Омега + Омега. Укради меня у луны

I

      В Америке своя земля есть только у богатых. Они покупают дома где-нибудь в тихом городке, застилают всё газоном, ставят площадку для барбекю — и сажают разве что цветы.       Кит пишет кому-то сообщение. А затем садится за руль, не спросив разрешения.       — На море?       Мне уже плевать.       Кит говорит, что в Калифорнии есть несколько домов, где мы можем остановиться. У побережья тоже. Кит говорит: съездим на пляж Пфайффер. Еще он говорит, что нужно сдать Ярис в ремонт, что есть мастерская в Стоктоне, у него там связи, машину вернут в лучшем виде.       Я молчу. Копаюсь в рюкзаке, ищу провод от зарядки. Подсоединяю к Ярис телефон, как к донору, чтобы сделать ему переливание энергии.       Когда мы отъезжаем, я вижу, как к репортерам подходят полицейские. Кит обещает:       — Про тебя ничего не попадет в новости.       — Если уже не попало, — говорю я, оживляя экран.       Мы покидаем место преступления. Я пытаюсь дозвониться до сестры. Когда удается, голос Эвы кажется обеспокоенным.       — У вас отняли телефоны? Ты не заходил неделю…       Я жду. В тяжелом напряжении. Когда она спросит меня о пропавшем Майке, о закрытом лагере и обо мне. Но она ничего не слышала… или, может быть, не отслеживала. Она интересуется, как у меня дела, как мои планы влиться в коллектив…       Я хочу ей во всем сознаться. Рассказать, что со мной случилось. Разделить это с кем-то. Но смотрю на Кита и молчу.       Им надо было всё уладить тише. Соврать, что Майк уехал. Срочные дела. Сделать вид, что ничего не случилось. Вот как работают большие тайные организации: пускают пыль в глаза, а не разгребают все эти последствия.       Почему они позволили закрыть лагерь, подпустили репортеров?.. Нужно было опечатать территорию или вроде того. Я говорю об этом Киту, попрощавшись с Эвой.       Он говорит в ответ:       — Тебе не нужно беспокоиться. Мы всё уладим.       Я захожу в соцсети вожатых. Но в их профилях ни слова о Майке… Это подозрительно… Они подростки XXI века — и ни одного поста?..       — Я думаю, вы не поймали его. Твоего брата, — говорю я. — Поэтому вы распустили лагерь. И не опечатали его, чтобы не привлекать внимание. Скольких он убил? Майка — он? Скольких еще убьет?       Кит замолкает. Смотрит на дорогу, плотно сомкнув губы.       И я продолжаю:       — Как вы надеялись его поймать? Если якобы не можете себя контролировать.       — Никто не собирался брать его живым. Если луна победила, у тебя один конец.       Я затыкаюсь, а Кит добавляет тише:       — У всех нас только один конец…

II

      В Америке своя земля есть только у богатых. Но если ты оборотень, в каждом штате у тебя по несколько домов — бронируй сколько хочешь. Серьезно, у Кита в телефоне есть специальное приложение, в котором показано, какие дома сейчас свободны для проживания. Можно застолбить какой-нибудь. Кит спрашивает, не против ли я заночевать в Стоктоне? Погулять по городу.       — С тобой?       — Со мной.       Я ничего не отвечаю. За окнами густые леса и холмы, впереди — лента дороги. Калифорнией еще даже не пахнет. Ни пальм, ни песков, ни моря.       Кит говорит:       — Нам всё равно придется задержаться.       И я повторяю: мне уже плевать.

III

      Кит сдает мою Ярис в ремонт и забирает старый двухместный Форд Мустанг шестьдесят девятого. Из его приятельского разговора с мастером, я понимаю, что это его машина. Которую он здесь оставил два месяца назад — и будто бы забыл.       «Кит, — говорит мужчина с легкой насмешливой улыбкой, — здесь не стоянка».       Кит молча хлопает его по плечу. А мне командует:       — Садись.       Мустанг черного, как обсидиан, цвета. Все огни Стоктона отражаются в глянцевой поверхности, преломляясь в грубоватых агрессивных линиях.       Я усмехаюсь, спрашивая:       — Сколько тебе, говоришь? Тридцатка есть?       — Йен, это классика.       Ему идет. Под черный цвет волос — почти таких же глянцевых. Под кожаную куртку, под выразительные точеные черты. И за рулем Мустанга он смотрится куда лучше, чем за рулем моей Ярис.       Я говорю, что классика ему к лицу. И ловлю взглядом его короткую полуулыбку-полуусмешку в зеркале заднего вида. Он пялится на меня дольше положенного. Будто задает вопрос. Но я не знаю ответа. Я не знаю, что у меня к нему.

IV

      Вот что я понял в Стоктоне: я смотрю на Кита чаще, чем на город за окном. Его глаза в машине синие, в помещении — голубые. Кит предпочитает стейк с кровью на ужин. И на завтрак тоже. Мясо холодное и красное внутри, с жареной корочкой сверху. Жевать это, предполагаю, невозможно, но у него острые зубы. И выделяются клыки, когда он улыбается.       Я спрашиваю, что с ним будет, если он перестанет есть мясо. С ним, в смысле, с оборотнем. Начнет ли он стареть, как обычные люди? Будут ли медленнее заживать раны? Он отвечает, что не хочет проверять.       Я рассказываю ему, что обычно свинью и корову режут, пока она живая, чтобы кровь беспрепятственно вытекала из туши и не портила мясо.       Кит говорит:       — Я в этом не разбираюсь. И кровь не портит для меня мясо.       — И чем свежее, тем лучше, — вспоминаю я.       Он соглашается:       — Да.       Кит пьет американо без сахара. Редкостная дрянь, но я знаю как минимум десять причин отказаться от сахара вовсе. Я все их перечисляю, и Кит почему-то слушает. Он не теряет аппетит, когда я затираю что-нибудь на вегетарианском, и не брезгует таскать листья салата из моей тарелки.       Я говорю, что еда в американских забегаловках — быстрый путь к ожирению, а тост с арахисовой пастой и джемом — происки дьявола и рекламы. Чтобы найти место, в котором я могу есть как нормальный человек, а Кит — как оборотень, нам приходится довести Сири в моем айфоне до изнеможения.       Когда мы наконец находим кафе, в моих руках всё еще лежит телефон. И я говорю Киту, листая фотографии: я хотел бы выращивать еду сам, но не в таких масштабах, как фермеры. Я рассказываю, что у моих родителей полгорода знакомых из-за их специфической работы и среди подруг мамы есть русская. Она как-то прислала фотографии своей «дачи». Я пытаюсь перевести Киту, что «дача» — это как наш летний дом, но землю там используют, чтобы сажать картошку.       Кит говорит:       — Я бы с этим не морочился. С землей. Но у меня есть знакомые фермеры. Если хочешь, можно как-нибудь съездить к ним на ранчо.       — Они тоже древние?       — Да.       Кит улавливает мои сомнения и обещает:       — Мы не будем там в полнолуние.       Кит планирует наши поездки. Интересно так, занимательно. Я хочу знать:       — Ты оставишь меня в покое, когда всё уляжется?       Но он ничего не отвечает.

V

      Я не понимаю, что ко мне испытывает Кит. Потому что в «летнем доме», который мы «арендуем», он целует меня в щеку, прежде чем пойти в душ. Там одна кровать, он ее занимает и явно ждет, что я лягу рядом.       Его запах становится глуше и человечнее. Он терпкий и насыщенный, но слабее, чем у любого альфы. Раньше я думал, что все могут определить, какое место занимает человек в социуме, по запаху. Пока Эва не сказала: «Я этого не чувствую». Это должно было меня насторожить?       Я ложусь на диване, я до сих пор зол на Кита. За всё, что случилось во время моей течки. За всё, в чем он по сути не виноват.

VI

      Мы движемся к берегам Калифорнии. Она по-прежнему не очень похожа на себя. Кит говорит: неподалеку от Сан-Франциско есть национальный парк Редвуд, там растут гигантские секвойи, некоторые из них достигают в высоту ста метров. Они тянутся к небу тысячи лет. Там есть секвойя в полтора раза старше, чем Иисус. Секвойи в Редвуде так высоки, что индейцы верили, будто это — древние боги. Однажды боги поняли, что людям негде жить и нечем согреться, и превратились в деревья. Вот так.       В XIX веке, когда на землю ступили белые люди, как обычно, началось всё самое лучшее. Они повырубали деревья, которые росли еще во времена древних цивилизаций. И если раньше леса секвой занимали больше восьми тысяч квадратных километров, то сейчас не наберется и тысячи. Правда, сто лет назад, одумавшись, люди взяли их под защиту и объявили лес Редвуд национальным парком.       Я осознаю эти слова, когда мы проезжаем мимо. И прошу остановиться. Потому что, когда видишь такую древность и величие, нужна как минимум минута, чтобы прочувствовать. Высотки в городах не вызывают такого трепета…       Мы мчимся в сторону Сан-Франциско, но сворачиваем, не доезжая, гораздо раньше — к морю. К небольшому прибрежному городу с поэтичным названием Халф-Мун-Бэй — Бухта Полумесяца.       В Халф-Мун-Бэй на утесе возвели отель, очень напоминающий замок, Ритц-Карлтон. С утеса открывается потрясающий вид на море. Но Кит говорит: мы заселимся в бунгало.

V

      Ласковая вода лижет мне пятки. Я иду по пляжу, оставляя следы босыми ногами. Море — бесконечное и блестящее, будто всё состоит из солнечного света закатного солнца. У моря звенящий соленый запах. Я не могу надышаться.       Кит говорит:       — Можно съездить завтра на пляж Пфайффер. Если захочешь.       На фиолетовый пляж…       Кит рассказывает, что в Калифорнии еще есть стеклянный. Кит говорит:       — Тебе это понравится.       И рассказывает, что местные когда-то считали этот пляж свалкой и сбрасывали всякий мусор — от автомобилей до стекла. Пляж закрыли, несколько раз чистили. Но всё убрать не удалось. Мелкие осколки отполировались волнами. Море выбросило на берег тысячи разноцветных стеклянных камней. Природа простила, стерпела, облагородила.       — Откуда ты знаешь? — спрашиваю я.       — Я был там? — прикидывает Кит.       — Нет… Что мне понравится…       — Ты вроде за природу. Не ешь мясо и всё такое.       Мы возвращаемся в бунгало, когда начинает темнеть. Кит отдает мне купленную в Стоктоне микрозелень для проращивания. Говорит: «Развлекайся. Почти русская дача». На одном из берегов Калифорнии… Приходится поверить ему на слово.       Я засыпаю семена по коробкам с подготовленной для них подушкой «грунта», поливаю водой. И думаю, что, может, так можно жить. Колеся по стране. И не будучи кому-то обязанным. И что всё постепенно становится почти таким, как было до моей поездки в лагерь… Сносно. Даже если я понимаю, глядя Киту в затылок: он меня не отпустит.