Омега + Омега. Укради меня у луны

I

      Я возвращаюсь в детский лагерь. И я чертовски зол. Если не сказать больше: я в бешенстве. Пять дней я провел в беспамятстве на таблетках. Пять дней зверь в Ките не подавал признаков жизни, а он сам — распалял меня жаром своего тела и прикосновениями.       И теперь я пришел в себя. И первое, что я сказал, разорив все запасы еды: «Я уезжаю». Не хочу иметь с Китом никаких дел. «Уезжаю», — сказал я, вышел на улицу и покраснел от злости, как обожженный в огне металл.       Я иду по пятидесятой трассе в сторону озера Тахо, Калифорнии и Атлантического океана. Я матерюсь.       — И где ты бросил мою машину? В этом пекле? Где ты ее оставил?       Этот лунатик плетется за мной и выдает:       — Я не помню.       — Зашибись. Если с моей малышкой что-то случилось, если на ней хоть царапина, тебе конец.       По правде говоря, я злюсь, потому что мы не потрахались. В последний день течки я заявил Киту, что никогда его не прощу. За унижения, которые испытывал с ним рядом. За свое состояние. За то, что он отказался взять меня.       От асфальта пышет жаром. Раскаленный воздух вибрирует, как над костром. Я иду по чертовой трассе, и Кит идет за мной. Я хочу с ним подраться и, обернувшись, толкаю его.       — Какого хрена ты увязался? Проваливай к дьяволу. Всё кончилось. Я в порядке. Я не нуждаюсь в твоей защите или в тебе.       Пять дней я очень нуждался в его члене, ластился и просил. Мы пару раз целовались взасос. И я думаю, что после такого его ненавижу.       — Йен.       Я всё-таки его бью. Мы валимся с обочины на сухую траву, сцепившись, как две собаки. Он пытается поймать мои руки, поймать меня.       И я кричу:       — Ничего хуже со мной не случалось!       Я никогда не чувствовал себя настолько жалким и беззащитным. Когда из меня перестала течь кровь, потекла смазка, и я плавился от каждого невинного прикосновения.       Кит шепчет:       — Я знаю.       И прижимает к себе, пока я не стихаю, вцепившись в него со всей силы, какая осталась во мне после недели голодовки.       Я понижаю голос, чтобы не разреветься:       — После такого только сдохнуть. Нахер ваши собачьи гены. И тебя тоже нахер, понял?!       И Кит повторяет:       — Я знаю. Ты справишься. Это пройдет.

II

      В моей Ярис, брошенной в долине, тоже пекло. Мне кажется, если я заведу ее, от перегрева она взорвется. Если я заведу ее.       Кит «вспомнил». Или учуял. Я бы сам не увидел ее с дороги.       Кит находит ключ зажигания между сидений. Мне повезло, что он отогнал Ярис достаточно далеко от обочины и никто ее не видел. Мне повезло, что ему хватило автоматизма заглушить мотор. И не повезло, что, когда он перекинулся, он полез в машину, охотясь за запахом. Моим запахом. Сидениям хана после его когтей, на моей малышке — вмятины и царапины.       Я бы облокотился на покореженный капот, но капот обжигает мне руки.       — Блять. Блять-блять-блять.       — Йен…       — Я люблю свою машину, Кит. Я люблю ее больше, чем всё в этом гребаном мире.       — Я оплачу ремонт.       — Пошел ты к чертям!       Завожу Ярис, проверяю, сколько осталось бензина, и включаю кондиционер. А затем мечусь по долине, как будто меня посадили на цепь. С осознанием, что мозги у меня поехали. Капитально. Потому что я почти в истерике.       — Йен… Я пытался уехать как можно дальше, я боялся тебе навредить.       — А смысл? Какой в этом смысл, если ты вернулся?!       — Я не могу себя контролировать в том обличии.       — Мне тебе посочувствовать?       Он замолкает. Потом произносит:       — Мне жаль твою машину.       Мне тоже. Мне пиздец как жаль мою машину. И себя заодно. Я не понимаю, почему это происходит со мной. И просто жду, когда Ярис остынет. Или хотя бы я. Чтобы вернуться в лагерь.

III

      Я воспринимаю детский лагерь, в котором так и не стал вожатым, как упущенный шанс. Не знаю, какой конкретно. Быть нормальным, влиться в общество, доказать себе, что могу, заработать денег? Может, всё сразу.       В детстве я ездил в лагеря со своей сестрой. И Эва вечно трепалась, что в нашем доме делают с трупами. Однажды к ней подошел вожатый и сказал, что о таком не принято говорить, что она пугает детишек, что родителям этих детишек не понравится ее история. Он сказал: «Это слишком, Эва». Но это была наша жизнь. Каждый день.       Когда мы подросли, дети начали крутить пальцами у виска. Я защищал Эву от насмешек и вытаскивал из потасовок, мне пришлось научиться драться.       Всё, что я умею касательно выживания, я знаю потому, что почти каждое мое лето проходило в лагерях. Я выучил, сколько могу говорить о себе, как сильно нужно ударить, как оказать первую медицинскую и как развести костер, если отсырели спички или потерялись бог знает где. Все эти навыки, кроме последнего, пригодились мне в жизни. Я прошел хорошую школу. И думал, что, став вожатым, смогу помочь какому-нибудь ребенку не озлобиться, как я. Чтобы он научился держать удар до того, как его собьют с ног. Но я не могу помочь даже себе.       Мы с Китом едем в тишине. Я поуспокоился. Знаю, он не виноват. Знаю, он не выбирал родиться таким. Как и я. Это просто случилось. Я не могу злиться на волка за то, что он волк. И мне совестно, что я вспылил. Я пытаюсь навести мосты. Какой-то чепухой. Как умею.       — У оборотней есть что-то вроде детских лагерей?       — Вроде, — соглашается Кит. Помолчав, говорит: — Община облегчает. В том плане, что другие тоже через это проходят. Нас всех это мучает…       Я вспоминаю, как он вернулся в человеческое тело — и лежал совершенно бледный, будто при смерти от болевого шока.       Вспоминаю, как позже, когда горело уже мое тело, он шептал мне: «Станет легче». У меня скакала температура и пульс. Желание отступало и накатывало по новой. Кит был со мной рядом. Хотя я предпочел бы пережить это в одиночку.       Кит говорит:       — Но когда сталкиваешься со всем, что внутри тебя, никто тебе не товарищ… Это «несчастье» только твое.       Кит не верит людям, вот что я понял о нем за эту неделю.       — Я не хотел на тебе срываться, — говорю я, вместо того чтобы извиниться.       Но он всё понимает:       — Ничего. В твоем возрасте я тоже был сам не свой. Мозги не на месте. Без обид, это не то же, что быть тупым. Это то же, что не справляться.       — Кит, а тебе сколько вообще лет?       — Тридцатка уже точно есть.       — Ты не уверен?..       Я бы не дал ему четверти века и смотрю на него. Я смотрю так долго, что он требует: давай на дорогу.       — Вас точно возьмут на опыты, — решаю я.       Он соглашается.       Кит говорит, что история видела сумасшедших, которые проливали кровь. Графиня Батори принимала ванны в крови девственниц, но мало кто знает, что все девственницы были омегами до первой течки. Оборотнями. Графиня Батори была одержима идеей сохранить вечную молодость. И она такая была не одна.       На протяжении всей истории люди то гнались за секретом долгой жизни и быстрой регенерации, то пытались истребить и пресечь род древних.       — Кто такие древние? — спрашиваю я Кита.       — Те, кто сохранил волчий ген в чистом виде. Кто-то вроде меня. Кто-то, кто обращается монстром.       — А что насчет таких, как я?       — Мы называем вас потомками. Потомками древних.       Вот что я понимаю из разговоров с Китом: мне не обратиться, и поэтому я не стою на их тайном учете. Я не один из них. Это причина, по которой я так мало знаю. Мое детство проходило в самых обычных лагерях, и, может, из-за этого я никогда не находил себе места.       Когда мы замолкаем, я язвлю:       — Получается, ты мой предок?       Но Кит не обращает внимания. Он говорит: все постоянно болтают об охоте на ведьм. Но мало кто знает, что только во Франции с XVII по XVIII век были казнены свыше тридцати тысяч человек, потому что церковь объявила, что они оборотни. Многие из них были обычными людьми.       Кит говорит, что самый жестокий способ узнать, оборотень человек или нет, существовал в Германии и Франции. Считалось, чтобы принять нужный облик, оборотень выворачивал свою шкуру наизнанку.       Я хмыкаю:       — Это что, как с двухсторонними шмотками? С одной стороны ты цвета человека, с другой — покрыт шерстью?       — Да. И с людей массово сдирали кожу, пока они еще могли дышать.       Кит говорит: в 1541 году один крестьянин утверждал, что он оборотень и что волчья шкура внутри его тела, как будто там, в себе, он ее прячет. И, может, это было правдой. Но вскрытие не показало бы суть. Судьи приказали отрубить ему руки и ноги. Они, конечно, ничего не нашли. Этому крестьянину вынесли оправдательный приговор, но к тому моменту он скончался от потери крови.       Кит говорит: поэтому оборотням следует держаться вместе. Чтобы такого не происходило. Чтобы выручать друг друга, защищать. Они постоянно ищут способ поддерживать связь. Но Кит считает: у него самого с этим сложно. Сложно кого-то держаться, зависеть. Сложно принять помощь, сложно принадлежать чему-то еще, кроме луны.       Некоторые древние выступают за прозрачность. Они стали соглашаться на обследования, чтобы о них узнали больше и люди перестали их бояться. Но еще в СМИ начало всплывать много кровавых историй — и не типа тех, которые Кит рассказал мне, а вроде легенды о жеводанском звере.       Кит говорит: даже за последние двадцать лет его община пережила несколько волн гонений. Но сейчас стало тише.       — А чем вы занимались в своих детских лагерях?       — Учились, как оставаться людьми. Где прятать одежду в лесу, это бывает полезно. Как ориентироваться на незнакомой местности, когда оказался черт знает где. Как добывать себе пищу.       — Как быть лунатиками.       — Да, — соглашается он.       Я вспоминаю, что сказал мне Майк на берегу Тахо. О том, что где-то поблизости сходка. О том, что оборотни охотятся.       Они убили Майка, и мне надо знать:       — А детей вы убиваете?       — Нет. Обычно нет. Этот парень — так не должно было случиться. Он оказался не в том месте не в то время. Он зря тебя трогал. Он был тебе дорог?       Я говорю:       — Я едва его знал. И он уже не ребенок. Был.       Кит говорит: омежий запах может свести оборотня с ума. Особенно в полнолуние. Особенно когда течка. Он пытается мне объяснить:       — Ты просто хочешь обладать омегой. Но не так… Всё не так однозначно. Это не то же, что присвоить или просто трахнуть. Сложно такое перевести на человеческий язык.       Я спрашиваю:       — Ты хотел?       Он не сознается, и я спрашиваю снова:       — Поэтому ты скулил?       — Тебя еще было не тронуть, тогда — не тронуть. И ты мне не по статусу. Я тоже омега. Никто не позволил бы мне.       — Но ты хотел?       Кит прячет глаза. Ему сложно ответить.       — Я не знал, что делать. Когда учуял тебя — я не знал.       — Так что-то ты помнишь?       — Немногое. Это — помню. Я помню тебя.       Его слова заставляют меня сжать руль. Занервничать. Напрячься.       И он тут же переводит тему. Он говорит: никогда не знаешь, что может случиться, как отреагируешь под влиянием луны. Единственный верный способ никому не навредить — приковать себя цепями к чему-то покрепче.       — И ты там каждое полнолуние? В доме, где мы были.       — Да.       — Почему не в этот раз?       — Из-за общины. Мы ловили моего брата. У озера. Луна окончательно забрала его.       — Что это значит?       — Он потерял дорогу назад. Не перекинулся на рассвете обратно.       — Он не стал человеком?       — Да.       — И часто такое бывает?       — Время от времени. Когда луна побеждает. В нашем мире так: ты или луна. Всё просто.       Кит мучился трое суток, и я говорю:       — Я думал, вы обращаетесь лишь в полнолуние.       — В полнолуние хуже всего. Ночь перед ним и ночь после — легче…       Я спрашиваю: и что, это каждый месяц? И совсем нельзя контролировать? Кит отворачивается к окну.       И я рассказываю ему, что слова «безумие» и «лунатик» произошли от имени римской богини Луны, которая, считали, каждую ночь проезжала на своей серебряной колеснице по темному небу. Он слышал? Может, читал? В V веке до нашей эры Гиппократ писал о ней так: «Того, кого ночью охватывает ужас и безумие, посещает богиня луны».       И я говорю:       — Она отдаляется от Земли. Луна. На четыре сантиметра каждый год. Когда-нибудь она окажется так далеко, что перестанет ощущаться. А потом исчезнет.       Это произойдет через миллионы лет. В масштабе космоса четыре сантиметра — ничто. Но я не добавляю этого.       Кит слабо улыбается. И почему-то говорит:       — Спасибо.

IV

      — Ты уверен, что хочешь вернуться в лагерь? — Кит спрашивает, когда мы уже почти подъехали.       Он говорит, что меня не было неделю. Он говорит: труп не нашли, Майк без вести пропал, всё «прибрали». Кит напоминает, что я отмахнулся от вожатых, когда мы уезжали. Кит напоминает, что мы с Майком повздорили и оба исчезли.       Кит повторяет:       — Ты точно хочешь вернуться?       — Вы повесите это на меня?       — Нет. Не в этот раз. Я не разрешу. Дело замнут. Но я о тебе беспокоюсь.       — О чем именно? О том, что, даже если полиция закроет глаза, все меня обвинят?       Я даже могу представить эти заголовки в газетах. «Мальчик, живший над ритуальным бюро, решил расширить семейное дело».       Я снова ругаюсь. Блять. Кит, блять. Какого хрена оборотни появились в моей жизни? Какого хрена?       Кит говорит:       — Я позабочусь обо всем. Я позабочусь о тебе.       — С чего ты взял, что мне нужна твоя забота? Это из-за тебя и таких, как ты, я по уши в дерьме.       — Я всё исправлю.       — Тогда воскреси Майка или заткнись.       Кит не может сотворить чудо и затыкается.

V

      Лагерь закрыт. Я к нему не приближаюсь, завидев пару репортеров. Я слышу обрывки слов: «…Обеспокоенные родители в срочном порядке забрали своих детей, как только стало известно, что двое вожатых пропали… Йена Хьюза в последний раз видели…»       Телефон разрядился намертво, мне не связаться с сестрой. Мне не сказать: «Я жив. И я не виновен».       Репортер продолжает: «Поступили заявления очевидцев, что странные события связаны с полнолунием и в этих местах видели оборотней».       Я забрал свои вещи. Все до одной. Меня видели. Я будто бежал с места преступления.       — Меня точно обвинят в его смерти, — говорю я.       — Мы это уладим, — обещает Кит. — Садись в машину.       Я ему верю. Как никому никогда до этого. Но я чувствую себя так, будто с меня, как с оборотня, сдирают кожу. Чтобы увидеть, насколько я ничего не могу — против. Чтобы я сам про себя узнал — насколько я ничего не могу.       Кит требует:       — Йен, я прошу тебя, к черту этот лагерь, едем.       И мне жаль. Потому что сейчас, в эту секунду, мое обычное бегство от проблем перестало быть приключением. Но я срываюсь с места. И ухожу от лагеря, не вернувшись.