Омега + Омега. Укради меня у луны

I

      Пятидесятая трасса. Дорога от океана до океана. Я никогда не видел большой соленой воды. Хотя живу в стране, которую омывают Атлантический, Тихий и Северный Ледовитый. В какую сторону ни поедь, всё станет краем света и началом того, из чего мы пришли.       Мне хреново. Знобит и бросает в жар. Я перебираю в голове места, где хочу побывать, чтобы отвлечься, чтобы сумерки так на меня не давили.       От Невады до Калифорнии рукой подать. Так было еще утром. Озеро Тахо на границе двух штатов. И там, из Калифорнии — безграничный простор, бесконечность воды. Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Сан-Диего — одна сплошная береговая линия.       В Америке около полтысячи пляжей. Ни до одного из них я не доехал.       В Калифорнии, на побережье Биг-Сур, находится пляж Пфайффер с фиолетовым песком. Это не шутки, песок правда фиолетовый. Во всём виноваты отложения марганцевого граната в тех местах. И там, на пляже, находится скала. Говорят, она выглядит как врата в иной мир, как огромная нерукотворная арка. И когда солнце тонет в море, последние лучи заливают этот волшебный проход, омываемый солеными волнами — на фиолетовом песке.       Это как на другой планете.       Я мечтаю съездить в Аризону, чтобы посетить Гранд-Каньон. Он огромен. Глубокая впадина в теле Земли. Там рыжие и красные пейзажи. Стоят по одиночке скалы прямо посреди пустыни. Они стоят, как исполины. Внешне они похожи на массивные, широкие, до основания разрушенные колонны в юбках песков. Песок так и сыплется с них… и ветра будут глодать эти скалы, пока не сотрут их в порошок. Много миллионов лет назад эти скалы омывались соленой водой, эти скалы видели подводный мир, они были в подводном мире. Вокруг них плавали киты, гигантские медузы, акулы и стаи мелких рыбешек. Все они были там. В месте, которое высохло до самого дна, оставив взгляду инопланетные развалины. Что Аризона, что Юта — это марсианская выставка на Земле. Можно почувствовать себя космонавтом. Или древним дайвером: у них тоже были такие странные смешные скафандры… почти космического толка.       Океан изучен лишь на пять процентов. Это наше космическое пространство в миниатюре. Прямо рядом с нами. В соседнем штате. Самое загадочное, что есть.       Я бы хотел выйти в открытую большую воду, сходить в кругосветку, посмотреть мир. Или хотя бы Америку. Мне кажется, что можно колесить по ней десятилетия — и всё равно не насытиться ей.       Снаружи воют койоты, а я — дрожу. И не понимаю, почему я оказался здесь, почему Кит, почему всё это происходит. Я думаю, можно ли ему верить, и думаю, что, если нельзя, я не хочу сдохнуть в Неваде, не повидав даже дюжины штатов. Их пятьдесят. За штатами тоже мир. Океан. Другие материки.       Многометровые волки превращаются в моем сознании в монстров из леса… и я боюсь, что один из них влезет в дом. Я ищу ответ для себя. Я ищу его в Ките. В ужасе перед его звериной натурой, которая пощадила меня.       И вспоминаю один мультфильм. Всего на десять минут.       Всё начинается с того, что маленький мальчик запускает музыкальную шкатулку. На тыльной стороне ее крышки — старое фото. Этот мальчик, он совершенно один в комнате, покинутый всеми взрослыми, и он собирает — из железок — свое колесо обозрения. Довольно неуклюжее, упрощенное и уродливое, настолько, насколько может быть конструкция из металла. Он пытается прикрепить сломанную деталь к колесу, насадить на винт в самом центре, как разбитое сердце, но оно не поддается. Он пытается снова и снова. Пока всё это колесо не распадается на части, а эта деталь, сердце конструкции, не откатывается под кровать. Каждый ребенок знает: там что-то жуткое, под кроватью. Так что мальчик не суется туда. Он не может.       Вдруг в комнате начинают происходить странные вещи. В тенях появляются монстры. Предметы движутся, падает фоторамка… и под разбитым стеклом исчезают все фотографии. Этот мальчик — совсем один. Никого, кроме него. Но кто-то заводит его музыкальную шкатулку.       Обернувшись, мальчик видит чудовище. Оно вырывает из музыкальной шкатулки то, что заставляло ее звучать. Ее душу.       Мальчик выбегает из комнаты. Свет во всём доме гаснет. Он пытается закрыть глаза, он закрывает глаза руками. Он хочет, чтобы этот кошмар закончился. Но ничего не кончается. И когда он осмеливается посмотреть снова, вокруг появляются гирлянды. Они светятся, и кто-то тянет их в глубь дома. Этот кто-то — еще один монстр. Он стоит спиной, и мальчик пытается обойти его. Но наступает на лампочку. Маленькую лампочку на гирлянде. Она лопается под его ногой, и он падает. Монстр, расслышав, тянет к нему длинные, словно паучьи, пальцы… и мальчик, подскочив, бежит.       Он бежит по дому. Монстров становится всё больше. Они тянут к нему паукообразные руки. Они лезут к нему из теней. Они окружают его со всех сторон. Некоторые из них тащат гирлянды и какие-то железные детали. Лестница на чердак начинает мигать огоньками: она тоже в гирляндах. Мальчик поднимается по ней, чтобы сбежать. Монстры гонят его в ловушку.       Он несется вверх по ступеням. Этаж за этажом. И упирается в дверь. Она заперта. Он толкает ее изо всех сил, но она не поддается, а монстры всё ближе. Он толкает еще. И снова. И вламывается на чердак. Он запирает дверь на защелку, он отходит в глубь чердака, в самую темноту. Монстры наваливаются на дверь. Их всё больше и больше. Дверь дрожит и трясется.       Позади мальчика, прямо за его спиной, поднимаются руки — с паучьими пальцами. И всё вокруг него, весь чердак, начинает двигаться, каждое зеркало — отражать монстров, каждый угол — содержать тени, каждая часть дома — дрожит от напряжения. Мальчик кричит, и в этом крике полно и ужаса, и злобы, и отчаяния. Он просит, он требует, он вопит: «Нет!» — чтобы всё это прекратилось. И падает без сил на деревянный пол. Он закрывается руками и плачет.       И вдруг деталь, сломанное сердце сломанного колеса обозрения, катится прямо к нему. Мальчик поднимает глаза. На толпу монстров прямо перед собой. На темный клубок из монстров. Он встает. И делает шаг им навстречу.       И монстры расступаются перед ним. Эти монстры — скулят. Мальчик смотрит ужасу прямо в глаза. У самого большого монстра — дыра в груди. И мальчик знает, что это за чувство… Он ощущает внутри такую же. Этот монстр, скинув простынь, обнажает огромное, детализированное колесо обозрения. На кабинках колеса — фотографии, много фотографий прошлого.       Мальчик смотрит на деталь в своих руках… на деталь с трещиной. Он вставляет утраченное сердце в центр этого колеса — и оно оживает, покрываясь драгоценными металлами. И загораются сотни гирлянд — на нем. Они освещают колесо, прямо как на старом фото из шкатулки. Они освещают потолок, будто весь чердак становится бездонными звездным небом.       Вырванная душа музыкальной шкатулки вдруг — душа этого странного причудливого механизма. Мальчик ее заводит… Крутится колесо.       И все монстры вокруг смотрят. Они смотрят, как мальчик заворожен. Они смотрят на то, что он утратил. И они тоже плачут. А затем исчезают.       Я забираюсь в шкаф. Монстры в моей голове. Я прочитал под тем мультфильмом комментарий: «Они всю жизнь с нами. Эти чудовища из наших кошмаров. Кому, как не им, знать всю нашу боль? Сочувствовать всем нашим потерям и страхам».       Бессловесные черные монстры.       На какую боль отозвался я, протянув Киту руку? Какую дыру я в нем разглядел так же, как он во мне?       Воют койоты. Я зажимаю уши руками. Мне холодно. Мне нечем дышать. Слезятся глаза.       Я не хочу, чтобы меня здесь нашли, и я хочу, чтобы нашли — и всё кончилось. Я еще не видел океан.       Он так глубок, что самая высокая точка планеты — Эверест — скрылась бы под толщей его вод в Марианской впадине — так, что нельзя было бы разглядеть даже верхушку, которая обычно таится за облаками.       В океане рождаются все ураганы, из океана приходят цунами и торнадо.       В чужом шкафу я цепляюсь за чужие пыльные вещи, думая об океане — как о самом страшном месте, к которому я бы хотел приблизиться. Я слушаю собственное дыхание, завывающий ветер, вой койотов и скрип старого хлипкого дома. Я боюсь узнать в вое оборотней, а в скрипе — шаги. Дом говорит и шепчется, а у меня приступ детского, всепоглощающего страха.       Я так и не понимаю, уснул ли я от усталости или просто потерял сознание от ужаса — перед каждым монстром в моей голове.

II

      Кит нашел меня в полдень. По запаху. Он отпер шкаф, поднял меня на руки и отнес обратно в постель, где слепило солнце. Он приподнял мою голову и прислонил к моим губам бутылку с водой. И я вдруг понял, что ужасно хочу пить. Я вцепился в эту бутылку и попытался приподняться, глотая воду. Я не успокоился, пока не опустошил ее на две трети. А после — я свалился без сил.       Кит начал меня раздевать. Стягивать вещи, стыдить — этим. Я почувствовал, как загораюсь до самых ушей. И я протестую:       — Перестань, я справлюсь и сам.       Если бы такое случилось со мной лет в четырнадцать или даже пятнадцать, я бы решил, что дохну. Ноющая боль во всем теле и кровь из задницы. Блеск.       Кит принес мне таз с теплой водой, потому что в доме — конечно же, нет никаких благ — ни электричества, ни водопровода.       — Ты можешь хотя бы выйти? — спрашиваю я.       Кит послушно выходит из комнаты.       Я обмываюсь. Руки мелко дрожат. Мне тошно. Я и сам чувствую, что мой запах усилился, что мной пахнет в комнате.       Кит мнется за дверью до тех пор, пока я не говорю, что он может войти, а не стоять там как бедный родственник. Он прибирает за мной. Выносит кровавую воду. Возвращается — в запах крови. Моей крови. Ему не противно. Настолько, что он кутает меня в одеяло, схватив и повернув — почти насильственно, без всякого слова — набок. В приказном порядке. Он ложится рядом, будто сворачивается в клубок вокруг моего тела. Он прижимает меня к себе, заставляя свернуться в клубок и меня тоже. В общий клубок наших тел. И мне… вдруг становится легче. С ним становится легче. Перестает знобить.       Я закрываю глаза и говорю:       — Я хочу побывать в Калифорнии. Посмотреть на фиолетовый песок. Представить, что я в другом мире. И забыть это как кошмар.       — Когда всё кончится, я тебя отвезу.       — Моя машина в порядке?       — Да.       Мне кажется, уже полдень. Я вижу по солнцу… Оно в зените. Оно слепит меня через окно. Я говорю:       — Ты долго.       И Кит сознается:       — Я очнулся на полпути сюда. И три часа плелся обратно. Ни хрена не помню. Тебе повезло, что я не добежал.       — Что бы ты сделал?..       — Не знаю.       Есть масса ситуаций, в которых оказаться хуже, чем в моей. Например, быть запертым в Новом Орлеане в августе пятого года, когда по нему пронеслась «Катрина» — и вода затопила дома по самые крыши, когда тысячи людей остались без жилья и сотни — погибли.       Или застрять в Нью-Джерси в октябре двенадцатого, когда из-за урагана «Сэнди» вода начала топить улицы и между домов плавали акулы и аллигаторы.       Или ждать своей участи в Галвестоне в сентябре восьмого, надеясь, что ураган «Айк» каким-то чудом поменяет свое направление, перед тем, как ночь станет абсолютно темной, а вода поднимется на семь метров в высоту.       И я рассказываю Киту. Про «Эндрю», «Вилму» и «Айрин». Про города, которых не стало. Про вырванные с корнем деревья, про машины, исчезающие в грязной воде. Он терпит. Он засыпает под мой голос, вещающий ужасы.       Я смолкаю, в оцепенении сжимая его руку, сжавшую меня. Мне жутко… мне жутко — с ним, и я опять не могу шевелиться. Я боюсь обернуться… и взглянуть в глаза — ужасу, который захлестнет меня, как циклон, родившись в океане. Я боюсь, что глаза этого ужаса смягчат угрозу и разрушения, я боюсь, что останусь в них утонуть.

III

      Чутье будит Кита только под вечер, и Кит будит меня. Он подскакивает с места. Он требует сказать: сколько времени? Я ничего не понимаю… Я заснул вместе с ним. Он лихорадочно собирается.       Он спрашивает, он предъявляет мне:       — Ты не мог разбудить меня раньше?       Он хватает кожанку, он несется из дома. К моей машине. Я вижу его в окно. В лучах садящегося солнца… и всё внутри меня леденеет.

IV

      Сегодня нет полнолуния. Дождь барабанит по крыше, ветер бьется в окна хлипкой хижины. Койоты затихли, но я всё равно не могу дышать. Мне кажется, что дом движется. Мне кажется: он скрежещет, и его выворачивает. Будто я в спасательной шлюпке посреди темноты. Очень тошнит.       Я прячусь под одеялом от всех теней. Мне страшно спуститься с кровати. Из-за того, что может оказаться под ней. Из-за того, что Кит нашел меня в шкафу, даже не напрягаясь. Он пришел на мой запах. На запах крови.       Я слышу, как скрипит половица в комнате. Я говорю себе: это дом. Старый дом. Всё дерево здесь пересохло от недостатка влаги. А сегодня — пресытилось ей.       Комнату освещают вспышки молнии. Воздух сотрясается от раскатов грома. Они почти оглушают.       И вдруг я чувствую, как прогибается кровать…       Мои легкие отказываются работать. Сердце спотыкается — и заходится как бешеное.       Монстр надо мной обнюхивает мое тело — и снова скулит.       И я вспоминаю, что есть ситуации намного хуже моей.       Ураган «Чарли». Двадцать пять округов Флориды объявили зоной стихийного бедствия, ввели комендантский час. Люди остались без света. Без возможности ездить по суше. В воде плавали обломки зданий, многим пришлось уехать и ютиться в трейлерах.       Ураган «Рита». Новый Орлеан в то время восстанавливался после «Катрины»…       Тяжесть тела и звук чужого дыхания становится невыносимым. Я перечисляю, зажмурившись: ураган «Фрэнсис»…       Оборотень ложится, сворачиваясь вокруг меня клубком…       Гром перестает. Только льет дождь. Барабанит в окна. Где-то в комнате капает с прохудившейся крыши. Воняет мокрой шерстью и Китом. Я знаю, потому что делаю первый вдох.

V

      Все самые разрушительные ураганы пришли в Америку из Атлантического океана. Но говорят, самый опасный — Тихий. Бермудский треугольник — не единственная зона, которой остерегаются моряки и пилоты. Еще есть Треугольник Дьявола. Там часто случаются штормы. И плохи они тем, что случаются внезапно. Еще недавно вода была совершенно спокойной — и вдруг поднимается ветер, небо затягивает, начинается ливень, волны раскачиваются — и гонят суда на скалы, чтобы разбить.       Но я думаю, что самый коварный океан — это Северный Ледовитый.       Я не спал всю ночь. Под утро оборотня, до сих пор лежавшего рядом со мной неподвижно, начинает ломать. Его ломает в буквальном смысле с первыми лучами рассвета. Он весь ломается. Я слышу треск его костей.       Когда с него сходит шерсть, вся его кожа покрывается красными капельками испарины. Он почти превращается в человека, и я перестаю его бояться. Я рассказываю ему, как пытались покорить Арктику на кораблях. О Терроре и Эребусе. Северный Ледовитый сковал их в своих студеных объятиях.       Я говорю:       — Есть ситуации, в которых оказаться намного хуже, чем в наших. Например, в полярной пустыне. Среди льда и мертвецов. В богом забытой земле.       Я держу руку на раскаленном лбу Кита, когда он возвращается. Он снимает эту руку с себя и крепко сжимает мои пальцы. С глаз у него катятся дорожки слез по вискам. Губы у него бледные. Кожа — как мел. Эта боль — она очень страшная даже на звук. И ужасна на запах. Этот запах похож на страх. На страх перед агонией, которая случается лишь с теми, кто умирает.       Когда боль стихает, Кит расслабленно застывает. И я замечаю на его лице след облегчения и ужасающего блаженства. Блаженства, которое приходит, лишь когда перестает болеть. Оно не выглядит как улыбка, оно выглядит как умиротворение и покой. Когда всё твое тело освобождается от угнетения. Когда кажется, что тебе наконец хорошо. Полновесно хорошо.       Все знают, что эндорфины — это гормоны счастья. Но мало кто слышал, что они — природное обезболивающее. И мозг выделяет их в ответ на боль и стресс, чтобы организм продолжал функционировать. Дает ложное чувство, что всё можно пережить. Я думаю так: всё, что не убивает нас сейчас, догонит нас позже.       Мертвенно-бледный Кит похож на мраморную статую. Я смотрю на него, избавляясь от мелких капелек крови на его лице краешком пододеяльника. Выглядит плохо… почти настолько же плохо, насколько совершенно.       Кит слабо шевелит губами:       — Я всё-таки вернулся в дом?..       Он спрашивает:       — Что я делал?       А затем, осознав окончательно, поднимается. Он осматривает мое тело. У меня чувство, что я имею дело с лунатиком. Он ни черта не помнит, что говорил и творил, а дома лежат ножи.       Кит — лунатик.       Я ему так и заявляю.       А потом обвиняю:       — Тебя ко мне тянет.       И не добавляю: словно к луне.       Когда он убеждается, что на мне ни царапины, его касания замедляются и становятся до странного бережны. Он убирает мне за ухо волосы. Он смотрит мне прямо в глаза. Он спрашивает тише:       — Испугался?       И я вдруг молчу. Я не могу сознаться, что да. Но он и так всё чует по запаху, которым провоняла комната.       Он говорит:       — Иди ко мне.       Он помогает мне подняться с постели.

VI

      Оборотней не смущает нагота. Я прихожу к такому выводу, когда Кит выводит меня на улицу, заставляет раздеться и обливает водой из шланга. Ночью была гроза, сейчас — пекло. Но я всё равно кричу ему, отбиваясь от потока ледяной воды, что он долбаный мудак.       Он не смущается, но я — да. Потому что мы оба нагие, и у меня эрекция. Но это как будто его не волнует. Мое тело. Моя нагота. Мой член.       Кит отводит меня обратно, кидает в меня полотенцем. Он стягивает простыни, на которых я замечаю пятна крови. Он застилает заново постель, а потом, усадив меня и укутав, тянет таблетки.       Он говорит мне:       — Пей.       Я ему верю. Как никому никогда до этого. Потому что даже чудовище в нем не нападает, а держит меня так, будто боится, что в любой момент украдут. Он вздрагивал на каждый шорох. Я видел в тени на стене, как тревожно движутся его волчьи уши. Иногда он напрягался и слушал, а затем вновь прижимался ко мне. Иногда он, очнувшись, обнюхивал меня, меняя положение в пространстве, и скулил. И каждый раз я цепенел от ужаса.       Я спрашиваю:       — Почему ты скулишь?       Он отводит взгляд. Он врет мне:       — Не знаю.       И я обвиняю его во лжи. Впустую. Он не реагирует. Он тоже закидывается таблетками.       — Это наркотики? — интересуюсь я.       — Это подавляющие.       — А тебе зачем?       — Затем, чтобы тебя не трахнуть.       Он снова укладывает меня спиной к себе и снова обнимает. Я ни хрена о нем не знаю. И мы даже не любовники. Я говорю, что всё это пиздец странно.       Я спрашиваю:       — Так ты отвезешь меня к морю, когда всё кончится?       И он обещает:       — Да.