, а царапины начинает саднить и кровь собирается бисером. Только когда кровью начинает пахнуть…       От Кита тоже начинает пахнуть тяжелее. Но мы уже пережили это в середине лета. Я знаю: он не причинит вреда. Я почти перестал бояться монстров… Потому что самый близкий из них охраняет меня три ночи подряд, будто сторожевой пес. И никому из нас от него невозможно убежать. Невозможно спрятаться. Скорее, Кит начинает прятать меня, пока его рассудок еще трезв. И всегда находит в приступе безумия. Неизбежные обстоятельства.       Недавно Кит сказал, что если бы я всё-таки уехал тогда, в течку, он бы меня искал. Он бы искал, пока не нашел. Он помешался… Его тянет ко мне, как к луне, и я начинаю к ней ревновать.       Так что я держу его покрепче. Я держу его покрепче, боясь отпустить. Мне нужно, чтобы он оставался в себе как можно дольше. Мне нужно — так близко, чтобы начать задыхаться в его огне.       Кит берет меня в нашем маленьком трейлере, и никакой прохладный воздух не спасает. Он опять кусает меня… Я запрещаю это делать, но он не может себя контролировать. Мне больно, я иногда ругаюсь, иногда начинаю отталкивать, иногда луплю его, чтобы отстал. Он каждый раз извиняется, он очень старается быть нежнее, он зализывает свои преступления на моей коже. Но на шее у меня всё равно не засосы, а кровавые метки — следы от его зубов. Он оставляет на мне эти метки одну за другой, потому что волк в нем хочет присвоить меня себе.       Когда Кит спускает, его семя обжигает мне нутро. Я правда плавлюсь в такие моменты. Почти буквально. Однажды я намерял у него сорок два и шесть. Мне страшно представить, как кипят его органы во время обращения.       Кит ложится рядом, уткнувшись в меня носом, и успокоенно выдыхает.       Я обнимаю его за голову, перебирая короткие черные пряди. И говорю:       — Мы начали разговор с бога. Как думаешь, секс можно считать актом веры? И что бы сказали на это сексоголики?       Кит спрашивает:       — Сексоголизм — это не дьявольские приколы?       — И кто это сделал со мной? — я хочу его обвинить в своем голоде по его телу. — Ты?       — А кто — со мной? — Кит всё сводит к блядской луне. — Мы все по-своему прокляты.       Я точно ревную к ней. И говорю:       — Пошел ты.

II

      Мне кажется, Кит полон противоречий.       Когда мы разбиваем свой импровизированный лагерь в Блэк-Роке, вокруг уже полно людей, и многие из них в странных прикидах. В машинах, собранных как на коленке, в шипах и броне, словно эти машины сошли с киноленты «Безумного Макса». Бернеры занимаются обустройством палаток и шатров. Доделывают странные конструкции. Поют, играют на чем-то, раздают бесплатные напитки и готовят. Все они — фрики.       Оборотней я чую по запаху. От них несет волчьей шерстью, безумием и угрозой. Они подходят к Киту поздороваться. Они хотят меня обнюхать, как собаки. Они чуют и видят. Мы живем вместе. Моя шея — в метках.       Парни переглядываются и присвистывают. Кит заслоняет меня собой.       — Ты решил поиграть в альфу?       Я впервые наблюдаю у Кита такую улыбку. Она очень похожа на оскал. Его глаза не мигают.       Его голос спокойный:       — Мы все приехали поразвлечься, так?       Они одобряют. Атмосфера становится легче. Я боюсь, что будет, когда они обратятся. Я держу Кита. И ему кажется, что я жмусь в поисках защиты, потому что, когда они отходят, он тут же целует меня и говорит:       — Всё нормально.       Но я боюсь за него. Куда больше, чем за себя.       Я говорю:       — Уедем до полнолуния?       И тут же отвожу взгляд, чтобы не видеть. Это лицо. Которое пытается скрыть от меня так много…       Кит хочет остаться. И перекинуться. И стать частью стаи. Как бы она его ни поломала, когда он был в моем возрасте. Ему это нужно. Он притворяется одиночкой, но он хочет обратно… в «коммуну». Участвовать в сходках, прославляющих безумие и луну.       Я же сказал: Кит полон противоречий.       Ему не следует брать меня с собой, потому что он бросает устоям и другим оборотням вызов одной только нашей связью. Но не брать меня он не может. Потому что мы друг у друга в плену. Я тоже не могу от него уехать. Я пытался. Если он меня отпускает, я начинаю злиться и готов перебить всё, что попадется мне под руку, включая посуду.       В середине лета, когда я отказался запереть его в подвале, он приказал мне запереться самому в доме, и я слышал, как истошно он воет под окнами. Потому что не может войти. Он разбил стекло и пролез в окно, разодрав себе бока. Он пришел ко мне в крови, перепачкав всю постель и меня. Я боялся к нему прикасаться, когда он свернулся вокруг моего тела клубком и стал меня сторожить. Я поледенел, когда горячий язык, зализывая свои раны, начал лизать меня. Я всё еще был до онемения, до окаменения мышц напуган. Я думал, что ничего не боюсь так, как волков. Я ошибся. Сильнее всего я сейчас боюсь его обращений. Потому что это всё еще Кит. Но при этом он не в себе — и, как лунатик, может меня убить.

III

      На совершенно пустынной бесплодной земле, где от горизонта до горизонта — лишь выцветший песок, раскинулся целый город. Нас более восьмидесяти тысяч. Палатки, арт-объекты и машины тянутся вдаль бесконечно…       Я хожу в маске. Блэк-Рок — древнее высохшее озеро, и пустыня покрыта не песком, а щелочной пылью. Эта пыль гораздо мельче песка. Она облепляет всё тело, липнет к языку, скрипит на зубах.       В первый же день, как мы приехали, нагрянул знойный тяжелый ветер. Мы прятались в трейлере, и я лил на себя холодную воду. Когда Кит начал слизывать ее с меня, я думал, что расплавлюсь, как воск, и никогда не соберусь в человека: настолько мне было жарко.       Но ночью… ночью температура упала так, что зуб на зуб не попадал. Это пустыня. И, когда мы вышли на улицу, я понял, что ночью в пустыне обожаю Кита за то, что он такой горячий и можно греться возле него, как у костра, с той лишь разницей, что я могу его обнимать, засунув руки ему под куртку. Он кутает меня у всех на виду, и мне так чертовски нравится. Никто нам ничего не предъявляет. По крайней мере здесь.

IV

      Первые дни я просто хожу и смотрю. Слушаю и смотрю. Пью и смотрю. Курю кальян с незнакомцами и смотрю.       Кит запрещает мне принимать вещества, и я говорю:       — Зануда.       Но улыбаюсь. И снова верчу головой по сторонам.       Вокруг постоянно что-то происходит. В один из первых дней, например, на нас выехал горящий осьминог. Обдолбанные люди — просто как часть пейзажа. С любым можно заговорить. Всё бесплатно. Легко попроситься на лекцию или массаж. Первое мне разрешают. Против второго Кит протестует, и я говорю снова:       — Зануда.       Мне очень нравится его бесить.       Где-то день на второй, пока я хлопал глазами, я наткнулся на кучу нагих людей (а они даже не оборотни) и пару палаток, в которых такие же голые люди совокупляются между собой без всякого стеснения. Я спрашиваю Кита, не хочет ли он присоединиться к оргии. И понимаю по его взгляду, что вечером он устроит мне — и я не смогу сидеть. Так что я повторяю:       — Зануда.

V

      Кит внимательно следит, куда я хожу. Даже если оставляет мне видимость, будто я сам по себе. Он очень напрягается, когда я к кому-нибудь лезу, но не встревает. Я чувствую себя так, будто у меня есть личный телохранитель, и подхожу к каждому, кто хоть немного мне интересен. Например, я полюбил спрашивать незнакомцев о разных арт-объектах. Про оленя, у которого в брюхе — дом. Про огромные стальные крылья, которые держатся на честном слове и отрицают всякую гравитацию. Про светящиеся цветы, распустившиеся прямо посреди этой нищей земли: под ними можно сидеть в заботливо свитых из тканей «гнездах». Иногда люди знают ответ, что это такое и под объектами лежит целая философия. Иногда мы просто болтаем. Даже если говорим на совершенно разных языках: здесь много иностранцев.       По вечерам постоянно гремят вечеринки. Есть танцплощадки и бары. На третий день я напиваюсь так, что меня едва держат ноги. И потом тошнит еще сутки. И я клянусь, что больше никогда не посмотрю на алкоголь. Кит меня терпит. И гладит по голове. И мне хочется провалиться сквозь пыль и песок.       И от жары раскалывается всё, и от его прикосновений — не легче. Я очень жду ночи. Но ночью постоянно какая-то свистопляска. И громко играет музыка.

IV

      А потом случается ночь перед полнолунием…       Кит становится тревожней обычного. Он даже вдруг порывается увезти меня. Но это случается слишком поздно.       Я не запираю трейлер. И думаю о том, что, если он разорвет меня на части, чтобы я никому не достался, это будет не худшим исходом сегодняшней ночи.       Мне бы хотелось, чтобы он развлекся. Побегал там со своими, не знаю… Чем они занимаются, перекинувшись? Я не жадный в этом. Я правда желаю ему быть частью общины, если он этого хочет.       Но он остается со мной. И едва кто-то приближается, угрожающе рычит. Почему-то именно на «Горящем Мэне» я впервые могу гладить вздыбленную шерсть на его изломанной спине. Потому что только так он затихает.       Мне кажется, еще полгода таких ночей — и я устану бояться.

V

      Кит сказал, что каждый бернер должен внести свой вклад. Не уверен, что я действительно бернер, но я не шутил насчет своей религии. Когда опускаются сумерки, в последнюю ночь мы с Китом залезаем на крышу и запускаем небесные фонарики один за другим. И если кто-то хочет присоединиться, мы делимся. Всё небо пылает. Я — дрожу.       Когда я отпускаю последний фонарик, Кит накрывает меня пледом и обнимает, и я устраиваюсь в его руках.       Постепенно фонарики почти исчезают в черноте. Над нашим трейлером взрываются салюты. Вокруг — шум и круглосуточная дискотека. Кто-то стучит к нам в окно, хотя мы снаружи. Я говорю, что «Горящий Мэн» для экстравертов. Я хочу знать:       — Тебе не хватает этого? Твоей общины.       Кит долго молчит. Будто подбирает слова, прежде чем ответить.       — Когда я был ребенком, мне нравилась наша дружность. Быть оборотнем хреново, но люди облегчали это. Когда мне исполнилось примерно столько, сколько тебе, я осознал, что не могу ничего решать. Не могу отстоять себя. Мне всё еще нравится идея единства. Но однажды утром я проснулся с осознанием, что это вранье…       Я вижу Кита лежащим в крови. Опороченным в первую течку. Он как-то мне говорил, что его взяли силой. Он как-то мне говорил, что однажды влюбился в другого омегу — и наблюдал, как его отнимают. Каждый день и каждую ночь этот омега принадлежал другому. Как и Кит.       Поэтому Кит сбежал. Но он тоскует.       И я понимаю, что у меня такого никогда не было. Даже если я тоже стремился влиться в общество, я ничего не терял. Эва всё еще со мной. Мы созваниваемся. Я почти сознался, кто такой Кит. Я сказал, что встретил парня. У меня с сестрой поутихшая, но всё еще особая связь: мы вдвоем против всего мира. Я люблю эту концепцию. Я перенес ее на отношения с Китом.       Он говорит:       — Когда ты пришел ко мне утром, тогда, первый раз… я думал, что там сдохну в одиночестве. Я думал, что всякий раз, когда возвращаюсь, никого рядом нет. Это вранье — наша община. Не во всем, но в том, что ты не одинок в ней — да.       Кит тычется в меня носом и говорит:       — Мне нравится возвращаться к тебе…       — Да, — соглашаюсь я. И говорю про него и его волка: — Вам обоим.       Он усмехается. Он хочет знать:       — Тебя это напрягает?       — Кит, ты правда ждешь, что я скажу: «Нет, милый, меня не напрягает, что ты оборотень»?       — Нет.       — Хорошо. Потому что меня напрягает. Но я думаю, что так можно жить… с твоим лунатизмом. Пока смерть не разлучит нас. Надеюсь, ты меня не убьешь.       — Йен…       Я шучу (почти). И он меня бодает. И порывается несерьезно покусать. Кит говорит: я — несносный мальчишка. Говорит совершенно влюбленно… Я зарываюсь рукой в его черные, как ночь, волосы — и не хочу, чтобы он отходил даже на метр. Даже в обличии волка.

VI

      Под утро, когда догорает Мэн, люди собирают вещи.       «Не оставить после себя ни следа», — вот одно из условий. Здесь еще долго будут ходить по песку и собирать любые намеки на наше пребывание.       Затем пустыня станет такой же бесплодной, безлюдной и тихой, как раньше.       Мы с Китом пакуемся, и я говорю, разглядывая метки у себя на шее в зеркале:       — Как думаешь, это сработало? Тебе ни с кем не пришлось подраться.       Трезвому Киту — без похоти и безумия — каждый раз стыдно за эти следы — на моей коже. Он прикрывает их платком, которым я закрывал себе нос от песка и пыли неделю, и выцеловывает на мне извинения. Это всегда кончается обновленной меткой… Иногда… я всё еще ненавижу его.