Омега + Омега. Укради меня у луны

I

      Каникулы у меня начались так: я напился, подрался, и на меня напал оборотень.       В тот вечер я стоял меж двух огней. Позади меня еще горел костер, и его пламя отбрасывало блики на чернильную воду, свет — на песчаный пляж, отражение — на гладкую лакированную поверхность черной, как ночь, гитары, блеск — на зубы смеявшихся подростков. Впереди меня были маленькие домики нашего лагеря, такие избушки на сваях, как на куриных ножках. В них теплились окошки, и я шел прямо на этот мягкий, ласковый свет, чтобы упасть в постель замертво, пьяный в хламину с одной бутылки, со странной слабостью, дрянным настроением, рассеченной губой, ноющим носом, ноющими деснами и парой синяков на теле. Я шел прямо туда, на этот спасительный свет, как на свет маяка.       И тут я почуял этот запах. Не собачий, но волчий. Запах опасности. Он пробежал по хребту, он заставил поежиться, как порыв холодного ветра.       Позади меня в шутку завыли придурки из моей компании, вожатые детского лагеря.       Сегодня один из них, Майк, сказал: «Говорят, тут неподалеку волчья сходка. Какой-то древний клан съезжается поблизости, чтобы охотиться на лагерных детишек. Вы знали, что, если отведать детские потроха, можно перекинуться?»       Никто не воспринял это всерьез. Никто, кроме меня.       Поэтому-то они и хотели меня напугать. И у них получилось. У них получилось, когда из глубины леса на их шутливый вой ответил такой же вой, но гораздо массивнее, правдивее и страшнее. Этот вой был близко ко мне.       И эти придурки — они продолжили. Они решили, что завыл я.       Первое, что делает твое тело, когда ты пугаешься, — пускает адреналин и кортизол. Гормоны стресса. Их можно учуять. Адреналин и кортизол — на запах. Я знаю, потому что могу.       Во мне есть «собачьи гены».       Но в тот момент я понадеялся, что проскочу — со своим стрессом, мгновенно пущенным по вене, — незамеченным, неуслышанным, неопробованным на вкус. Мой мозг требовал: «Не шуметь». А затем: «Бежать».       Но я не знал, куда броситься. В сторону какого огня. До костра около двадцати метров, до домов — тридцать. Лучше обратно на пляж. Быстрее. И там люди.       Но, подумал я, на берегу не укрыться. Только спрятаться в толпу. Зато можно там выхватить горящую палку из костра, чтобы спугнуть зверя. Или нырнуть в воду? Ум лихорадочно искал решения: что делать?       Убьют ли кого-нибудь, кроме меня, если я рвану назад? А если — вперед? Туда, где спят дети, за которых я подписался этим днем отвечать — до того, как мы сели выпить на берегу тупой группой подростков, до того, как Майк начал клеиться ни с чего, до того, как я дважды сказал: «Ещё раз — и ты получишь», до того, как я сдержал свое слово, до того, как мы подрались — и я ощутил, что он меня хочет. До того, как я психанул и ушел. До всего этого дерьма.       Я боюсь оборотней.       И не могу шевельнуться.       Самое стремное в них: они не похожи на волков. Но очень похожи на человекоподобных монстров. На что-то, что ты не хочешь видеть в час ночи, едва держась на ногах.       И я не хочу это видеть. Не хочу особенно в начале своих каникул, до которых я считал дни. Умирать не хочу. Мне страшно, что по ту сторону — ничего. И еще страшней, что меня разорвут на части — и ни мой дядя-патологоанатом, ни моя мать-танатопрактик потом не соберут меня, не склеят. Меня похоронят в закрытом гробу, в котором, возможно, ничего и не окажется. В пустом гробу, потому что всё, вплоть до костей, сожрет чудовище из чащи леса.       И оно идет на меня. Я вижу, как бликуют его черные глаза в свете полной луны. Я вижу, как оно скалит зубы. Огромный черный силуэт, подымающийся прямо надо мной на задние лапы.       Я не могу двинуться с места. Не могу позвать на помощь. Всё мое тело — немота и ужас. Я парализован.       Оборотень опускается обратно, снова возвращаясь в зверя. Переступает на вытянутых конечностях, обходит меня сбоку. Я чую его частое дыхание на своей коже. От него разит сырым мясом.       «Да, луна как будто больше, чем обычно, — сказал сегодня Майк на берегу. — Она к нам не приближается?». Луна каждый год отдаляется на четыре сантиметра от Земли, ответил я. Она будет отдаляться, пока гравитация Земли не сможет больше удержать ее.       Тупица Майк, тот, что пристал ко мне, тот, что задал этот вопрос — о приближении луны. Он даже не знал, что луна создает приливы и отливы. Или что у мужчин тоже двенадцать пар ребер, как у женщин. Он сказал: «Но ведь Адам отдал свое ребро, чтобы появилась Ева».       И я решил влиться туда. В компанию безмозглых сверстников. Притвориться, что мне это по силам. Притвориться, будто я один из них. Такой последний вечер на Земле я бы хотел?       Меня по кругу обходит оборотень, и почему-то начинает наскуливать, как тоскующая собака.       А я думаю о том, как прямо сейчас мог бы колесить по штатам. Я мог бы быть отсюда далеко. Я мог бы здесь не умирать.       Мы с парой одноклассников устроились вожатыми в детский лагерь. Для меня это был хороший способ сделать всё как надо: показать отцу, что я встал на путь исправления, провести время вдали от дома в одном из лучших мест на планете, у озера Тахо, заработать денег и заодно сдружиться хоть с кем-нибудь, сделав вид, что я не такой уж фрик, каким меня малюют.       Лучше быть неисправимым фриком, но живым.       Оборотень застывает, обойдя меня почти по кругу… Он застывает так близко, что я ощущаю: он больше не дышит… Кровь шумит в ушах, стучит мне в виски… но я всё равно слышу, как сбоку от нас хрустят ветки.       Удар приходится по моему боку. Такой сильный, что обжигает всё тело и выбивает из легких дух. Я падаю на землю с осознанием, что этот оборотень… оттолкнул меня.       Оттолкнул как раз в тот момент, когда из леса, следом за ним, вылезло что-то крупнее, чем он, раза в два.       И с этим чем-то он сцепляется. Надо мной — рычание и клацанье зубов.       Я могу шевелиться. Я срываюсь с места и бегу. Я бегу к домам, бегу на свет, я думаю лишь об одном: запереться и забиться в угол.       То огромное, что вылезло из леса, сбрасывает оборотня с себя — и гонится за мной. Но оборотень поднимается на лапы и нападает снова. Он нападает снова. Я слышу скулеж — и глухой удар о дерево.       Всё, что произошло здесь, я осозна́ю позже, когда приду в себя. Сейчас я повторяю мысленно лишь одно: «Добеги, добеги, добеги».

II

      Утром каникулы, которые должны были стать сносными, продолжились так: я проснулся в шкафу с болью во всем теле и оборотнями в голове. С мыслью: меня не поделили. Как кусок мяса. Или…       От них обоих несло… нет, не псиной, но всё-таки шерстью. Лесом, железом и опасностью. Но я понял кое-что еще… на уровне животном больше, чем на уровне разумном. Тот оборотень, что вышел первым, он не хотел мне вредить. Он меня защитил. И он был меньше. И массой, и запахом.       Он что-то почуял. И я уже начал осознавать, прямо сейчас начал, сука, осознавать… в какой я вляпался пиздец, как классно, здорово, волшебно пройдет моя якобы новая жизнь — под знаком первой течки.       Я до последнего надеялся, что «собачьи гены» обошли меня стороной. Мне стукнуло семнадцать, я уже думал: пронесло. А у меня, оказывается, просто задержка. Охренеть новости. В самый подходящий, блять, момент. Когда я за сотни километров от дома, когда по лесу бродят эти полулюди-полупсы, эти наши долбаные «предки», эти «чистые» и «древние», от которых мне передалась их фигня с дополнительным полом.       Я не хочу никакого дополнительного пола, я хочу быть нормальным.       И я ведь даже не понял, что со мной было вчера, перед тем, как на меня напали. Долгая нервная поездка… Нас ввели в курс дела, мы подписали бумаги. Вечером стали привозить детей. Я не заметил, что меня не тянет есть с утра. Забил, что унесло с одной бутылки, думал: это из-за голода. Нюх и ощущения как будто обострились, и это я тоже проигнорировал… Но теперь… я точно помню каждый запах, каждое касание. Меня коротило, будто оголенный провод.       Проснувшись в долбаном шкафу, я не мог понять: в какой момент меня вчера срубило? Смутно вспомнил, как несся до дома, как забаррикадировался здесь, словно в детстве… где волки меня не достанут.       Я рос раздолбаем. Мне ставили СДВГ, и я доставлял массу проблем. Когда мне было года четыре, никто не мог уложить меня спать раньше двух часов ночи. С наступлением темноты у меня начиналось. Бабушка говорила: «Если ты не успокоишься — я выставлю тебя на улицу к волкам». Их с дедушкой дом располагался на окраине тихого умирающего городка Пайош в Неваде. Мы приезжали туда с сестрой, когда у родителей не ладились дела, и я часто слышал, как воют койоты.       До середины девятнадцатого века койоты водились только на севере, от Сент-Луиса, где течет Миссисипи, до гор Сьерра-Невады — вот какое у них было раздолье. Они покрывали равнины, охотились и множились там. На юге и востоке о них ничего не знали. Но затем бизнес начал сводить леса, истреблять обычных и рыжих волков, и койот пошел дальше по карте. Во время «золотой лихорадки» койоты преследовали золотоискателей и проникли в Канаду и на Аляску. А затем их завезли в Джорджию и Флориду. Койот покорил все полсотни штатов Америки, кроме Гавайев. И мне казалось, от этой твари нигде не скрыться.       Койот — это очень маленький волчик, чуть больше домашней кошки. Но когда я немного вырос и засиживался допоздна, я не мог себе этого доказать. Мой мозг придумал, что многометровые койоты ходят под моими окнами. Многометровые койоты заглядывают и следят: лег я или нет? Они преследовали меня три года, с одиннадцати до четырнадцати, когда я мучился бессонницами и беспричинными приступами страха. На тот момент я ютился у троюродного брата в Манхэттене, на девятом этаже, и со всех сторон меня окружала вода. Никаких койотов. Но я не мог подавить их в себе рассудком. Я чувствовал, как моя психика съезжает с катушек под вечер, но не помнил, откуда это пошло. Я никому об этом не говорил. Просто однажды моя сестра Эва призналась, что жутко боится волков, и вспомнила наше совместное детство.

III

      Выхожу на улицу. С ужасом перед вчерашним. Солнце заливает территорию, запутавшись в густых кронах деревьев. Луна давно сошла. И я иду туда. Обратно на тропинку, в то самое место, где всё случилось. Тридцать метров до лагеря, двадцать — до берега.       Я иду, чтобы понять, насколько это правда.       Первое, что я вижу, — кровь. Очень много крови…       И лежит парень. Обычный парень, бледный, изувеченный, измученный схваткой и болью. Он лежит в траве — брошенный умирать. Он всё еще меняется, хотя ночь давно спугана рассветом, как и луна. Он хрипит и задыхается. Кровь, которой пролито вокруг слишком много, принадлежит ему.       Я смотрю на него, в его глаза — обезумевшие и просящие. Я знаю, что он спас мне жизнь. И то, что он тоже омега. Самый слабый из них. Самый бесстрашный из них… потому что полез на альфу, чтобы дать мне шанс убежать.       Меня охватывает странный страх. Тугой и зловещий. Страх, что прямо сейчас человек, которого я видел впервые в жизни, откинется у меня на глазах — и я ничем не смогу помочь.

IV

      В каждой школе, в которой я побывал, а их было семь штук, когда мы выходили на учебу, классу задавали писать сочинение на тему: «Как я провел это лето?». И мне никогда не хватало фантазии, чтобы наврать что-нибудь обыденное — и не связанное с похоронами, которые всё время устраивали у меня под боком.       Моя сестра, Эва, та, с которой я провел свое детство у бабушки с дедушкой, часто ходит на похороны, чтобы плакать. Даже если не знает тех, кто умер. Она говорит: это помогает ей выплескивать эмоции. Она как-то предложила пойти с ней. Я сказал: «У тебя какое-то странное хобби». Она ответила: «А у тебя нет вообще никакого».       Это не так. Мой отец такой же чокнутый, как и все в моей семье, так что когда я еще жил в Манхэттене, а семья влезла в долги из-за его проблем с азартными играми, он купил мне машину. Тогда еще новенькую на рынке Тайоту Ярис. Мелкую, шуструю и с запутанной семейной историей, прямо как у меня. Я ковыряюсь в ее внутренностях, как мой дядя — в мертвых телах, с тех пор, как вернулся. И вот уже год с тех пор, как получил права, не слезаю с колес. Почти все мои карманные деньги уходят на бензин. А все остатки — на фастфуд в дорогу. За последний год я объездил весь Большой Бассейн самыми живописными путями — от Скалистых гор на западе до Каскадных на востоке. И потому, как это затратно по времени, я забил на учебу. Отец сказал мне: «Возьмись за ум или я заберу машину».       Я не поддался на угрозы. Но «взялся за ум», потому что, несмотря ни на что, я любил отца. Издалека, как и он меня. Так что я решил валить подальше от дома, в котором препарируют моих соседей и родственников знакомых. Я хотел стать как все. Никаких больше секретов насчет того, где я живу и на чем делает деньги моя семья. Я совершенно чист и нескрытен.       Так почему же я тащу нагому окровавленному парню краденые медикаменты?       Такое в сочинении вряд ли напишешь. О том, как я пытался помочь ему зажать и перевязать страшные рваные раны.       Я говорю:       — Тебе надо в больницу.       Парень отвечает:       — Надо поесть…       И я вдруг понимаю, что, к моему глубокому сожалению, тосты с арахисовой пастой не прокатят. Ему нужна свежая туша и горячая кровь.       В этом году я сказал Эве: «Я хочу хоть раз в жизни провести лето как самый обычный человек. Без всякой хрени под боком».       Мой одноклассник Джек Коллинс улетел в Германию, чтобы попасть на концерт любимой немецкой группы, это была его заветная мечта. Крисси Нолан шлет из похода фотки и сплавляется по горным рекам на байдарках вместе с семьей. Элен Конарти укатила на море, Джину Чэ купили VR-очки за хорошую учебу — и он развлекается вторые сутки подряд.       Почему я не могу провести каникулы так же интересно и без жести?       Я спрашиваю у этого парня, нога которого изломана в неестественном положении, а хрип становится всё хуже с каждой минутой:       — Заморозка не подойдет?       Он сипит:       — Свежее мясо… — слова даются ему с трудом. Но он пробует снова и снова: — Ты принесешь?..       — Или оставлю тебя умирать, — прикидываю я.       Он соглашается:       — Или.

V

      Ну охотник из меня отвратительный, я так ему и сказал. Я бы не смог кого-то убить. Не говоря уже о том, чтобы выследить. Короче, я решаю поискать на карте, нет ли по соседству каких-нибудь ферм. И — о чудо.       У меня новые карманные расходы. Я спустил деньги на свежую свиную вырезку. Когда я забирал мясо, оно было еще теплым. Мне сказали, оно остается теплым в течение трех часов после забоя. Такое мясо называют «парным». У меня была всего пара-тройка часов, чтобы довезти его до места, потом — начнется трупное окоченение.       С пакета, заброшенного на переднее сидение, капает темная кровь.       Сидя за рулем моей красной Ярис, я периодически кидаю взгляд на эту кровь, которая позже точно завоняет тухлятиной на весь салон, и вспоминаю, как отец сказал: «Она красная, ты понял?». Ярис алела передо мной. Отец потрепал меня по волосам: «Красная, как твои волосы». «Очень остроумно, пап, — ответил я. — Давай уже мне ключи».       Я нервно стучу пальцами по рулю. Прогуливаю работу, как раньше — уроки. И периодически превышаю скорость, с опаской поглядывая в сторону пакета, с которого всё течет и течет.       Меня вроде как воспитывали нормальным человеком. Но если поймают с парным мясом в пластиковом пакете, если мне выпишут штраф, я скажу: «Вся моя семья занимается ритуальным бизнесом. У нас есть дом, на втором этаже живу я, а на первом готовят к прощанию тела усопших. Я не могу быть нормальным. И с ними всеми — в этом доме — я тоже не могу. Вы понимаете?».

VI

      — Меня никто не остановил, — вот что я говорю, когда доставляю всё в лучшем виде уже через час.       Парень молча и жадно вгрызается в сырое мясо. И я думаю, что в нем не особо много от человека, даже если его черты после полного обращения стали приятными, даже почти симпатичными.       Я решаю принести ему воды в бутылке и одежду. Надеюсь, он пьет как все, а не лакает из миски.

VII

      Когда он вправляет себе кости, они трещат. И я застываю. В каком-то онемении. Перед треском, который, раз услышав, не забудешь. В моих руках бутылка и стопка вещей. Раны у него затягиваются с такой скоростью, что впору присвистнуть, но я стою и молчу.       Он откидывается в траву, не смущаясь своей наготы, и наконец-то дышит. Он дышит полной грудью и больше не хрипит.       — Неплохая суперспособность, — говорю я. — И как вас еще не забрали на опыты?       — Суды по этому поводу длятся уже пару десятилетий.       Я протягиваю ему бутылку, и он, резко сев, пьет с горла, опустошая ее ровно наполовину.       — Я принес тебе вещи, — говорю. — Но не знаю, подойдут или нет.       Он смотрит на меня снизу вверх. Он — в крови и земле. Но его глаза такие же чистые и голубые, как вода в озере Тахо.              Этот парень, он говорит:       — Мое имя — Кит.       — Йен. Человек, который надеялся провести хотя бы одни сутки без хуйни. Но опять не срослось.       Кит мне заявляет:       — У тебя скоро начнется течка.       И это не то чтобы лучший способ завести разговор. Когда он в таком виде, а я — с таким запахом…       Кит заканчивает со мной так:       — Ты должен уехать.       Он поднимается, не взяв мои вещи. И я отвожу глаза, но когда он минует меня — провожаю его взглядом до самого берега. Он невысокий, но поджарый, его тело — тугое и стройное. Он входит в лазурную воду Тахо по пояс — и ныряет.       Полнолуние длится всего ночь. Но оно было не вчера. Оно будет сегодня. И вся их свора кинется ко мне?       Подходя к берегу, я зову его:       — Кит?       Он умывает лицо, и оно, очистившись, наконец-то обретает для меня совершенно человеческие, правильные, даже миловидные черты. Это так не сочетается с образом ночного монстра, что я на секунду цепенею. Он смотрит прямо на меня.       И я прихожу в себя. Я спрашиваю:       — А если я закроюсь в одном из домов?       — Если древних будет больше одного, стены тебе не помогут.       — А что насчет тебя? Ты мне поможешь?       Он окунается с головой. Чернильное пятно из его волос, расплывшихся на поверхности, тонет в глубине. Я вижу его силуэт, парящий по направлению к берегу. Он вылезает из воды и говорит:       — Уезжай.       В моей голове очень много вопросов. К нему. И они — требуют. Не просто ответов. Его ответов. Он вызывает во мне странный трепет. Как детский кошмар, который при свете дня можно вынести.       Я избегал любых новостей, любых изображений. Я никому не говорил, но когда мне было шестнадцать, я увидел фотографию оборотня в новостях. Меня окатила волна паники, и я не мог прийти в себя полдня после.       Теперь я хочу знать. Знать про него. Про них.       Майк говорил правду, что здесь поблизости волчья сходка? Почему здесь? Они охотятся на детей или на туристов?.. Или это место, долгое время бережно скрываемое от людей, приманило их в полнолуние? Как долго они обращаются, сколько ночей подряд, могут ли контролировать переход?       Почему он заскулил, когда приблизился…       Монстр в свете дня, монстр с человеческим лицом кажется мне уже жутким в меру. Я могу на него смотреть — и не замирать. Я могу сделать шаг за ним. И могу — навстречу. Зуб даю, это гены: меня манит к смерти и саморазрушению, как всех моих родственников. Я уже понимаю, что план стать нормальным провалился и это развлечение — неадекватное и опасное — займет все каникулы.       — Кит, — говорю я, — если ты хочешь, чтобы я уехал, тебе придется меня увезти.